— О! — только и смогла сказать Дуня, с горечью подумав, что уж ее-то вид от долга никого не отвлекает. Получается, дурнушки — прекрасная компания для военных. Слезы обиды выступили на глазах, а тут еще и Пустилье решил проявить галантность: — Надеюсь, наш император скоро вновь протрубит в поход, ибо одно ваше присутствие, милая княжна, может смешать все планы Великой Армии! Авдотья почувствовала, что краснеет. И от чего! От плоского, неискреннего комплимента (вот к чему приводит отсутствие приличного общества!), но тут с удивлением заметила, что и узкие щеки де Бриака вдруг вспыхнули темным румянцем, а ноздри раздуваются в явном возмущении. Они одновременно вскочили. — Мне следует обойти караульных. — Я обещала Николеньке поиграть с ним в «Спилсбери». Пустилье медленно поднялся вслед за ними, развел руками: — Что ж, в таком случае, полагаю, наш военный совет окончен. Дуня почти побежала по парковой дорожке к дому, радуясь, что налившийся вечерней прохладой воздух остужает горящие щеки. Она полагала, что уж накраснелась за день, но нет: совсем скоро судьба подбросила ей еще один повод для смущения. Дело было так. Они расположились с Николенькой прямо на ковре рядом с нарядной коробкой из англицкого магазина: кусочки географической карты были не просто новомодным увлечением — Авдотья взялась, за отпущенным по болезни гувернером, подтянуть брата в географии. Тут надобно заметить, что лето двенадцатого года выдалось у Николеньки необыкновенно ленивое: если бы не счастливый случай инфлюэнцы у месье Блуа, пришлось бы младшему сиятельству трудиться поболе. Как часто говаривал папенька: «Гаснет душа, если мысль дремлет в праздности. От праздности до порока один шаг». Дабы не подвергнуть юную душу пороку, ее укрепляли, тренируя память. Позволим себе краткое отступление. Память в ту далекую от возможностей добыть информацию наскоком эпоху считалась изрядным талантом. Без нее, как полагали, слабы все другие способности ума. Подражали императору Фридриху, затверживавшему каждый день по двадцати стихов. Потому-то в городе Николенька, как и всякий московский недоросль, вставал в семь и после утреннего чаю прогуливался с гувернером вкруг пруда по саду. С девяти до двенадцати твердил уроки, затем наступала часовая «рекреация», после чего подавался обед. В три часа для Николеньки снова начиналась учебная страда — до шести. Засим вновь чай и прогулка — зимой в экипаже, весною и осенью пешком — по Тверскому бульвару. Всего шесть часов активного учения, и это еще с поправкой на московское сибаритство. Николенькин сверстник в северной столице следовал Фридриху с еще большим рвением: кроме уроков в те же часы гуляли лишь раз в день (весьма простительная корреляция на питерские погоды) — в Летнем саду и по Английской набережной, а вечером с восьми до девяти делали уроки, называвшиеся в то время «приготовления», особливо напирая на математику. Летняя пора (о наши жестокие предки!) вовсе не считалась поводом отлынивать от занятий. Вот почему за отсутствием гувернера маменьке предстояло выделить из многочисленных хозяйских обязанностей время на преподавание Закона Божьего, папеньке — на уроки истории, которые тот заменил на чтение увесистых трудов Плутарха и князя Щербатова. Авдотья же пошла еще дальше, решив, что английский пазл — лучший способ учить географию, а гербарий — ботанику, чем намного опередила педагогическую мысль той эпохи, считавшую, что зубрежка есть мать учения. Итак, княжна склонилась было над наклеенными на тонкую панель из ливанского кедра кусочками карты, как вдруг краем глаза увидела книгу, небрежно оставленную на диване, и замерла, сразу узнав обложку. Когда же, тщетно пыталась вспомнить княжна, она в последний раз держала ее в руках: в саду? в гостиной? Понятно, о чем могла подумать маменька, увидев этот объемный томик, но, возможно, Александра Гавриловна еще не успела его заметить, а раз так… — Эдокси, ты отвлекаешься! — нахмурился Николенька, тщетно пытавшийся сложить Африку. Большой кусок, озаглавленный «Sahara desert»[33], никак не подходил к более мелким частям «Триполи» и «Алжир», которые покрывала обобщающая надпись «Варвары». Напомним читателю, что большая половина Африки оставалась для современников Дуни белым пятном. Как, впрочем, и Дальний Запад североамериканского континента. Того более — наша Авдотья не подозревала о существовании Антарктиды — южный материк откроют лишь восемь лет спустя, — а рассказы об Австралии (обнаруженной всего-то сорока годами ранее) были для нее тем же, чем для нас — марсианские хроники. Тем временем Дуня извиняюще посмотрела на брата: — Голова болит, Николенька. Я, пожалуй, пойду прилягу. — Ну вот! — Николя стукнул кулаком по ковру, отчего подпрыгнули, разлетаясь, кусочки пазла. — Вы стали как маман! Идите, попросите Настасью сделать вам уксусный компресс! Дуня в ответ потрепала братца по светлым, с легкой рыжиной, кудрям. — Обещаю тебе сложить вместе Европу — а это есть самая сложная часть. Поднявшись с ковра, она быстрым движением забрала с дивана злосчастный том и прошла в свою комнату, где опустилась на кресло у постели и тут… увидела травинку, заложенную в страницы. Кто-то читал эту книгу после Авдотьи. Кто-то, сидевший в саду и наблюдавший одним глазом за кипящими медными тазами. Кто-то, сорвавший стебелек и воспользовавшийся им как закладкой. Кто-то, совершенно неверно истолковавший интерес дочери к словарю французских благородных фамилий. Выдохнув, Дуня решительно перевернула страницы и замерла над отмеченным былинкой разворотом. Первые упоминания о семье приходятся на 1203 год, об участии в Четвертом крестовом походе. В 1318-м — устроили выгодный брак наследника с племянницей папы Клементия. В XVI веке отплыли во Флориду, чтобы основать там французскую колонию, где боролись с коварными испанцами, но умудрились вырезать последних и занять форт Каролину. В 1583 году предок де Бриака стал генеральным контролером (министром финансов) и получил от Генриха Наваррского тот самый замок (темный и холодный!). Что ж! — захлопнула книгу Авдотья. Хоть французы и «модный народ Европы», но ведь ее собственный предок, Гаврила Алексеич, участвовал в Ледовом побоище, был соратником святого князя Александра Невского, и случилось это чуть позже крестового похода, в котором отличился предок де Бриака. В последующие два века про них мало было слышно, но вот в 1581 году Остафий Липецкий отправился на переговоры со шведом и произведен был Годуновым в окольничие. Липецкие служили ловчими при Лжедмитрии, сокольничими — у Михаила Федоровича, а один из них стал ажно нижегородским наместником при Алексее Михайловиче. Петровская эпоха чуть не сокрушила старинный род: царь хотел казнить одного из Дуниных прадедов за участие в заговоре, но, пораздумав, помиловал и сослал в Енисейск. Весь осьмнадцатый век Липецкие неуклонно возвращали себе царские милости, и, право, теперь княжне нечего было стесняться какого-то виконта. Думается, примерно к тому же результату пришла и маменька, решив на всякий случай ознакомиться с молодым человеком, проводящим так много времени с ее единственной дочерью. Существующая ситуация казалась княгине весьма щекотливой. В обычное время порога ее гостиной не переступала нога холостяка, который не прошел бы строжайшей ревизии (весьма сходной с той, коей в советское время подвергались выезжающие в капстраны дипломаты). Молодой человек, способный составить счастье княжны, должен был обладать идеальной репутацией, серьезным состоянием и чистейшей родословной. Пусть нынче шла война, но Александра Гавриловна отказывалась в сем важном вопросе уступать обстоятельствам. Дуня уж поднялась было, чтобы вернуть книгу в отцовскую библиотеку да задвинуть ее так далеко, чтоб самой потом не найти, — уже второй раз та умудрилась привести ее в немалое смущение, — как в комнату с видом большой таинственности вошла Настасья и передала барышне вдвое сложенную записку, также предусмотрительно написанную на французском, что объясняло некую фривольность обращения. «Милая княжна! — прочитала Дуня, и сердце ее забилось. — Ежели вы готовы следовать за моим человеком завтра в четыре часа пополуночи, то я буду весьма рад встрече и по возможности постараюсь помочь Вашей беде. Готовый к услугам слуга Ваш Иван Потасов». Она подняла голову от записки и увидела блестящие от любопытства глаза своей девушки. И, с немалым трудом справившись с желанием поделиться с Настасьей столь необыкновенной новостью — лишние сплетни средь дворни ей сейчас ни к чему, — сказала только: — Завтра вставать тебе с петухами, поможешь мне одеться. Приготовь амазонку и прикажи Тимошке (Тимофей был конюхом Липецких) взнуздать Ласточку. Если вдруг не появлюсь к завтраку… — Скажу, вам неможется, — кивнула разочарованно Настасья. А