Раки красны, Что смоль янтарь-икра, и с голубым пером Там щука пестрая — прекрасны! Г. Р. Державин Врать отцу с маменькой не пришлось — за завтраком никто не заметил ни ее мокрого подола, ни слишком румяных щек. Уговаривать посетить соседей также: вынужденное заточение в имении всем Липецким наскучило и, того более, казалось унизительным подобием домашнего ареста. Николеньку, хоть тот и рвался, решили оставить дома — повторять географию с геометрией. Часов в одиннадцать заложили бричку и, сопровождаемые лаем дворовых псов, тронулась в путь. Солдат неприятеля и мародеров не боялись — от границы Приволья и до усадьбы Щербицких было недалеко. Солнце стояло почти в зените, дорога пылила, и вскорости невозможно стало дотронуться до раскаленных краев брички; дамы изнывали в кружевной тени зонтиков, лицо отца под шляпой покрылось потом. Общее настроение испортилось. А подъехав к парадному графскому крыльцу, Липецкие и вовсе в грустной растерянности переглянулись: невеликая надежда на встречу с добрыми соседями растаяла. Дом казался покинутым: окна плотно занавешены, никто из дворни не вышел встречать подъехавших господ. Гости стояли посередь двора, пустого и пыльного, и Дуне вдруг стало до того неуютно, что даже страшно. Княгиня молча промокнула мужу лоб батистовым платком и пожала плечами: ясно, что хозяева в спешке собрались и уехали. Но чтобы не оставили никого присмотреть за усадьбой? Немыслимо! Впрочем, возможно, французы уже прошлись по имению, забрав все, представлявшее для них интерес. Заходить внутрь, дабы это проверить, Липецким не хотелось. — Что ж… — вздохнул князь. — Визит не удался. Поворачиваем обратно. — Постойте. — Дуня отказывалась так быстро сдаваться. Пусть не получилось поболтать с Анетт и Мари, но ведь еще осталось главное дело. — Старый Щербицкий живет во флигеле на другом конце парка. Возможно, он все еще здесь? И, будто в подтверждение ее словам, из-за правого крыла дома вынырнула худая сгорбленная фигура, облаченная, несмотря на удушающий июльский зной, в колпак и бабскую ваточную кофту. — Ваши сиятельства! — начала фигура дребезжащим голосом. — Неужто здесь остались?! Радость-то какая будет для старого барина! Неделю как молодых в Петербурх проводили… А вот добрались ли, бог весть! Пойдемте, отведу вас — прохладным угостим. Такая жара нынче, даже барская подагра отпустила. Слуга, прихрамывая, побежал вперед, а бричка Липецких медленно покатилась к стоявшему в глубине яблоневого сада двухэтажному флигелю. Генерал Щербицкий, вытянув на шелковый пуф больные ноги, сидел в покойном кресле перед домом; рядом на ветвях яблони проветривался старый парик его, а перед ним на мраморном столике стояла чашка с брусничным отваром, из которой старик время от времени отхлебывал, брезгливо морща гармошкой верхнюю губу и шевеля огромными, обычно прикрытыми париком, а ныне слишком заметными на лысом бугристом черепе ушами. Князь помог жене и дочери спуститься с коляски и приветствовал соседа со всевозможной учтивостью. Старый Щербицкий позы не поменял, сославшись на мучившую его которую неделю хворь и преклонные лета, однако приказал Фоке — несуразному своему дворецкому — вынести три стула. — На обед не приглашаю, — ворчливо заметил Щербицкий. — Повар мой, паршивец, готовит с каждым днем все хуже, как бы и вовсе на тот свет не отправил. Всегда был, что называется, малый с дурью: вечно у него крайнее расположение духа: то плаксивость, то обидчивость не по делу. Как осерчает — так баре весь день в опале — будерброды жуют! Одно слово — французишко! Выписал его Лев из трюфельных своих фанаберий, а с собою не взял: опасаюсь, говорит, предательства. Ну, а мне, княгинюшка, — потрепал он перевитой венами рукой в тяжелых перстнях руку Липецкой, — бояться уж нечего. Так стар, что, поди, наверху-то заждались меня, верно говорю? Тем временем