– Этот человек не безбожник. Как ты могла сказать такое? Я охотно почитал бы ему четырнадцатую главу из Йова. – Пока не стоит, папа. Я думаю, вообще не нужно ничего читать. Давайте расспросим его о забастовке и дадим ему то утешение, которое он надеялся получить от Бесси. Так они и сделали: задавали вопросы и слушали ответы. Расчеты рабочих (как и многих владельцев фабрик) основывались на ложных предпосылках. Стачечный комитет считал рабочих бездушными механизмами. Никто не учитывал их чувства. Никто не предполагал, что тяжелые условия могли довести людей до бунта, как в случае с Бушером и его последователями. Члены комитета верили, что страдания рабочих затронут сердца горожан с такой же силой, как несправедливость фабрикантов (реальная и вымышленная) воздействовала на них самих. Но многих людей удивило и возмутило появление бедных ирландцев, которые согласились занять их рабочие места. Этот гнев до некоторой степени сдерживался презрением к «никчемным ирландским увальням» и радостью, что глупость и невежество неумелых штрейкбрехеров приводили в ужас незадачливых хозяев фабрик. По городу уже ходили смешные и преувеличенные истории о бракованных партиях товаров и сломанных станках. Но случилась беда. Часть милтонских рабочих не подчинилась командам Союза. Они отказались проводить мирную забастовку и устроили организованный бунт. Ответные меры полиции и городских властей вызвали панику и раскол в Союзе ткачей. – Значит, забастовка закончилась? – спросила Маргарет. – Да, мисс. Мы проиграли там, где могли победить. Завтра двери фабрик широко раскроются и впустят всех, кто придет просить работу. Это лишний раз докажет, что рабочие не знают чувства меры. Без правильного руководства они обречены на поражение. Ведь если бы они следовали нашим указаниям, их заработная плата вернулась бы к уровню десятилетней давности. – А вы получите работу? – поинтересовалась Маргарет. – Вы же опытный ткач, не так ли? – Хэмпер пустит меня на свою фабрику только после того, как отрежет себе правую руку, – тихо ответил Николас. – Ни раньше, ни позже. Маргарет печально поморщилась. – Кстати, говоря о заработной плате, – воодушевленно произнес мистер Хейл. – Вы не обижайтесь, мистер Хиггинс, но мне кажется, ваш комитет допустил несколько серьезных ошибок. Я хотел бы прочитать вам пару страниц из руководства по ведению бизнеса. Он встал и пошел к книжным полкам. – Не утруждайте себя, сэр, – сказал Николас. – Книжная мудрость влетает мне в одно ухо и вылетает в другое. Я уже сталкивался с этим. Перед нашей ссорой с Хэмпером надсмотрщик доложил ему, что я подбивал народ на составление петиции об увеличении окладов. Однажды хозяин встретил меня во дворе, протянул мне небольшую книгу и сказал: «Хиггинс, я тут узнал, что ты один из тех чертовых идиотов, которые собираются давить на меня и требовать увеличения заработной платы. Я хочу испытать тебя и посмотреть, имеешь ли ты какой-нибудь разум. Вот книга, написанная моим другом. Если ты прочитаешь ее, то поймешь, что заработок сам находит свой уровень. Ни хозяева, ни рабочие не влияют на этот процесс. И те люди, которые рвут себе глотки, призывая рабочих к забастовкам, являются просто тупыми придурками». Николас презрительно хмыкнул. – Сэр, я рассказал вам это как священнику, некогда читавшему проповеди и желавшему научить людей правильному способу мышления. Разве вы, начиная богослужение, называли членов вашей паствы дураками? Разве вы не произносили добрые слова, чтобы заставить их слушать вас и укрепляться в вере? И я думаю, что в ваших проповедях вы не останавливались раз за разом и не говорили им: «Какое же вы стадо идиотов! Наверное, я зря стараюсь, стремясь вложить смысл в ваши головы». Я был не в самом лучшем настроении, взяв книгу, написанную другом Хэмпера. Мне не понравился способ хозяина, которым он хотел воздействовать на меня. Но в моей голове промелькнула мысль: «Хорошо, я понимаю намерение хозяина. Давай посмотрим, кто из нас является придурком». Я взял книгу и