Дуня вздохнула: уже второй день она отправляется на утренние вылазки. И эта, завтрашняя, куда опаснее сегодняшней. ЗА ДВАДЦАТЬ ЛЕТ ДО ПРОИСХОДЯЩИХ СОБЫТИЙ Его высокопревосходительству, действительному тайному советнику графу Лубяновскому коллежского советника Кокорина донесение Мая 28-го 1792 года …Из Военной коллегии доставлены бумаги на N. Боевые подвиги его бесспорны. Дважды ранен. Под судом и на штрафах не бывал. Уездный предводитель дворянства, князь Р., также отзывается об N. как о человеке весьма достойном. Со всем тем князь, как и прочие соседи, не слишком охотно его посещает. Кроме обозначенного Р. «странного смутного беспокойства, овладевающего им в доме N.», причиной указывается женитьба N. на дочери барона Тоссе. Будучи в Дерпте на постое N. сделал на балу предложение юной баронессе, и та, едва полк выступил в Петербург, бежала с ним и тайно была обвенчана по православному обряду, как говорят, подкупленным священником. N., ничтоже сумняшеся, вернулся с нею в наследное имение, где его ожидала законная супруга. Для обеих дам произошедшее поначалу явилось шоком, но N. вскоре отправлен был на Кавказ, а вернувшись, застал двух женщин весьма подружившимися. Однако в его присутствии сия идиллия продолжаться не могла — и дело кончилось двойной трагедией. Подробности неизвестны. Но передаются так: все трое сели трапезничать, N. во главе стола, его супруги супротив друг друга. После выпитаго первого же бокала несчастныя почувствовали недомогание, после оных — судороги. Запасы крысиного яда оказались в спальнях у обеих. Младшая, баронесса, вела дневник, где и открылась в намерении. Судебного дела, из уважения к N., заводить не стали. Тем не менее, исходя из вышеизложенного, нижайше прошу Ваше высокопревосходительство дать сему делу официальный ход. Преданный Вашему высокопревосходительству слуга коллежский советник Кокорин. Глава десятая Видя себя полезным отечеству не более рядового гусара, я решился просить себе отдельную команду, несмотря на слова, произносимые и превозносимые посредственностию: никуда не проситься и ни от чего не отказываться. Напротив, я всегда уверен был, что в ремесле нашем тот только выполняет долг свой, который переступает за черту свою, не равняется духом, как плечами, в шеренге с товарищами, на все напрашивается и ни от чего не отказывается. Денис Давыдов. Дневник партизанских действий Стояла ночь, когда Дуню растолкала Настасья в широкой ночной рубахе. Беспрестанно зевая и крестя широко распахнутый рот, она не сразу справилась с крючками амазонки, кое-как убрала непослушные хозяйкины волосы под шляпку, заколола шпилькой. Дуня ойкнула, нетерпеливо дернулась: пора. Взглянула в окно на чуть начавшее светлеть небо, стелившийся по парку густой пар и вздрогнула от далекой переклички деревенских петухов за речкой. Чуть поеживаясь, она вышла на парадное крыльцо спящего дома. Ведя под узцы Ласточку, из глухой тени подъездной аллеи вышел конюх Тимошка. Рядом выступал незнакомый мужик в армяке и бесформенной поярковой шапке, под коей скрывалось почти полностью заросшее бородой лицо. Мужичонка поклонился, сделал было вид, что снимает шапку, да так ее и не стянул. Лишь буркнул, что зовут его Игнатием, и вскочил на косматую, как и хозяин, разбитую лошадку. Так и тронулись в сплошном молоке утреннего тумана. Первый час Дуня едва могла разглядеть низкий круп трусившего впереди конька, и лишь когда они въехали на узкую лесную тропу, будто занавес поднялся над окружающим ее пейзажем. Ровный неспешный ход лошади убаюкивал невыспавшуюся княжну, поскрипывало кожаное седло, высокие папоротники запутывались в стремени, нежный переклик горихвостки с зарянкой и настойчивый пересвист дрозда сливались в одну ликующую мелодию. Над головой шумели далекими кронами вязы и березы, пропуская вниз снопы света. А там, наверху, смешиваясь с остатками утреннего тумана, кружилась какая-то мельчайшая, как золотая пыль, Божья жизнь. Дунина настороженность (все же предрассветный демарш в леса с косматым неизвестным — авантюра ранее для княжны немыслимая) постепенно уступила место какому-то восторженному, но притом покойному чувству, как в сердце человека в минуту утренней молитвы. Тоска по ушедшему на войну брату и неизбывное за него беспокойство впервые за прошедшие дни отступили. Дуня вдруг почувствовала себя до того счастливой, что и вовсе забыла о цели