Под моим пристальным взглядом Давьер секунд десять тряс сухую ладошку Пионии. Старушка по-доброму улыбалась, ее тонкие пальчики цвета фарфора безропотно лежали в смуглой ладони маньяка. — Не идет, — наконец, нахмурился он. — Что не идет? Пустота не идет? — заволновалась я. — Да. Я чувствую ее присутствие в милостивой госпоже, — галантный поклон, — Но она не хочет захватывать меня. — Ну вы защиту ослабили? — я нетерпеливо глотнула еще сбора. Уже третий берестяной стаканчик за утро. Ах, хорошо быть любимицей хозяйки! Все за счет заведения. — Конечно, ослабил. Но, к сожалению, результатов все равно нет, — Давьер нахмурился. Краем глаза я зацепила его отражение в одном из круглых металлических амулетов, увешивающих телегу лавочницы. Картинка искажала предпринимателя: нос получился огромный, длинный, как у знаменитого врунишки Фноккио из тилирийской сказки. Да… Кажется, Давьер струсил и просто не хочет пускать Пустоту, прикрываясь якобы ее «нежеланием». Печально. Вчера мне показалось, что он предложил провести эксперимент на себе вполне искренне. Ну как — искренне. Он же понимает, что, пока не поможет нам, Дахху не приступит к возвращению драконьего яйца. А смутная надежда на восстановление баланса мироздания со всеми сопутствующими Давьеру ништяками — это, наверное, самое главное для него. — Я не шучу, Тинави, — нахмурился маньяк, скользнув взглядом по разочарованной усмешке на моих губах. — Конечно, — я пожала плечами. — Я сейчас проверю все сама, не волнуйтесь, пожалуйста, в вашем возрасте это вредно. Пиония лукаво блеснула глазами, поправила рюши на чепчике и протянула руку уже мне: — Ах, знай мой сыночек, что я тут всем руки пожимаю, свят-свят бы за мою распутную душу весь день молился! — посмеялась она. Сын Пионии — саусберийский архиепиескоп — был одним из самых достопочтимых в Лайонассе клириков. Асеринцы чтят хранителей, как непрегрешимых богов, очень канонично, очень строго, обрядово и, я бы сказала, беспощадно. Паству верующих ограничивает множество догм, которые, на мой взгляд, по большей части сводятся к тому, что запрещают людям наслаждаться жизнью. Например, касаться незнакомцев. Впрочем, знай сын Пионии, что его матушка не какого-то там чужого дядьку трогает, а самого Теннета — может, и смилостивился бы… Не знаю. Я обхватила ладонь старушки, будто в омут с головой нырнула. На душе стало привычно жутко из-за близости Пустоты. Я выдохнула и мысленно попросила: «Унни, дай мне провести этот эксперимент, пожалуйста». Энергия заурчала, как сытая кошка и… осталась на страже. «Унни!» — нахмурилась я. В ответ лишь легкий плеск ручьев вселенной. «Пожалуйста. Тебя ж спасаем, дурында. Разве хочешь быть съеденной какой-то там Пустотой, а?» Подействовало. Энергия неохотно зашипела (будто ручьем в моем сердце плеснуло на жаркий камень) и отступила — не зря я полночи с ней тренировалась, общий язык искала! Однако Пустота, завозившаяся было иголочками, так и не рискнула приблизиться… — Вот прах, — выругалась я. — Не идет. — А я вам что говорил! — Давьер почему-то обрадовался. — Наверное, все равно остерегается, — предположила я. — Или уже просто успела поделиться. Она же не амеба, чтобы делать это бесконечно. Должен быть какой-то предел. Я хотела скорчить умную, сосредоточенную физиономию, но вместо этого зевнула, чуть не вывихнув челюсть. — Деточка! — ахнула Пиония. — В твоих мешках под глазами можно детей прятать! Ну что ж ты так себя не жалеешь! — Спасибо, госпожа Пиония, все нормально. Я не только себя, я и остальных не жалею… — вздохнула я. Давьер глубокомысленно поддакнул, видимо, все еще недовольный ранней побудкой. — Сколько, говорите, дней вы уже чувствуете беспричинную тоску? — Три дня, милая. — Многим за это время руки жали? — Конечно, милая. Я, когда каждый стаканчик передаю, стараюсь чуть-чуть коснуться человека. Ободрить его, утешить, похвалить этим — кому что надо. Касания лечат, чтобы так не говорил мой дурашка-сынок, — она покачала головой из стороны в сторону, как кнасский болванчик. Я вздохнула: — Можно мы к вам еще раз вернемся сегодня? Уже втроем. Не надоедим? — Что ты, душенька! Я вам всегда рада, жизнь мою скрашиваете, молодые да веселые! — она легонько шлепнула узорчатым полотенцем ослика. Ибо тот задремал и начал слегка подрагивать на всхрапах, что нарушало равновесие шаткой башни берестяных стаканов… — Очень, очень молодые. Всего