Вытянувшись до отказа, я толкнул рычаг, и передача включилась. «Лендровер» тихонько тронулся с места. Зажатый между креслами, я увидел, как дернулся Генри, заслышав приближающийся гул мотора. Он обернулся и изумленно разинул рот. Скатываясь, машина набирала скорость, хотя все равно у него есть еще масса времени, чтобы убраться с дороги. Почему же он не отходит? Наверное, израсходовал последние силы, а может, ноги просто не в состоянии быстро реагировать… Как бы то ни было, на секунду наши глаза встретились, и в следующий миг «лендровер» наехал на Генри. Глухой удар, и мой враг исчез из виду. Словно переваливаясь через бревно, машина подскочила раз, другой… Потеряв равновесие, я попытался было ухватиться за ручник, но опоздал. Дом вдруг внезапно вырос за лобовым стеклом, последовал резкий удар, скрежет, и меня вышвырнуло из щели. Оглушенный, лежал я поперек одного из сидений, прислушиваясь к глухому рокоту двигателя. Затем я протянул руку, выключил зажигание, выдернул ключи и ватными пальцами нажал на ручку дверцы. В кабину хлынул свежий воздух. Жадно глотая холодные струи, я вывалился на землю. Спину больно колол острый гравий, но с минуту я просто набирался сил. Потом, перекатившись на живот, уцепился за подножку и встал на ноги. Перебирая руками на манер Генри, нащупывая опору, я добрался до задних колес. Мейтланд лежал в нескольких ярдах за машиной: темная недвижная фигура в обнимку с раздавленной коляской. Впрочем, что о нем думать? У меня нет на это времени. После нескольких попыток ключ попал в замок, я открыл заднюю дверь и полез в салон, к Дженни. Она даже не шелохнулась, когда я неловкими, нескоординированными движениями стянул с нее одеяло. «Пожалуйста, прошу тебя, будь живой!» Кожа холодная и бледная, однако Дженни все еще дышит: звук хриплый, с присвистом, а в воздухе разносится характерный, предательски сладкий запах ацетона. «Ну слава Богу…» Захотелось обнять ее, хоть немножко согреть своим теплом, однако ей срочно нужно нечто большее. Я съехал на животе из салона и встал. На сей раз все прошло легче. Должно быть, адреналин и отчаяние помогли побороть слабеющее действие наркотика. Парадная дверь по-прежнему открыта. Пошатываясь, я добрел до этого яркого прямоугольника и очутился в прихожей. Так, где ближайший телефон? Ага, вот он, на столике! По стеночке, по стеночке, осторожно… Я едва не шлепнулся на тот самый стул, где раньше сидел Генри, но сумел-таки остаться на ногах. Нельзя садиться, иначе я просто не смогу встать. Непослушной рукой я ухватился за трубку и… Проклятие, не могу вспомнить, какой у Маккензи телефон! Деревянными корявыми пальцами я набрал номер «Скорой» и чуть не свалился в обморок, услышав голос диспетчера. Зажмурив глаза, чтобы не поддаться спазму головокружения, я начал говорить. Надо сосредоточиться, дать нужные подробности, потому что от этого зависит жизнь Дженни. Мне удалось вполне разборчиво выдавить слова «срочно» и «диабетическая кома», затем в голове все спуталось и речь превратилась в бессвязный лепет. Когда диспетчер принялся задавать какие-то вопросы, я просто разжал пальцы и уронил трубку на аппарат. А ведь я-то еще собирался дойти до холодильника с инсулином… Увы, сейчас я понимал, что ничего не выйдет. Цепляясь за телефонный столик, я пытался удержаться на ногах, а свет в глазах то мерк, то вспыхивал вновь. Даже если удастся добраться до инсулина, я не осмелюсь сделать инъекцию в таком состоянии… Ковыляя пьяным шагом, я выбрался на улицу. У самого «лендровера» навалилась такая усталость, что чуть не подкосились ноги. Дженни лежала на боку, как я ее и оставил. До ужаса белое и неподвижное лицо. Даже с расстояния в несколько шагов было ясно, что дыхание сильно ухудшилось. Сплошные хрипы, неровный и быстрый, слишком быстрый, темп. — Дэвид… Голос Генри, точнее, едва различимый шепот. Я обернулся. Он не шевелился, хотя и повернул голову в мою сторону. Влажная от крови, блестит одежда. На бледном гравии вокруг тела расплываются темные пятна. В полумраке я видел, что глаза