Авдотья, краснея (тайна была интимной, и не надлежало ей, девице, о ней знать), дотронулась до плеча Аристарха Никитича. — Слезами горю не поможешь, — тихо сказала она, посадив соседа рядом с собою и с жалостью заглядывая в измученное белым вином[30] и бессонницей лицо. — И обменять важного француза на Улиту не получится. Ничего, боюсь, из вашей затеи не выйдет. — Это мы еще поглядим, — нахмурился Дмитриев, совсем по-мужицки обтер ладонью заплаканное лицо. — Француз-то ваш — не из мелких пташек. Летает, поди, не низко. — Но и не высоко, — пожала плечами Дуня. — Или вы и впрямь решили, что наполеоновская армия зовется великой оттого, что легко поддается шантажу? Положим, соберете вы своих мужиков, отправитесь вслед за хорватами… И даже если нагоните и попытаетесь обменять своего пленника на Улиту, полагаете, они дадут вам уйти? А если и дадут, то не вернутся обратно, чтобы предать и дом, и деревни, и людей ваших огню и мечу? Неужто мало вы настрадались, Аристарх Никитич? — Мало, — тихо ответил, сгорбившись, Дмитриев. — Не могу жить без нее, княжна. Уж простите мне эту слабость. Дуня молчала, не зная, что и сказать, — в обществе промеж дамами (а уж девицами тем паче!) не принято было обсуждать подобные истории. Хотя из холостых да и женатых помещиков многие постельничали со своими крепостными девками. Девки частенько и не были против — это избавляло от тяжелых работ в поле. А если везло забрюхатеть, то хозяин давал бывшей любовнице вольную, отправив дитя в воспитательный дом и пристроив саму ее замуж за мелкого купчишку или канцеляриста (так, к примеру, поступил со своей крепостной наложницей солнце русской поэзии). Однако Дмитриев, взяв Улиту утехи для, похоже, питал к ней те чувства, которые пристало питать не к крепостной, а скорее к женщине своего круга. А к женщине своего круга в конце сентиментального осьмнадцатого века и в начале романтического девятнадцатого следовало испытывать восторженное обожание, обожествляя своего «милого ангела». Но стоило Авдотье задуматься над сим парадоксом, как ухо ее уловило в потерянном бормотании Дмитриева нечто странное: — А ведь нашло на меня, княжна, как помутнение после охоты с дядюшкою вашим, так чуть не сгубил ее, несчастную, а все ревность проклятая. И увидев, что юная Липецкая вскинула на него удивленные глаза, мелко закивал. — Каюсь, каюсь, как бес меня, старика, попутал: сжал, значит, шейку ее лебединую и, думаю, не очнулся бы, не войди тогда мой Архипка. А она, княжна, ни звука не произнесла, ни словом меня не попрекнула, разве ходила с месяц с повязанным тряпицей горлом. Но уж и под венец со мной идти отказалась наотрез. А теперь вот как вышло… — Когда… — Дуня неверяще смотрела на трясшегося от более не сдерживаемых рыданий Дмитриева. — Когда пришли к вам хорваты? — Да уж с неделю назад. Я — за ними. И молил, и оклады с икон семейных снял, и капиталы сулил из дома московского, все без толку: токмо зубы скалили, изверги. Авдотья вдруг подняла руку и неловко погладила Дмитриева по седым спутанным кудрям. — Мне кажется, я знаю, что делать, — сказала она. Через полчаса они уже выезжали со двора, провожаемые подозрительным взглядом дмитриевского лакея (очевидно, того самого спасшего Улиту бдительного Архипки) и сенных девушек. В двуколке с трудом хватало места на троих. На каждом ухабе Авдотья чувствовала плечом руку де Бриака, настоявшего, что будет править. Лицо француза было грязно — он, как никогда, был похож на вольного корсара далеких южных морей. Но дух от майора исходил вовсе не романтический — бедняга провел всю ночь запертым в хлеву. Синий ментик и рейтузы потеряли свой щеголеватый вид, на запястьях краснели следы от веревки. На совсем недавно отполированных денщиком сапогах — следы навоза (напрочь перебивавшие аромат кельнской воды). Крупные красивые губы кривились в бешенстве, француз щурил глаза и поминутно понукал лошадей. Некоторое время Пустилье с Дуней хранили благоразумное молчание, пока особенно глубокая колдобина чуть не перевернула их