лишь несколько тыщ лет! — тихонько буркнул мне Давьер, отходя от телеги. Подлизывается. Я изобразила, что это не смешно, и смерила его самым суровым своим взглядом. * * * Вот кого я люблю будить — так это Дахху. Потому что его не надо будить. Когда к нему ни приди — свеж и бодр, как огурчик. Стучишь в дверь — и пятнадцати секунд не пройдет, как он откроет. Глаза круглые, добрые, голова, эдак, набок — само внимание. Возможно, за эти пятнадцать секунд он и успел вскочить, испугаться, привести себя в порядок и так далее. Возможно, сердце Смеющегося все еще колотится от немыслимой гонки за зубной щеткой, расческой и что там еще составляет утренний гардероб мужчин. Но перед тобой он является безупречно свеженьким. И это достойно восхищения. Минут двадцать, правда, мы потратили на то, чтобы ввести его в курс дела. Снова рассказать о Каре. Поведать о нашем плане. Зато потом дружно двинулись на Морскую площадь, да еще с приятным приложением в виде коричных крендельков, выуженных Дахху из дальнего верхнего шкафа на кухне. — Я там кое-то из сладостей прячу, специально от Кадии, — доверительно сообщил друг. — А то она выучила, что все вкусное хранится в угловом ящике. Но ведь иногда и гостей хочется чем-то угостить. А после ее налетов в пещере шаром покати. Мы с Давьером глубокомысленно закивали. Что есть, то есть. Некоторыми аспектами Кад жутко напоминает саранчу… * * * Дахху применил «просвечивающее» лекарское заклятье, не отходя от кассы, то есть от чайной телеги, благоухающей свежими пионами и терпкими травяными отварами. Признаюсь, губы у меня тряслись, когда он это делал. Мысль о том, что мы, возможно, заблуждаемся, и Пиония сейчас погибнет, стыдом расчеркивала сердце. Дахху тоже был бледным. Но старушка в голубом лекарском обруче лишь беззаботно обмахивалась розовым веером, терпеливо ожидая конца процедуры. Помню, была недавно такая модная выставка в дворцовой арт галерее: пасторальные картинки, к которым смелые художники прицепили чудищ в самых неожиданных местах. Пикник двух влюбленных — а под кустом скалится ойка. Мама целует дочку в лоб на пороге — а из декоративного прудика щерится аванк, похожий на помесь крокодила с бобром. Так и тут. Лапочка Пиония — и внезапно явленная внутри нее Пустота… — Вот! — воскликнул Смеющийся. Обруч затормозил на уровне груди, окрасился в багровый. Наши взорам снова явилась искра и черная клякса. От кляксы тянулись уже три нитки. Дахху резко свернул заклятье. Пиония, чуть слышно, выдохнула, но тут же расплылась в еще более широкой улыбке. — Это хорошо, но чистота нашего эксперимента так и остается непознанной единицей, — Давьер сложил руки на груди. — Все-таки что это — лимит распространения или нежелание твари общаться? Хм… — Хм… — отзеркалила его позу я. — Как же быть? Это был риторический вопрос. Клянусь. Но Дахху решил иначе. Друг метнул на меня быстрый взгляд искоса. Затем, цаплей скакнув вперед, перевесился над телегой и двумя руками схватил Пионию — почему-то за шею. Видимо, оттого, что руки лавочницы были заняты заварочным чайником. — Ты что творишь! — подпрыгнула я. — Все интереснее и интереснее, — рассмеялась старушка, отцепляя от себя побелевшие пальцы лекаря. — Ой, мальчик, что ж ты так разволновался! Но спасибо — подарил мне чудесное чувственное приключение. — Я же говорил, он лучший из вас, — вполголоса брякнул Анте Давьер и коснулся запястья друга. — Чист. Я поспешила и сама в том убедиться. Действительно, чист. — Значит, все-таки лимит, — выдохнула я и крепко сжала руку Дахху. — Поделилась на сколько-то там частей — и все. Больше не может тела захватывать. — Хорошему дню — хорошие новости! — разулыбался друг. Пальцы его едва подрагивали от пережитого только что стресса. Не столько важно то, что случилось или не случилось, сколь то, что мы успели по этому поводу вообразить, да? Давьер принялся рассуждать вслух: — Может, каждая клякса Пустоты может «родить» только две новых? Это бы объяснило три черные нити. Одна тянется от «пустоты-родительницы». Две других — к «пустотам-детям». Тогда, если в человеке мы видим три черных нити — то он уже не заразен. — Так и ползет их веселая семейка по Шолоху, обозревает достопримечательности из чужих тел… — пробурчала я и согласилась: — Да, такой лимит может быть. Но пока это только теория. Идемте дальше, искать еще жертвы. Пиония долго махала нашей троице на прощанье.