полистал ее вечером. Боже мой! В ней говорилось о капитале и работе, а затем о работе и капитале. В конечном счете она усыпила меня. Я так и не смог уяснить, о чем в ней говорилось. Мне подсовывали суждения о достоинствах и пороках, а я хотел узнать о правах людей, независимо от их богатства и состояния… просто людей. – Судя по всему, вас оскорбили глупые и нехристианские слова, которые мистер Хэмпер говорил вам, рекомендуя книгу, написанную его другом, – сказал мистер Хейл. – Но если в ней на самом деле объяснялся механизм, согласно которому заработная плата находит свой уровень, то эта книга была весьма полезной. Видите ли, успешная забастовка действительно может повысить оклады на короткое время, но потом, нанеся ущерб торговле, она обрушит заработную плату на еще большую величину. – Любую книгу можно назвать толковой или бестолковой, – упрямо заявил Хиггинс. – Тут мы имеем два противоположных мнения. Не сомневаюсь, что та брошюра показалась бы вам очень полезной и ценной. А для меня это была чушь, которую я не мог принять. Вот посмотрите! На ваших полках множество латинских книг. Вы находите в них истину, но мне они будут казаться бессмысленными. Конечно, если какой-то знающий и терпеливый человек придет и научит меня латыни, объяснит, что означает каждое слово, и надает тумаков, заметив, что я ленюсь или забываю буквы, то через некоторое время суть этих книг раскроется мне. Но и тогда я вряд ли буду думать, как вы. Мне не верится, что истину можно облечь в слова, – так же аккуратно и чисто, как вырезаются железные листы в литейном цеху. Не все могут глотать одни и те же кости. У одного они застревают в горле. У другого – проходят. Для одного человека истина может оказаться невыносимой. Для другого – слишком простой для понимания. Люди, собравшиеся менять мир своей правдой, должны по-разному подходить к умам людей. Им нужно быть нежнее в способах доставки, иначе бедные больные дураки начнут плевать им в лицо. Вот и Хэмпер сначала вешал мне лапшу на уши, а потом обиженно говорил, что не сомневался в таком результате, поскольку знал, что я полный болван и никакие умные книги не пойдут мне на пользу. – Мне хотелось бы, чтобы несколько добрых и мудрых фабрикантов встретились с представителями рабочего класса и обсудили тему забастовок и зарплаты. Такое общение лучше всего решило бы ваши разногласия, по большому счету возникающие из-за невежества обеих сторон. Вы не обижайтесь на меня, мистер Хиггинс, но темы, которые представляют интерес для рабочих и хозяев фабрик, должны адекватно пониматься обеими сторонами. Он повернулся к дочери: – Вот бы мистер Торнтон взялся за подобное дело! – Папа, вспомните, что он однажды говорил об управлении фабрикой, – тихо ответила Маргарет. Ей не хотелось разъяснять свой намек. К тому же она заметила, как их гость насторожился, услышав имя этого предпринимателя. – Торнтон! Это тот парень, который привез на свою фабрику ирландцев и тем самым вызвал недовольство, сорвавшее нашу забастовку. Даже Хэмпер при его злом нраве подождал бы какое-то время. Но Торнтон воспринял наши требования как вызов. И теперь, когда Союз поблагодарил бы этого типа за преследование Бушера и его приспешников – ведь они нарушили наши приказы, – Торнтон заявил, что забастовка закончилась и он, как пострадавшее лицо, решил отозвать свои обвинения против бунтовщиков. А я думал, ему хватит мужества. Я надеялся, он настоит на своем и открыто отомстит обидчикам. Но нет! Один мой знакомый из городского совета повторил мне его слова, сказанные на судебном заседании: «Им хорошо известно, что они в любом случае будут наказаны за ущерб, нанесенный моей фабрике. Их ждут огромные трудности при поиске работы. Никто не возьмет к себе таких бунтовщиков». А мне хотелось бы, чтобы Бушера поймали и приволокли к Хэмперу. Я охотно посмотрел бы, что сделал бы с ним старый тигр! Думаете, он отпустил бы его? Нет, только не он! – Мистер Торнтон прав, – сказала Маргарет. – Вы просто сердиты на Бушера, Николас. Иначе вы первый увидели бы, что там, где ожидаются суровые административные меры, любое другое наказание будет похоже на банальную месть. – Моя дочь не является большой поклонницей мистера Торнтона, – заметил мистер Хейл. Он с улыбкой посмотрел на Маргарет, которая, покраснев, как гвоздика, с двойным усердием занялась шитьем. – Тем не менее я считаю, что ее слова верны. Мне тоже нравится поступок мистера Торнтона. – Для меня эта забастовка была слишком утомительной. Конечно, я сильно расстроился, когда она сорвалась. Ведь столько людей проявили твердость духа. Они молча страдали и гордо переносили лишения. – Простите, – сказала Маргарет. – Я почти не знала Бушера. Но единственный раз, когда я видела его, он говорил не о своих страданиях, а о больной жене и маленьких детях. – Это верно. Парню не хватает стойкости, в нем нет железного стержня. Он все время ноет о своих печалях. Не мог потерпеть еще несколько дней. – Почему вы приняли его в Союз? – невинным голосом спросила Маргарет. – Похоже, он не пользуется вашим уважением. Что хорошего вы получили, включив его в свои ряды? Хиггинс нахмурил брови. Помолчав минуту или две, он ограничился кратким ответом: – Я не могу говорить о Союзе. Его представители выполняют важные функции. Рабочие должны держаться вместе. Если кто-то из них не желает следовать за остальными, у Союза имеются пути и средства для того, чтобы их образумить. Мистер Хейл понял, что Хиггинсу не нравится новый поворот беседы, поэтому он промолчал. Маргарет понимала чувства гостя не хуже отца, но ей не хотелось менять тему. Ей почему-то хотелось, чтобы Николас выразил свои мысли более ясно, – только тогда можно будет продолжать их спор о правильности и справедливости. – А какие у Союза пути и средства? Хиггинс мрачно посмотрел на девушку, не желая потакать ее любопытству. Но ее спокойное и доверчивое лицо заставило его ответить на вопрос. – Если человек не является членом Союза, все рабочие за соседними станками получают приказ не разговаривать с ним – даже если он получает травму или корчится на полу от какой-то болезни. Он для нас никто. Человек ходит среди нас, работает с нами в одном цеху, но он не наш. Я, как представитель комитета, могу оштрафовать любого, кто перекинется с ним хотя бы одной фразой. Ты бы, девочка, попробовала пожить год или два среди людей, которые бойкотируют тебя. Они всего в двух ярдах от твоего станка, но ты знаешь, что их сердца настроены против тебя. Ты начнешь рассказывать им о своем счастье, а их губы не дрогнут, и глаза не посветлеют от радости за тебя. Если ты в печали и в беде, они нарочно не будут замечать твоих вздохов и горестных взглядов – хотя человек, который стонет и ищет у других сочувствие, и без того мужчиной не считается. Вот поживи так по десять часов все триста рабочих дней в году, и ты поймешь, что такое Союз. – Но зачем? – возмутилась Маргарет. – К чему такая тирания? Наверное, мои слова вызовут ваш гнев. Заранее прошу прощения. Но мне известно, что вы не можете сердиться на меня, а если и могли бы, я все равно сказала бы вам правду. Ни в одной истории, которую я слышала, ни в одной книге, которую мне доводилось читать, не говорилось о более ужасной, медленной и изощренной пытке, чем эта. И вы, представитель Союза, еще смеете говорить о тирании фабрикантов? – Ты можешь говорить что хочешь, – ответил Хиггинс. – Между тобой и каждым моим грубым словом стоит мертвая Бесси. Ты думаешь, я забуду, как она любила тебя? Но если Союз – это грех, то именно хозяева сделали нас грешниками. Возможно, не нынешнее поколение, а их отцы. Они втаптывали наших отцов в грязь и пыль, а затем сминали их в порошок. Священник, я помню, как моя мать читала текст: «Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина». Так было и полвека назад. В те тяжелые времена всеобщего угнетения образовался Союз ткачей – образовался, как злободневная необходимость. На мой взгляд, нам и теперь не обойтись без него. Так рабочие противостоят несправедливости – прошлой, настоящей