коляску. Княжна подпрыгнула и весьма болезненно вновь приземлилась на деревянную скамью, попутно задев грудью плечо майора, от чего покраснела аки маков цвет и, злясь на себя, заявила: — Если мы сейчас перевернемся в ближайшую канаву, виконт, виноваты будут вовсе не лошади. — Вряд ли вы станете винить меня за то, что мне хочется поскорее покинуть это место. — Не глядя на нее, он все-таки попридержал коней. — Тогда мы можем заранее уговориться, что виновата любовь, и покончить с этим! — улыбнулась Дуня. — Как вы себе это представляете? — наконец развернул к ней узкое, как клинок, лицо француз. — Какое послание я, по вашему мнению, должен написать по поводу помещичьей девки?! И кому? Генералу Богарне? — Думаю, — пожала плечами Авдотья, — про любовь писать не стоит. А стоит про поведение, неподобающее офицерам Великой Армии. — И не выдержала: — Вряд ли Улита просто подает сейчас чай хорватским наемникам, не так ли? Даже если получится вернуть ее Аристарху Никитичу, то в каком виде? Они снова замолчали. Де Бриак в раздражении бросил поводья Пустилье, и тот стал править, насвистывая свою любимую песенку про садок и розмарин. Дуня же смотрела на еще парившие под утренним солнцем луга: ей почему-то стыдно было рассказать французам о том, что поведал ей давеча тет-а-тет Аристарх Никитич. «Чуть не удавил в пылу страсти собственную крепостную любовницу! И кто! Кроткий Дмитриев! Однако убить девочку он не мог, — думала она, снова и снова сопоставляя даты. — Слишком уж занят был тем, чтобы отбить свою наложницу у хорватов. Но ежели так, выходит, страшный душегуб — не единственный, кто склонен душить женщин в нашем мирном Трокском уезде». Тем временем двуколка рывком встала. Дуня с майором подались вперед и с удивлением воззрились на доктора. — Вам следует умыться, де Бриак, — сказал Пустилье. — Не стоит появляться перед людьми в таком виде. И верно: в паре саженей от дороги, создавая натуральную границу между землями Дмитриева и Липецких, протекал ручей. Де Бриак вскинул агатовые глаза на Авдотью: — Вы позволите? (Авдотья позволила.) Он выпрыгнул из коляски и спустился к ручью. Вскоре до них донеслись плеск и довольное фырканье. Разом отвлекшись от тягостных дум, Дуня чуть не расхохоталась — столь похожи эти звуки были на те, что издавал при умывании брат Николенька. Но тут почувствовала на себе внимательный взгляд Пустилье и смутилась. — Какое чудесное утро, княжна! — Сделав вид, что не заметил ее замешательства, толстяк привязал поводья к спинке скамьи. — Нечасто выдается случай поглядеть на господне творение во всей красе. Ежели не возражаете, я пройдусь до усадьбы через лес — уверен, здесь прогулки на час, не более. — И, уже сходя с двуколки, покряхтывая, добавил: — Уверен, что без меня коляска покажется вам куда более комфортабельной! С легким поклоном приподняв свою двууголку, он перешел проселочную дорогу и, посвистывая, вышел на тропу, петлявшую через луг к опушке дубовой рощи, от которой и правда было рукой подать до барского дома. Дуня в некоторой растерянности осталась сидеть одна в коляске, размышляя, что имел в виду старый врач, оставляя ее для пущего комфорта наедине с майором, как вдруг поняла, что, кроме журчания ручья, до нее уже давно не доносится более ни звука. — Виконт! — крикнула она, но ответа не получила. Похоже, оба француза решили ее покинуть. Причем один из них по-английски — без предупреждения. И это после того, как она вызволила его из хлева, — хороша благодарность! Кипя негодованием, Дуня, приподняв юбки, спрыгнула в дорожную пыль и побежала к ручью. Первым она увидела де Бриака — тот стоял без движения, в насквозь мокрой после умывания льняной рубашке, зажав в кулаке шейный платок, коим явно собирался обтереть лицо. На траве рядом был небрежно брошен ментик. Картина, вполне достойная кисти Ватто, не без сарказма отметила было про себя Авдотья, чтобы пересилить неловкость (мужская рубашка в ту невинную эпоху почиталась элементом туалета весьма интимным), но вдруг увидела, как напротив майора