Авдотья, с легкой улыбкой отказавшись от предложенного стула, взялась прогуливаться в густой яблоневой тени, постепенно обходя флигель. И с радостно забившимся сердцем — не обманули их с де Бриаком расчеты! — обнаружила встреченного у ручья незнакомца. С трубкой в руках тот притулился на ступенях черного входа. Едва завидев княжну, неизвестный, по-заячьи вскинувшись, хотел уж было снова бежать, но та резво бросилась за ним, умоляя ее выслушать, уделив ей толику драгоценного своего времени… Вняв мольбам, странный малый остановился в дверях и вздохнул, по-габсбургски выставив нижнюю мясистую губу. — Что вам угодно, мадемуазель? — Мне угодно… — на секунду задумалась Дуня, а потом бросилась к ближайшей яблоне и отломала ветку. — Мне угодно знать, что вы рисовали давеча на песке… Она попыталась изобразить на земле у крыльца те же узоры, что видела у ручья. Повар пожал плечами: — Я задумался. — Задумался, и ничего боле? — нахмурилась Дуня, не желая так просто сдаваться. — Вам кажется, что повар не имеет права задуматься над своей судьбой? — Губа вновь поползла вперед, ее обладатель явно обиделся. — Или полагаете мою жизнь со старым графом исполненной приятности?! Дуня ничего не ответила на сей провокационный вопрос, лишь вопросительно вскинула рыжую бровь: мол, а разве не так? Молчаливый вопрос оказался лучшею тактикой. — Извольте. Меня позвали в эту варварскую страну, чтобы я научил вас искусству гастрономии. И мы с молодым графом понимали друг друга с полуслова: он предоставлял мне средства, чтобы покупать пармский сыр в лавке у господина Корацци, а коровье масло — в Изиньи. Эти детали кажутся мелочью людям несведущим, но я… — Повар резко замолчал и сделал вид, что стряхнул пылинку с широких манжет своего уже изрядно оборванного камзола. А затем вновь поднял водянистые глаза на Авдотью и заявил с убежденностью фанатика: — Случайности — удел невежд. Да! Вы сами изволили присутствовать на ужинах у Счербитски, так скажите: разве вас дурно кормили? Дуня примирительно улыбнулась: — Ужины и обеды в доме ваших покровителей были лучшими в уезде. — В губернии, мадемуазель! — поднял вверх палец повар. — Помните наших маринованных устриц на закуску? А тушеные бараньи хвосты под испанским соусом? — Вам особенно удавалась птица, — польстила ему Дуня. — Приятно, что и в этой глуши найдутся люди, способные оценить настоящее мастерство! — фыркнул он. — Пулярка в полутрауре — приходилось лучинкой проделывать в грудке отверстия и в каждое вложить по ма-а-а-ленькому ломтику трюфеля. Черного трюфеля, мадемуазель, отсюда и полутраур! А слоеный пирог из жаворонков? Для него одного следовало опалить и ощипать восемь дюжин птах и нашпиговать их же требухой с пряными травами… О, мадемуазель, какие были времена! Повар чуть не плакал, но Дуня, которой уже изрядно надоела лекция на гастрономическую тему, решилась его прервать. — Так что же изменилось? У вас закончились нужные продукты? — О если бы, мадемуазель! С этим я бы смирился, времена-то военные. В конце концов, можно приготовить отличные блюда и из бланшированных огурцов и цыплячьей печени, но генерал… — Губа повара задрожала, и Дуня испугалась, что он и верно разрыдается. — Он ноне известный патриот и наложил запрет на французскую кухню! Каждый день требует от меня щей да редьку с луком в конопляном масле! Извольте видеть, сегодняшнее меню: каша пшенная с грибами на второй завтрак; «обертки»[31] и протертый горох на обед. Кисель на десерт, мадемуазель, и не забудьте вареную репу в меду на ужин! А когда я готовлю их со всем возможным искусством, он ругает меня на чем свет стоит и кидает то столовым прибором, то столовым фарфором, обзывая невеждой, позорящим русскую кухню! Дуня с трудом сдержалась, чтобы не расхохотаться! Похоже, у отставного генерала была с французом своя война — кухонного свойства. — И все