и будущей. Это может выглядеть как война. Во время бунтов и забастовок совершаются преступления. Но я думаю, что еще бо́льшим преступлением было бы наше бездействие. Союз объединяет людей одним общим интересом. Это единственный шанс сохранить человеческое достоинство. Среди нас имеются трусы и отъявленные дураки. Однако они могут влиться в нашу колонну и примкнуть к всеобщему маршу, сила которого – численность. – Да, – со вздохом сказал мистер Хейл. – Ваш Союз воплощает в себе красивую и величественную идею. Таким же было раннее христианство. К сожалению, вместо претворения добра на нашей земле мы получили противостояние двух социальных классов. Когда часы пробили десять, Хиггинс поднялся. – Сэр, мне пора идти, – сказал он. – Домой? – тихо произнесла Маргарет. Он понял вопрос и с благодарностью пожал протянутую ему руку. – Домой, мисс. Ты можешь доверять моим словам, потому что я представитель Союза. – Я всецело доверяю вам, Николас. – Подождите! – сказал мистер Хейл, торопливо направляясь к книжным полкам. – Мистер Хиггинс! Я надеюсь, вы присоединитесь к нашей семейной молитве? Хиггинс с сомнением посмотрел на Маргарет. Красивые глаза девушки встретили его взгляд. В них не было принуждения, только искренняя просьба. И поэтому он остался. Маргарет – сторонница Церкви, ее отец – отщепенец, Хиггинс – безбожник, но они вместе преклонили колени. Это не причинило им вреда. Глава 29 Луч солнечного света Пришедшие на ум желания лишь слабо утешали. Одно или два скромных удовольствия В бледном свете остывшей надежды, Серебрившем их тонкие крылья, пролетели мимо, Как мотыльки в сиянии луны! Сэмюэль Тейлор Кольридж На следующее утро пришло письмо от Эдит. Оно было таким же непоследовательным и страстным, как и женщина, написавшая его. Однако пыл этого послания очаровывал чуткую и нежную природу Маргарет. Она росла вместе с непоследовательностью чувств Эдит и воспринимала ее как должное. Текст гласил: «О, Маргарет, ты должна увидеть моего мальчика, и, поверь, это достойно отъезда из Англии! Он такой восхитительный в своих чепчиках, особенно в том, который ты прислала для него, моя добрая, трудолюбивая леди с искусными и ловкими пальчиками. Заставив всех местных матрон завидовать мне, я хочу показать его кому-то новому и услышать свежие слова восхищения. Возможно, в этом вся причина, а может быть, и нет. Конечно нет! Потому что ты должна учесть любовь своей кузины. Я так сильно хочу, чтобы ты приехала к нам, Маргарет. И захвати с собой тетю Хейл. Наш климат поправит ее здоровье. Здесь каждый молод и здоров, небеса всегда безоблачные и синие, сияет солнце, оркестры играют с утра и до вечера, поэтому, возвращаясь к припеву песни, мой мальчик постоянно улыбается. Я хочу, чтобы ты нарисовала его портрет. Знаешь, Маргарет, не имеет значения, что он делает. Мой малыш наимилейший, наикрасивейший и лучший из всех детей. Мне кажется, я люблю его больше, чем мужа, который в последнее время стал упрямым, сварливым и якобы «занятым». Нет-нет, он больше не занят делами. Он только что вошел с известием о веселом пикнике, который устраивают офицеры «Опасности». Их корабль недавно встал на якорь в бухте. Ну а поскольку он принес приятные новости, я беру назад все слова, которые прежде писала о нем. Некоторые леди обжигают руку, сказав или сделав то, о чем потом сожалеют. Но я не могу обжигать свою ладонь, потому что это будет больно и со временем останется отвратительный шрам. Я просто возьму назад свои слова, и мой муж ничего не заметит. Космо милый, как ребенок. Он совершенно не упрямый и не угрюмый. Замечательный муж, хотя иногда бывает занят своими делами. Где бы я была без его любви и своих домашних обязанностей? Однажды я расскажу тебе о любви что-то очень особенное и интересное. Ах, дорогая Маргарет, ты должна приехать и повидаться со мной. Как я уже говорила, тете Хейл это тоже пойдет на пользу. Пусть доктор назначит ей курортный сезон на Средиземноморье. Подскажи ему, что она болеет из-за дыма милтонских