своего путешествия, когда впереди внезапно раздалось басовитое «Тпруу!». Кудлатый Игнатий хмуро оглянулся на Авдотью: — Все. Отсель пешком дойдем. Он помог ей сойти и стреножил лошадь. Поднимая юбки и внимательно глядя под ноги, дабы не запнуться ни о павшее дерево, ни о корень, Дуня следовала за ним: туда, куда не вилась и малая тропа. Вдруг посереди чащи повеяло запахом людского жилья — кострищем и вареной серой капустой. Запах был не слишком аппетитен, но моя княжна сглотнула голодную слюну: вчера, переживая за свое рискованное предприятие, она за ужином почти ничего не ела, и нынче живот уже сводило от голода. А через пару шагов провожатый ее остановился перед сплошной зеленой стеной: лишь приглядевшись, Авдотья заметила рукотворный плетень из еловых веток. Игнат же вдруг запрокинул бороду и закуковал, что твоя кукушка. И, услышав такое же, весьма натуральное «ку-ку» в ответ, отодвинул зеленый полог. * * * «Интересно, кто ему тут стирает?» — Дуня со светской улыбкой поглощала пшенную кашу — тарелка и ложка были грубо выструганы из дерева и ничем не напоминали мейсенский фарфор («Не обессудьте, княжна, чем богаты…»), но сама каша оказалась много вкусней той овсянки, которой в свое время пичкала Авдотью ее английская нанни. Потасов расположился напротив нее на турецком ковре, также с аппетитом завтракая, и Дуня исподтишка его разглядывала. Коренастый: могучие плечи и грудь и длинные, будто у обезьяны, руки-лопаты. Но широкое лицо с глубоко посаженными глазами и резко выступающими скулами дышит умом и внутренней силой: такой схватит, подумалось Авдотье, стиснет да и раздавит. Занятно, что в качестве рачительного хозяина он никогда не был Авдотье интересен, а вот как лесной житель — другое дело. Дуня смутно вспоминала, как Потасов, похожий в своем узком фраке на ярмарочного медведя, с угрюмой неуклюжестью отвешивал поклоны дамам на званых вечерах. А вот сейчас сидит напротив: темно-русые густые волосы влажны и по-мужицки расчесаны на прямой пробор, короткая борода аккуратно подстрижена, шейный платок — ослепительной белизны, но поверх плеч накинут тулуп, и в нем он выглядит гораздо аристократичнее, чем в сюртуке… Того больше: судя по расслабленной позе, чувствует себя посреди леса совершенно на месте. Эта-то расслабленность и придавала отставному поручику светскость и полное отсутствие провинциальности, столь отличавшие его в бальной зале. Война преобразила его, подумалось Дуне, и, как ни странно, в лучшую сторону. Потасов тем временем налил ей в солдатскую кружку из походного котелка кофе. — Сахару, княжна? Сливок? — Благодарю, поручик. Еще немного — и можно было предположить, что они на пикнике: не хватало только протирающего хрусталь да вынимающего с походного ледника запотевшие бутыли «Моэта» буфетчика. Но Дуня то и дело оглядывалась по сторонам, и картинка менялась, уже ничем не напоминая светские развлечения довоенной поры. На небольшой вытоптанной поляне происходила чуждая ей мужская походная жизнь: вкруг костров сидели без шапок мужики и ели ту же кашу, тихо переговариваясь меж собой. Рядом товарищи их чистили разномастные ружья — от охотничьих до петровских старинных фузей, точили сабли. Подле маленькой пушки сидел караульный и поминутно посматривал во все стороны. Вскоре одни разошлись по шалашам, иные, помолившись, разбрелись по лесу; и еще некоторое время спустя Авдотья услышала стук топоров. — Рубят стропила для землянок, — пояснил ей Потасов. — С каждым днем ко мне стекаются десятки человек. Им надобно где-то жить. Покамест спасаемся шалашами. Но для раненых и слабых лучше сразу предусмотреть жилье посерьезнее. Кроме того, людей следует занять: ежели мы не предпринимаем вылазок, значит, мужик мой бездействует. А от бездействия мужик портится, княжна. Это я вам как помещик говорю. Да и солдат от безделья хиреет — это уже как поручик в отставке. — Он улыбнулся, обнажив крупные зубы. — Я не знала… — «что вы разбираетесь в столь разнообразных материях», хотела сказать Дуня, но не успела. — Я сам о себе многого не знал. Война многое выносит на поверхность, княжна, — ответил Потасов. Видно, уже не раз задумывался над сказанным. Дуня кивнула: разве могла она и помыслить еще месяц назад, что окажется в лесу, одна, в компании мужчины? А вокруг вместо блюдущих ее нравственность нянек — одни мужики-партизаны? Разбойники, иными словами? А вслух спросила: