Мой временный конспиративный нос был предметом ее гордости. И моей паники. Кадия вылепила мне его с помощью какой-то хитрой прозрачной жижи, которая хранилась у нее в дальнем углу комода в стеклянной банке с надписью «День Всех Святых». Видимо, это была гримировальная масса для осеннего маскарада. Свежеприобретенный орган дыхания получился воистину монументальным. Даже Дахху, известный носатик, не мог похвастаться таким агрегатом. Нос выступал далеко вперед за пределы моего лица, а под конец задорно загибался вверх, как у потомственной феи из Равнинных Пустошей. Я беспокоилась, что во время ходьбы он будет слегка подскакивать, как это обыкновенно делают челки и косички. В этом смысле обошлось. Но, куда бы я ни смотрела, нос всегда попадал в поле моей видимости. Ужас. Зато, снабдив меня носом, Кадия сочла работу по преображению законченной. Только еще на голову нацепила мне огромеееенную широкополую шляпу, украшенную цветами, муляжами фруктов и листами папоротника. Тоже, видимо, маскарадную. Тяжелую, с нарушенной балансировкой — приходилось передвигаться осторожно, как канатаходец. — Если кто-то сможет разглядеть за ЭТИМ еще хоть что-то на твоем лице — лично расцелую, как самого внимательного в мире чувака, — пообещала она, приложив руку к сердцу. Я отнюдь не была в восторге от таких комплиментов. Но приходилось терпеть. Безопасность превыше всего. **** Дежурная медсестра подвела нас к палате Дахху. Дверь с надписью «Тишина!» располагалась в конце коридора на втором этаже южного флигеля, то есть максимально далеко от центральных операционных. Это был старый, плохо отремонтированный блок лазарета, и его белый цвет уже выцвел, серея на фоне молодых коллег. — Почему вы поместили его сюда? Он же тяжело болен! Ему надо быть под круглосуточным присмотром лучших лекарей! — громко негодовала я, бросая на медсестру целую серию негодующих взглядов. Носяра, кажется, породил во мне непривычную жажду скандалов. — Это я попросила, — Кадия жестом остановила меня и протянула сестре звякнувший суконный мешочек. Та ничего не ответила, кивнула и ушла. Накрахмаленное платье похрустывало, отмечая ее путь по коридору. — Но зачем? — Мне так спокойнее. Мы зашли внутрь, и все мои вопросы разрешились. Кадия превратила палату в то, что ей никогда не разрешили бы устроить в центральном корпусе — ни за какие деньги. Я явственно представила себе голос главного лекаря: «Это лазарет, а не зоопарк, девочка! А ну выметайтесь отсюда, и больного своего тоже забирайте, пусть помрет без лечения, и вам будет стыдно!» На меховой подстилке возле кровати Дахху лежал крупный белый волк. Снежок — питомец Смеющегося, который, вообще-то, должен был вырасти северной овчаркой, да вот только разводчик при продаже слукавил. Завидев нас, Снежок подскочил, совсем по-собачьи тявкнул, завертелся юлой и забил хвостом об пол, так быстро, что ударник с десятилетним стажем позавидовал бы. В подвесной клетке в углу палаты сидел на жердочке Марах. Никакой заметной радости филин не проявил. Только нахохлился еще сильнее, приобретя форму идеального шара. Мой питомец нехорошо сощурился и мрачно открыл клюв: — Уху. — И тебе уху, — вежливо ответила я. Филин раздраженно закрыл глаза и, мелко перебирая лапками, развернулся на сто восемьдесят градусов, явив нам с Кадией все великолепие своей покатой спинки. — Обиделся, — шепотом пояснила мне подруга. — Да я уж поняла. Счет тех, кого я расстроила своим исчезновением, рос очень быстро. Боюсь, я так и вовсе не смогу расплатиться. Я подошла к кровати. Дахху не шевелился. Я грустно улыбнулась: — Это ты на него шапку с шарфом нацепила? — Ага, — согласилась Кад. — Мне так… —…Спокойнее. Понимаю. Мчащаяся села в кресло-качалку глубокого вишневого цвета, каковое больничный устав также не подразумевал, насколько мне известно. Под креслом были беспорядочно раскиданы газеты и журналы, преимущественно воскресные, развлекательного характера. Между ними высилась пирамидка берестяных стаканов из лавки госпожи Пионии. За дальнюю ножку кресла пыталась стыдливо спрятаться пустая бутылка — но ширина ножки не позволяла провернуть ей этот маневр. На тумбочке лежала стопка бумаг, освобожденная от бичевы, валявшейся тут же. «Доронах,» — успела прочитать я до того, как Кадия быстро накрыла стопку пледом. Стоило Кадии поудобнее устроиться в кресле, как на нее с размаху запрыгнул Снежок. Волк слегка потоптался по подруге — она не возмущалась — и свернулся у нее на коленях калачиком. Ну, как калачиком… Только голова Мчащейся сверху и торчала. Я нагнулась к Дахху. Мне показалось, что он не дышит. Я прижалась ухом к груди друга, но биение сердца было столь слабым, столь далеким, что скорее забирало надежду, нежели дарило ее. Я поспешно проглотила ком в горле. — Ты читала «Доронах»? — все-таки спросила я Кадию. — Да. — Весь? — Все, что есть. — И как тебе? — Это же он написал, Тинави. Сама-то как думаешь? — огрызнулась подруга. Я присела на краешек кровати. Знаю, не существует более заезженного оборота в больничных сценах, но — лицо Смеющегося было таким мирным… Я не удержалась от соблазна и ущипнула Дахху за кончик носа. Всегда хотела это сделать! Но Дахху столь серьезно к себе относился, что никогда бы мне такого не позволил. Шалость меня раззадорила, и я начала неучтиво мерять длину его носа и сравнивать ее со своей. — Ты что творишь? — возмутилась с кресла Кадия. Здоровенная туша Снежка не позволяла подруге вскочить на ноги, а то, чую, она бы мне вышеозначенный орган уже оторвала за такое святотатство. Причем не только фальшивый, но и настоящий. — Это такое лечение, — я фыркнула. — Меня в Шэрхенмисте научили. — Правда? — Нее… — тоскливо протянула я, запоздало поняв, что шутка была откровенно неуместной. И вдруг увидела кое-что, из-за чего продолжила фразу уже совсем в другом ключе: — Нееееее смей во мне сомневаться, ты, дитя неразумное! Дахху оживал. То ли пришло его время вернуться из странного пограничного состояния, которое мы, по примеру западных коллег, называли комой; то ли просто ни один из знахарей до сей поры не додумался дернуть Смеющегося за нос, — а друг, как бы далеко от тела не витала его искра, не мог такого простить. Нет, конечно, он не сел на кровати, не заговорил и даже не открыл глаза. Но вдруг проступило дыхание. Слабое, но уже слышимое. Сердце забилось чаще, в чем я сразу же поспешила убедиться. Лицо перестало отливать пугающим болотным цветом — на щеках заиграли краски, такие же нежные, как самые-самые первые лучи восходящего солнца. Я сосредоточенно придумывала, что бы мне еще такого проверить, когда вихрь в лице Кадии непочтительно отбросил меня от койки. Прямо в кресло, которое закачалось от неожиданной ноши так сильно, что я чуть не перекувырнулась через спинку. — Уху-ху-ху! — мстительно захихикал Марах. Я метко швырнула в птицу клочок бумаги, застрявший в обивке кресла. Бумага была свернута неплотно, текст на ней складывался в стихотворные строки, написанные знакомым корявым почерком. Я постыдилась читать, хотя очень хотелось. Стихи от Кадии? Это что-то новенькое. **** В итоге мы просидели в Лазарете весь день. Кадия отправила в Чрезвычайный департамент ярко-лиловую ташени. — Скажу, что заболела, — подмигнула мне она. В ответ прилетело аж пять голубей. Один за другим, подряд. Если у первого голубя на ноге была лишь маленькая записка, то последний притащил добрый такой свиток в колбе. — Все нормально? — забеспокоилась я. — Ну… Командор Груби Драби Финн считает, что молодым специалистам не пристало простужаться, — покраснела Кадия. Зная, что гномы — весьма не сдержанный в выражениях народ, я содрогнулась. Это в каких же словах руководитель Чрезвычайного департамента высказал свое фи, что подруга так запунцовела? Ответ прилетел со следующей птицей. Это уже не был голубь. Это была редкая разновидность ташени — куда дороже классической, а потому гораздо менее популярная. Такие ташени — крупные, с глубоким зобом, отличались тем, что передавали свои сообщения вслух. — КАДИЯ ИЗ ДОМА МЧАЩИХСЯ! — заорала волшебная птичка низким гномьим голосом, — ХОРНАЯ ТЫ Ж ЛЕНИВИЦА, ГРЁК ТЕБЯ ПОДЕРИ! БЫСТРО НА РАБОТУ, БЕЛОКУШНАЯ ТЫ ЛОДЫРИЩА! А ТО БУДЕШЬ ПОСУДУ В СТОЛОВОЙ ТРИ ДНЯ МЫТЬ! ТРИ НОЧИ! ПОСЛЕ РАБОТЫ! И ТОЛЬКО ГРЁКНИ МНЕ! Я в восхищении покачала головой: — Ого! Это он так с сотрудниками разговаривает? — Да. Всегда, — позеленела Кадия. — Командор Груби верит, что, чем больше гномьих ругательств он изречет, тем серьезнее мы воспримем угрозу. — Что, уже жалеешь, что перевелась из корпуса Стражей? — посочувствовала я. — Как тебя звать-то теперь? Чрезвычайница? — Не, не жалею. Условия еще хуже — хотя в это сложно поверить, но перспектив больше. Да продолжай стражницей называть, все осталось по-прежнему, просто теперь в случае городского несчастья я в авангарде. Я не стала вникать в тонкости профессиональных отличий между разными департаментами Военного ведомства. Вместо этого пожала плечами: — Ну ты иди на работу, раз он так беснуется. Я сообщу, если что изменится. — Ага, щаззз, — блеснула глазами Кад. — Ничего, это он только угрожает. Посуду мыть не заставит — я при всем желании на ведомственную кухню не влезу, она под гномий рост сделана. Так наше добровольное дежурство продолжилось. Знахари приходили каждый час, по двое, что-то замеряли, тихонько колдовали, радовались прекрасным симптомам и вводили Смеющемуся некие лечебные растворы посредством длинных тонких трубок, неприятно напомнивших мне Рамблу. Я рассказала Кадии о своих подводных приключениях.