у него широко распахнуты. — Я знал… что ты темная лошадка… Я уже поворачивался к Дженни, когда он позвал еще раз: — Пожалуйста… Не хочу его видеть. Ненавижу его, и не за то, что он сделал, и даже не за то, кем оказался. Нет, я ненавижу его за то, кем он никогда не был. Впрочем, я все еще колебался в нерешительности. Даже сейчас, оглядываясь назад, я не знаю, как бы поступил в ту минуту, если бы… Если бы Дженни не перестала дышать. Словно выключили звук. Дыхание просто исчезло. Застыв на месте, пару секунд я смотрел ей в лицо: вот-вот она вздохнет, вот сейчас… еще немного подождать и… Стояла полная тишина. Я лихорадочно полез в машину. — Дженни? Дженни! Я обнял ее, приподнял за плечи, и голова девушки безвольно откинулась назад. Глаза — полумесяцы белизны, разлинованные до боли красивыми ресницами. Пульс, где пульс? Ничего… — Нет! Что это? Как такое возможно? Почему сейчас?! Паника будто парализовала меня. «Думай. Думай!» Под волной адреналина стали проясняться мысли. Я перевернул Дженни обратно на спину, схватил одеяло и, свернув его жгутом, подложил ей под шею. Мне доводилось делать искусственное дыхание, но как бы понарошку, еще во время учебы в институте. «Давай же!» Чертыхаясь на собственную неуклюжесть, я запрокинул ей голову, сжал пальцами нос и неловкими пальцами принялся вытягивать язык из гортани. Когда я прижался губами к ее рту, перед глазами все поплыло. Сделав один прямой выдох, затем второй, я крест-накрест уперся ладонями ей в грудину и начал ритмично выжимать, считая секунды. «Давай, давай!» — беззвучно молился я. Еще раз прямое дыхание рот в рот, опять прокачка легких… Нет? Делай снова, делай!.. Под руками обмякшая, безразличная Дженни. Из моих глаз катятся слезы, кругом все размыто, стерто, неясно… Но я упрямо продолжаю работать, хочу своей волей включить ее сердце… Вдохнуть жизнь… Бесполезно. Я прогнал эту мысль из головы, сделал еще один выдох и досчитал до пятнадцати, нажимая ей на грудь. А потом то же самое — еще раз. И еще… Она мертва. Нет! Не верю! Ослепленный слезами, я продолжаю работать. Окружающий мир сузился до бездумного повторения: «Выдох. Нажим. Раз. Выдох. Нажим. Два…» Я потерял всякое чувство времени. Не услышал даже завывания сирен, не заметил света фар, хлынувших в салон. Нет ничего… Ничего, кроме неподвижного, холодного тела и моего отчаянного ритма. У меня на плечах чьи-то руки, и тем не менее я отказываюсь сдаться. — Нет! Прочь! — пытаюсь я бороться. Кто-то тянет меня назад, от «лендровера» и моей Дженни. Дворик запружен машинами, залит вспышками, шумом, суетой… Поддерживая под руки, санитары тащат меня к карете «скорой помощи». Исчезают последние силы, подгибаются ноги, я падаю на гравий… Перед глазами — лицо Маккензи. Он что-то говорит? Я ничего не слышу, мне все равно… Возле внедорожника снуют какие-то люди… И здесь, прорезавшись над сумятицей, до меня долетают слова, от которых едва не останавливается сердце: — Без толку. Опоздали. Эпилог Трава похрустывает под ногами стеклянной крошкой. Раннее утро заиндевелым ртом высосало краски из пейзажа, превратив его в унылую монохромную пустыню. Одинокая ворона закладывает вираж в белесом небе; неподвижные крылья наискось режут ледяной воздух. Взмах, второй — и птица исчезает среди костлявых веток. Еще один черный комок в паутине голых сучьев… Руки в перчатках, но мне все-таки холодно. Запихнув их поглубже в карманы, я притопываю на месте: стужа пробирает даже сквозь толстые подошвы. Вдалеке видна машина, крошечное цветное пятнышко, ползущее по извилистой ниточке дороги. Я смотрю ей вслед и завидую водителю, чье путешествие ведет к теплу жизни, теплу человеческого дома. Рука сама собой тянется к белой полоске над бровью. Опять чешется. Из-за холода, наверное. Памятный знак о той ночи, когда я рассек себе лоб о дверцу «лендровера». За прошедшие месяцы все зажило, остался лишь узенький шрам. Куда сильнее напоминают о себе другие, невидимые глазу раны. Впрочем, я знал, что даже они когда-нибудь покроются струпьями и затянутся. Когда-нибудь… Эх, столько