Обруч спокойно поднимался. Но на уровне груди гостьи он вдруг затормозил, тревожно замигал, потом окрасился в черный. — Это еще ничего не значит, — покачал головой Дахху. — Возможно, у госпожи Кары просто больное сердце… Сейчас заклинание определит причину. Черный обруч, и впрямь, заволновался, пошел рябью. Вдруг тело Кары стало прозрачным: мы увидели ее белый скелет и слабые очертания здоровых внутренних органов. Ярким выделялось лишь два объекта справа от сердца: золотая искра, полыхающая, пламенеющая, и странная черная клякса неподалеку. От кляксы куда-то вовне убегали две тонкие черные нитки. Совсем вовне, прочь от тела, как паутина от паука. Куда именно они убегали — мы не знали, потому что нитки переставали быть видимы, едва выходили за пределы лекарского обруча. Мы подались вперед, вглядываясь. — Вот и Пустота… Как бы ее убрать… — задумчиво пробормотала я. Лекарское заклинание начало тонкими кружевами тянуться к этому чуждому, больному объекту… Клякса вздрогнула, как разбуженная, и начала страшно вибрировать. Тело Кары задрожало. — Что такое? — вскричал Дахху, срываясь с места и отпуская просвечивающее заклинание. Остальные от неожиданности потеряли связь со своими иллюзиями, а я — с сетью — та бесшумно растворилась. Дахху не успел добежать до гостьи: стоявшая спиной к нам танцовщица посерела и скукожилась. Потом рухнула на пол… — Кара? — Дахху упал рядом с девушкой на колени. — Не трогай! — хором взывали мы с Анте Давьером, но друг уже перевернул тело танцовщицы. Безжизненное тело, высохшее, сухое, как у мумии. — Она что, умерла? — опешила Кад, ладонью прикрывая рот. Дахху молча закрыл погибшей танцовщице глаза. Все замерли, понурив головы. — Кажется, Пустоте не понравилось, что ее засекли… — пробормотала я. И на всякий случай схватила Смеющегося за руку. Все еще чист. — Вот теперь это — враг. Открываем сезон охоты, — мрачно кивнул Полынь и решительно отправился к меловой доске. Давьер и Андрис пошли с ним. Мы же остались у тела, ошарашенные, обескураженные, захваченные стыдом. ГЛАВА 21. Чувственные радости ГЛАВА 21. Чувственные радости — Помните, от кляксы тянулись две нити? Возможно, это было что-то вроде пуповины, — Полынь старательно обслюнявил клейкий слой и прицепил на доску еще одну яркую бумажку с догадкой. Не прошло и десяти минут со смерти Кары, а у него уже получилась радужная тернасская пиньята, на которой квадратные заметки гипотез рядами наползали одна на другую. Квадрант-анализ Дахху оказался полностью скрыт под этим махрушечным безобразием, куда больше подходящим южным карнавалам, нежели детективному штабу. Привет, эклектика! Нет, что ни говори, а Полынь очень любит декоративные излишества. Вон, еще какой-то новый бубенчик в прядь у лба вплел. У фермерской буренки подрезал, что ли… Куратор продолжил: — …Пуповины, которая связывает разные элементы Пустоты между собой. В конце концов, само собирательное название — «Пустота» — намекает на целостность твари. — Ау, название-то иномирное. Грёк ее знает, чужую этимологию, что там и как устроено, — Кадия осадила Ловчего и обвиняюще ткнула пальцем в Анте Давьера, — Не факт, что придурок перевел все правильно. Ведь вместо того, чтобы учиться полезным вещам вроде лингвистики, наш дружок предпочитал убивать людей и нелюдей в поисках дармовой силы! Давьер лишь закатил глаза, посчитав, что отвечать — это ниже его достоинства. Я расстроилась. У Кадии всегда была такая привычка: если она не знает, как быть, то начинает со всеми ругаться. Бодрится таким вот несовершенным образом. Как бы ей намекнуть, что к добру подобные поведенческие модели не приводят! Боюсь, те злобные тетки, которые нападают на ни в чем не повинных граждан в магретто и просто на улицах, начинали свою карьеру хамок также. Пытались спрятать боль за агрессией — и однажды слишком вжились в роль. В неловкой тишине, наступившей после слов Мчащейся (остальные уже однозначно объявили Давьеру перемирие), послышался тихий бубнеж из угла комнаты: — Я ее убил. Я ее убил. Я ее убил. Живого человека. Убил. Источником сего обреченного гласа был Дахху. Друг сидел на блестящим лакированным полу, обхватив руками колени, и мерно раскачивался вперед-назад. Его непривычно голая шея — шарфом он укрыл лицо почившей танцовщицы — по диагонали темнела длинными шрамами, полученными в детстве. Дахху, всегда очень щепетильный по отношению к ним, сейчас и не думал поднять широкий ворот мягкого бежевого свитерка. Я тщетно пыталась затормозить тот скорбный маятник, в который обратился мой друг. Приобнимала его так и эдак, говорила, что он не виноват, предлагала еду, воду, носовые платки. Выуживала, как фокусник, монетки из карманов, притворно удивляясь и задавая отвлекающие вопросы («Надо же, какая старая чеканка, не посмотришь, может, редкость какая?»). В общем, я по списку вычеркивала всю ту тысячу глупостей, которые считаются правильным и уместным утешением. Дахху в ответ не удостаивал меня вниманием. Зато Андрис Йоукли присела подле меня на корточки и с любопытством разглядывала горку всякой всячины, изъятой из тайников моей летяги и возвышающейся на полу, будто у нас тут склад умелой сороки-воровки, а не танцевальная зала богатейшего