же… — вернулась она к волнующему ее сюжету, — те узоры на песке… — Это узоры моей родины, — вздохнул с невыразимой печалью повар. — Я эльзасец. У нас такими часто украшают миски да ложки — простой деревенский рисунок. Мне было грустно. Я размышлял. — И повар поджал губу, будто ставя точку в беседе. — Насколько я помню, вы уж года три как у Щербицких на службе? — невинно поинтересовалась Дуня. — О нет, мадемуазель. Я здесь всего год… — скривился он. — И, осмелюсь предположить, этого более чем достаточно. Дуня кивнула: она и сама не верила, что чудаковатый повар, как бы хорошо тот ни умел обращаться с ножами, оказался убийцей маленьких девочек. Но узоры… Не могли же они быть чистой случайностью! — Это, должно быть, печально, — улыбнулась как можно ласковее Авдотья. — Неужели в уезде нет ни одного соотечественника, дабы разделить вашу тоску по родине? — Могу ли я узнать причину ваших расспросов, мадемуазель? — не поддался на ласку эльзасец. Авдотья на секунду задумалась, стоит ли. Но решила, что новость и так скоро дойдет до Щербицких дворовых. — Погибла девочка, — сказала она, продолжая безотчетно рисовать на песке и верно незамысловатые завитушки. — Ей обрили голову и… изрезали кожу. Вот таким узором. — Бедное дитя. — Повар постоял некоторое время раздумывая, а потом добавил: — Я ничего не знаю про порезы. И не знаком ни с одним соплеменником в Трокском уезде. Но я знаю, кому понадобились волосы девочки. Да, я думаю, что знаю. * * * — Он уверен, что волосы сбривались на продажу. Они сидели вкруг стола за ставшим традиционным чаем с «калатчом». Пустилье попросил разрешения выкурить трубку и теперь стоял в дверях беседки — весьма неграциозным силуэтом на фоне угасавшего за противоположным берегом светила. С той же стороны, из далекой деревни, теплый июньский ветер доносил запах печного дыма и навоза, смешивал его с запахом трубочного табака доктора и нес дальше — вниз по реке. — У Щербицких, — продолжила Дуня, — имеется крепостной цирюльник, большой искусник. У него-то повар и заказывал себе волосяной парик. — И где сейчас сей искусник? — поинтересовался де Бриак. Вид у него был озабоченный — история деревенского убийства обернулась много более сложной, чем он предполагал. — То-то и оно, — вздохнула Дуня. — Один местный помещик — отставной поручик Потасов — оказал не самый теплый прием вашим пехотинцам. Солдаты мародерствовали и спьяну подожгли амбары у барского дома. — Она помолчала. — В ответ Потасов вооружил своих крестьян. И некоторых из оставшихся дворовых Щербицких. — Бунт? — усмехнулся невесело Пустилье. Дуня кивнула. Она не стала разглашать прочие детали, коими с ней поделился Фока — бывший денщик, а ныне нелепый лакей старого генерала. Прошел слух, что отставной поручик скрылся в своих лесах — а леса у него были знатные. Что к нему стекается крестьянство из соседних деревень. Что они осуществляют дерзкие нападения на французские обозы, жгут фураж. Самого Потасова княжна знала мало: сосед слыл бирюком. Так и не войдя в возраст старого холостяка, он не принадлежал и к кругу светской молодежи, собиравшейся на лето в Трокском уезде из Москвы и Петербурга. Ни для княжны Липецкой, ни для сестер Щербицких хорошей партии поручик не представлял и посему был малоинтересен. Дуня смутно помнила, как отец говорил о предельной щепетильности соседа в карточной игре, отмечал и его хозяйственность. Целое лето, рассказывал князь, Иван Алексеевич живет безвылазно в своей деревне в ритме посевов и сборов урожая. Чай, сахар держит только на случай редкого приезда гостей; варенье и другое лакомство заготовляет на меду из собственных же ульев, с солью обходится весьма осторожно; даже свечи ухитряется лить дома, тонкие, оплывающие. Поручик-анахорет, по словам его сиятельства, презирал настоящее виноградное вино и всякую иную выписанную из столиц бакалею… Но