замер в столь же напряженной позе неизвестный. А именно — высокий и худой господин в ободранном брокатовом кафтане екатерининского покроя. Волоса незнакомца были подстрижены также по моде осьмнадцатого века, очень коротко, ноги ниже кюлотов — наги и грязны. В руках он держал длинный тонкий прут, и лицо его, сейчас испуганное, с невыразительными чертами (за исключением, пожалуй, мясистой нижней губы), было не лишено приятности. Однако что же это за птица? — Доброе утро… — начала было любезная Авдотья. Но неизвестный, едва услышав ее приветствие, уронил прут и бросился со всех ног вдоль ручья. Ловко перескакивая с камня на камень, поскальзываясь, но так и не теряя окончательно равновесия, он вскоре исчез за бесконечными занавесями из веток плакучих ив. А де Бриак медленно повернулся к Дуне: — Вы знакомы? Мокрые темные ресницы его казались стрельчатыми от воды, по выразительному носу текла крупная капля. Дуня только помотала головой. — Странный тип, не находите? Я спугнул его и сам от неожиданности растерялся. Вы видели его прут? Нищие мальчишки в Париже часто ходят с подобными и весьма ловко с ними управляются. Это нечто между хлыстом и палкой. Можно и ударить, и глаз выколоть. — Думаю, он им рисовал. — Дуня прошла пару шагов вперед по влажному песку и присела на корточки, не заметив, как замочила в ручье подол. — Смотрите, майор, какие узоры… Она заметила, как, прежде чем подойти, де Бриак торопливо застегнул ментик и пригладил мокрые развившиеся пряди. А после склонился с ней рядом над песочными письменами. — Не правда ли, — повернула к нему голову Авдотья, — они слегка похожи на узоры в блокноте доктора? Те, что он срисовал с тела убитой девочки? И резко замолчала, с испугом уставившись на майора. — Не слегка, — нахмурился де Бриак, — а точь-в-точь. * * * Домой они ехали с бóльшим комфортом — без Пустилье скамья двуколки казалась и правда весьма просторной. Молодые люди не соприкасались меж собою, но некое смущение, — вызванное то ли самой экспедицией Авдотьи по спасению бравого французского майора, то ли купанием того же бравого майора в светлых водах расейских ручьев, — витало над экипажем, хоть говорили они исключительно о песке. — В ручье он слишком желт. — А в лесном озере — поверьте, у меня было время его разглядеть сегодня с утра и ощупать в ночи — слишком крупен. Они помолчали. — Стоит разузнать, кто сей оборванный Робинзон, — заявил де Бриак. — Вы представляете себе, в каком направлении течет ручей? — Конечно, — пожала плечами Авдотья. — Сначала вдоль владений Дмитриева. А потом — у Щербицких. — Дуня вспомнила о подругах и приуныла. Скорее всего, они снялись с места на следующий день после облагороженного трюфельным паштетом и отравленного дурными вестями обеда. — Вряд ли они остались в имении, разве что старик Щербицкий мог отказаться сняться второпях. Кроме того, у него подагра. А в ту неделю лили дожди… — содрогнулась она, вспомнив о страшной ночи, когда сбежал Николенька. — В сырую погоду подагра обостряется, — кивнул де Бриак, не почувствовав ее настроения. — Этот человек, судя по его наряду, и правда похож на слугу старого барина. — Попытаюсь уговорить папá с маман съездить к графу, — сказала Дуня строго. — Полагаю, днем это безопасно. А вот вас старый Щербицкий вряд ли примет с распростертыми объятиями. Угол темного рта француза пополз вверх, сложившись в совсем мальчишескую ухмылку: — Вряд ли после сегодняшней ночи я рискну встретиться безоружным с вашими соседями, княжна. Авдотья кивнула: так-то. — Вряд ли и я стану вновь вызволять вас из чужих свинарников, виконт. — И, обменявшись с де Бриаком впервые с момента знакомства искренней приятельской улыбкой, добавила: — А теперь остановите коляску. Думаю, мне удастся пробраться в комнату незамеченной, а если нет — объявлю, что по совету нашего доброго доктора решила совершить утренний моцион. Глава девятая …обозреваю стол — и вижу разных блюд Цветник, поставленный узором: Багряна ветчина, зелены щи с желтком, Румяно-желт пирог, сыр белый.