фабрик. Я ни капли в этом не сомневаюсь. Три месяца прелестного климата (и не рассчитывай на меньшее) – с солнечным светом и виноградом, который здесь так же обычен, как в Англии черная смородина, – быстро поправят ее здоровье. Я не приглашаю дядю… (Здесь письмо стало более сдержанным и последовательным: мистера Хейла нужно поставить в угол, как непослушного мальчика, за то, что он отказался от церковной службы.) И потом дядя Хейл не одобряет войну. Ему вряд ли понравятся солдаты и оркестры. Еще я слышала, что многие раскольники являются членами Мирного общества, поэтому, боюсь, ему не захочется приезжать в расположение военного гарнизона. Но, милая моя, если он согласится, скажи ему, что мы с Космо сделаем все возможное, чтобы создать для него приятную обстановку. Я спрячу в шкаф красный плащ мужа и его саблю, и мы уговорим оркестр играть что-то траурное и торжественное, а если эти парни снова вернутся к веселым мелодиям, я заставлю их замедлить темп в два раза. Дорогая Маргарет, если дядя согласится сопровождать вас с тетей Хейл, мы постараемся сделать его жизнь счастливой, хотя я боюсь любого, кто ради успокоения своей совести ломает жизнь родным и близким. Надеюсь, ты никогда так не поступишь. Пусть тетя Хейл не берет с собой теплые вещи. Наверное, вы сможете приехать только в последней четверти года. Но ты не представляешь, как тут жарко! Однажды я взяла на пикник мою прекрасную индийскую шаль. Я старалась убедить себя поговоркой: «Гордость должна терпеть», использовала другие убеждения, но это не помогло. Помнишь мамину собачку Тини, с слоновой попоной на ней? Вот и я была такая – придушенная, накрытая, почти убитая моим пышным нарядом. Поэтому я превратила шаль в коврик, на котором мы сидели. А вот мне принесли моего мальчика! Маргарет, если ты, получив письмо, тут же не соберешь свои вещи, чтобы приехать к нам и посмотреть на него, я буду думать, что в твоих жилах течет кровь царя Ирода!» Маргарет мечтала провести хотя бы один день в обстановке, окружавшей Эдит, – насладиться свободой от забот, порадоваться веселому дому и солнечным небесам. Если бы желание могло переместить ее к кузине, она бы уже улетела – пусть даже на короткое время. Ей хотелось ощутить ту силу, которая приходит с переменой места, и, проведя несколько часов среди веселых счастливых людей, вновь почувствовать себя юной. Ей не было еще и двадцати, а она настолько износилась от жестокого гнета тревог, что чувствовала себя почти старухой. Это первое впечатление после прочтения письма не устроило ее. Она перечитала текст заново и забыла о своих печалях. Непосредственность изложения воскресила в ее памяти образ любимой кузины. Две-три фразы показались ей такими смешными, что она рассмеялась. Именно в этот момент в гостиную, опираясь на руку Диксон, вошла миссис Хейл. Маргарет подбежала к софе и поправила подушки. Ее мать выглядела слабее, чем обычно. – Над чем ты смеялась, Маргарет? – спросила она после того, как отдышалась и устроилась на софе. – Над письмом, которое я получила этим утром от Эдит. Прочитать его вам, мама? Она перечитала послание вслух, и ее мать, проявив живой интерес, начала гадать, как Эдит назвала своего мальчика. Она перечисляла различные имена и причины, по которым те могли даваться. В самой середине ее рассуждений в комнату вошел мистер Торнтон. Он принес миссис Хейл еще одну корзину с фруктами. Отвергнутый поклонник настойчиво – и, скорее всего, вопреки своим убеждениям – использовал любую возможность увидеться с Маргарет. Он не мог отказать себе в этом удовольствии, хотя подобное упрямство не вязалось с его прежним образом разумного и уравновешенного мужчины. Войдя в гостиную и посмотрев на Маргарет, мистер Торнтон сдержанно приветствовал ее кивком, а затем с напускным безразличием отвел взгляд в сторону. Он преподнес миссис Хейл отборные персики, сказал ей несколько добрых слов, после чего перевел обиженный взор на Маргарет и, мрачно попрощавшись, покинул комнату. Она сидела молчаливая и бледная.