лишь последний обоз с урожаем отправлялся в город по схваченной первыми заморозками дороге и средь сельского дворянства начинались ноябрьские балы да приемы, Иван Алексеевич появлялся за карточным столом и долги чести платил исправно. Помимо штосса и фараона, князь сошелся с Потасовым и по части псовой охоты, хотя чаще всего к моменту гона зайца по первой пороше Липецкие уж возвращались в свой дом близ Большой Дмитровки. Дуня не озвучила своим французским alliе´s[32], как на обратном пути от старого генерала все трое сиятельств молчали. Князь горько размышлял о возрасте, не позволявшем ему более многие геройства, — иначе и он ушел бы в леса. Маменька явно угадывала мысли супруга и боялась слово молвить, дабы не прогневать Сергея Алексеевича и тем не ввергнуть его в еще большие печали. Дуня же пылала щеками, вспоминая о сотворенном безумии, в котором не то что маменьке с папенькой, но даже Пустилье с де Бриаком признаться было немыслимо: выбрав минутку, она выдернула из своей висевшей на поясе миниатюрной записной книжицы в серебряном чехле листок и серебряным же карандашиком написала на французском следующее: «Милостивый государь Иван Алексеевич, мне надобно с вами увидеться по очень важному делу. Умоляю вас встретиться со мной как можно скорее». Подписалась: «Известная Вам княжна Эдокси Липецкая» — и тайно передала Фоке, который бог весть что себе вообразил, но кивнул головой в старом колпаке и обещался доставить в самом наилучшем виде. Теперь, сидя рядом с ничего не подозревавшим де Бриаком, ей ни в коем случае нельзя дать понять, что она планирует встречу с мятежным поручиком. А встретившись, отыщет среди его партизан крепостного парикмахера. Парикмахера, блестяще владеющего ножом, — отсюда и порезы. Парикмахера, помешанного на своей профессии, — отсюда и сбритые волосы… А где легче укрыться после совершенного убийства, как не в дремучих лесах в окружении благородных разбойников? Дуня была уверена: она на правильном пути. Только бы Потасов согласился встретиться с безумной девицей… — Это уже пятое озерцо, нами исследованное, — говорил тем временем де Бриак, высыпая горкой песок из бумажных кулечков прямо на серебряный поднос, где совсем недавно были выставлены вазочки с вареньем. — Да только взгляните, ни одного, хотя бы приблизительно напоминающего наш! Будто тело несчастной перемещали за тысячу лье! Будто не по речке та плыла на своем плоту мимо вашей, княжна, деревни, а по глади Индийского океана, где-нибудь близ берегов Пондишерийской колонии! Дуня взглянула на песок, поднесла чашку чая к губам: молчи, не выдавай себя! Но в груди разрасталось беспокойство: а что, если сосед просто проигнорирует ее послание? Идет война, уж не до политесов… — Вы сегодня необычно молчаливы, княжна, — отложил свою трубку Пустилье и присел вместе с ними за стол. — Что вас удручает? Дуня вздрогнула: толстяк доктор оказался много проницательнее своего командира. Впрочем, взглянула она на раздосадованного де Бриака, она, Дуня, ему просто не интересна. Ему еще, может быть, интересен песок из-под ногтей мертвой девочки, но не живая княжна Липецкая. Знал бы несчастный, что за романтические глупости напридумывала за его спиной ее маменька! Да и Настасья не лучше! Хорошо, что у нее, Авдотьи, есть своя голова на плечах, и эта голова еще не пошла кругом от их, французовых, любовных романов! Она как можно нежнее улыбнулась Пустилье: — Вид покинутого имения вызывает меланхолию, мой дорогой доктор. — Вам не хватает подруг, — понимающе склонил лысеющую голову Пустилье. — О да! Жаль, что вам не пришлось с ними познакомиться… — И добавила, незнамо почему развернувшись к де Бриаку: — Обе Щербицкие — удивительные красавицы. — Вид красавиц в военном походе — вещь абсолютно лишняя, — хмуро посмотрел на нее француз, — ибо он отвлекает солдата от выполнения долга.