особняка столицы. Лицо Ищейки порозовело от удовольствия, когда среди безнадежного мусора чеков и салфеток со стихами она вдруг нашла какую-то случайную шестеренку, которая прах знает как там оказалась. — Йоу, лекарь, ну не горюй! — Андрис материнским жестом поправила шапку друга. Эта шапка долго сползала, и вот уже доползла до бровей. Прижатые ею кудри Дахху заслоняли глаза, как зеленый плющ, бывает, прячет коттеджные окошки, увлекшись и сменив назначенные садовником пути роста. Когда шапка была возвращена на затылок, и нам вновь явился матовый блеск болотных глаз друга, стало видно, что безысходный взгляд Дахху направлен на мертвую танцовщицу. Йоукли вздохнула: — Надо убрать тело, а то наш бедняжка совсем свихнется… — никто не шевельнулся. Чуть-чуть повысив голос, Андрис сухо спросила: — Полынь, возьмешься? Куратор, поколебавшись, кивнул и с видимой неохотой отвернулся от доски — не хотел отрываться от того особого вида рукоделия, где ты украшаешь вертикальную поверхность калейдоскопом догадок. Ловчий шустро прозвенел в сторону трупа, схватил почившую Кару подмышки и рассеянно, весь в своих мыслях, поволок прочь из зала. — А куда ты ее денешь? — вытаращила глаза Кадия, сидящая по другую от меня сторону от Дахху. Поза ее сквозила неестественной нейтральностью: вроде и рядом, вроде и поддерживает, а нет, даже руку на плечо ободряюще не положит. Видимо, до сих пор не простила Дахху повышенный интерес к «Доронаху» после выхода из комы. Или просто стесняется Анте Давьера… Такого поди не застесняйся: сидит в дальнем от нас конце зала, павлин павлином, почему-то за роялем, изредка поглядывает на доску из-под полуопущенных ресниц. То ли тяжкую думу думает, то ли — что мне казалось более вероятным — скучает, безразличный к мелким подергиваниям смертных. Полынь, уже на выходе, услышал вопрос Мчащейся и на секунду замер. — Это не важно, — наконец, ответил он. Одной ногой толкнул дверь и выволок тело так, будто это был мешок с песком, хорошенько приложив танцовщицу о деревянный косяк. Я отвернулась, Кад позеленела. — Насколько я понимаю, — начала я, поднимаясь с пола и занимая вахту у доски, — Пустота среагировала только на прямое нападение. До тех пор, пока лечебное заклинание Дахху не двинулось к ней, она была совершенно спокойна. И мою золотую сеть тоже не испугалась. Так что, в теории, мы можем и дальше «просвечивать» людей на предмет наличия Пустоты. — Да нафига, если мы не знаем, как избавиться от этой дряни? — кисло протянула Кад и приняла одну из своих тоскливых, но жутко артистичных поз: отставила ногу с согнутым коленом вбок, уперлась о него локтем и подперла кулаком щеку, страдальчески наклонив голову. Кад любит нарочитые позы. — Йоу, а вы заметили, как странно Пустота пульсировала перед тем, как убить девушку? — вдруг оживилась Андрис. — Она сжималась и разжималась, но ее левый бок оставался неподвижным. Тот, что был ближе к искре. Возможно, Пустота ее боится? — Это было бы хоть каким-то шагом вперед… — я оторвала для себя клейкую бумажку и задумчиво прикусила кончик карандаша, валявшегося на приступочке под доской. Потом с негодованием его выплюнула. Карандаш был явно погрызен кем-то до меня, фу, гадость какая! В залу вернулся Полынь. Все взгляды обратились на него. Он молча кивнул. Потом глянул на меня, ехидно прищурился и растянул губы в самой недоверчивой из своих улыбок: — Так когда придет твоя танцовщица? — Что? — переспросила я, отвлеченная на поиск другого карандаша, свеженького. — Ты сказала, что позвала к нам девушку из переулка Тридцати Грехов, — терпеливо пояснил куратор. — Чтобы мы убедились в существовании Пустоты. Когда она придет? Я тотчас бросила свои канцелярские заботы и растерянно на него посмотрела. Полынь не казался сумасшедшим. Вернее, казался, но не более, чем обычно. — Присоединяюсь к вопросу, — кивнула Андрис. На ее лице не осталось ни намека на воодушевление. Ищейка скучающе вытащила из кармана апельсин — ого, это что-то новенькое — и начала его неспешно чистить. — А где мой шарф? — Дахху вздрогнул и схватился за горло в такой панике, будто отсутствие шарфа вдруг лишило его кислорода и смысла жизни одновременно. — Вы чего? — только и сказала я. Анте Давьер будто палку проглотил. Вытянулся жердью на своей пианистской табуретке, сморщил нос, пригладил волосы цвета вороного крыла и, как ни в чем не бывало, провозгласил: — Вероятно, Тинави переоценила силу своего обаяния. Сегодня танцовщица не придет. — Очень жаль, — поджал губы Полынь. — Давайте тогда соберемся в другой раз, — пожала плечами Андрис. Моя челюсть с неслыханным и неслышным никому, кроме моего воображения, стуком упала на грудь. Давьер мило со всеми попрощался — настолько мило, насколько позволяла его репутация в нашем непростом кругу. Андрис ушла первой, радуясь, что удалось содрать шкурку апельсина одной длинной полосой и с опаской придерживая табакерку с беснующимся внутри призраком Иладриля. Полынь, подождав минуту после ее ухода, тоже двинулся к выходу. На прощанье он успел шепнуть мне: — Прости, что до конца не верю. Профдеформация, — и тот факт, что за моей спиной наша «детективная» доска горела всеми цветами радуги, отнюдь не смутил Ловчего.