времени минуло, а ведь до сих пор не получается окинуть манхэмские события непредвзятым взглядом. С другой стороны, все реже и реже вспыхивают мимолетные воспоминания о ночной буре и спуске в погреб, о том, как я вез Дженни сквозь ливень, о том, что случилось дальше… Но все равно, пусть уже и не столь часто, эти картинки били по сознанию так, что становилось трудно дышать. Полиция застала Мейсона живым. Вообще говоря, он еще трое суток протянул и даже иногда приходил в сознание. Ненадолго, впрочем: только чтобы успеть улыбнуться женщине-полицейскому, сторожившей его палату. Одно время я волновался, что меня самого потянут к ответу. Уж такие у нас в Англии законы. По счастью, очевидных обстоятельств самообороны на пару с жуткими свидетельствами из погреба хватило, чтобы не завязнуть в абсурдных аспектах уголовного кодекса. А если кому-то нужны еще доказательства, то пускай они берут их из дневника, что полиция нашла в запертом столе Генри. Отчет о неофициальном психологическом проекте, сиречь подробнейший журнал наблюдений за младшим садовником Манхэма, ставший, по сути дела, посмертным признанием. Генри оказался заворожен, пленен, очарован своим «подопытным кроликом». Это видно невооруженным глазом: начиная от раннего садизма Мейсона-подростка (те самые замученные кошки, о которых мне давным-давно говорил Маккензи) и кончая последними часами их извращенного партнерства. Хотя дневник мне самому читать не приходилось (да и не было никакого желания, если честно), я побеседовал с одним из полицейских психопатологов, кому довелось с записями поработать. Он даже не скрывал своего восторга. Ну еще бы: уникальный шанс заглянуть не в одну, а сразу в две больные души!.. Плотоядно облизываясь, психопатолог поведал мне, что как раз на таком материале создают себе профессиональную репутацию. Думаю, Генри, тщетно рвавшийся в психологи, сумел бы по достоинству оценить иронию. Что же касается моих личных чувств в адрес бывшего партнера, то в них я до сих пор не могу разобраться толком. Гнев? Разумеется. Но и печаль тоже. Причем не по поводу его смерти, а скорее в связи с напрасной растратой всей его жизни и жизни тех людей, что сгинули по его милости. Мне и сейчас сложно примирить в сознании два этих образа: человека, которого я считал верным другом, и то ожесточенное создание, каким он оказался ближе к концу. Как теперь я могу понять, кто из них был подлинным Генри? С фактами не поспоришь — мой друг действительно пытался меня убить. И все же временами я задаюсь вопросом: а что, если истина гораздо сложнее? Вскрытие показало, что умер он не от полученных травм, пусть даже они и впрямь выглядели смертельными. Нет, его убила передозировка диаморфина. Шприц, найденный у него в кармане, был пуст, а игла глубоко ушла в тело. Дикая случайность, произошедшая в тот миг, когда его переехал «лендровер»? А может, он сам сделал укол? И кстати, чем можно объяснить, что он так и не воспользовался шприцем, чтобы утихомирить меня? Или почему не вколол смертельную дозу с самого начала? Ведь такой способ куда проще выдать за самоубийство, не говоря уже о его эффективности… Да, и еще одно: в ходе расследования я узнал нечто такое, что заставило меня засомневаться в решимости Генри пойти на прямое убийство. Когда полиция осматривала «лендровер», то выяснилось, что второй конец шланга вообще не был подсоединен к выхлопной трубе. Шланг Мейтланд просто просунул в окно — и все. Конечно, он мог соскочить, когда машина тронулась с места. Или, скажем, мог зацепиться за тело сбитого Генри. И тем не менее эта мысль гложет меня по-прежнему: подключал он шланг или нет? Трудно предположить, что Генри все спланировал заранее. Очень хочется верить, что он мог передумать. Если бы он и впрямь хотел меня прикончить, то шансов для этого имелось вдоволь. В голове постоянно вертится одна картинка: на Генри наезжает «лендровер», а он не сходит с места. Да, возможно, из-за физического переутомления его ноги отказались повиноваться. Или он просто не успел. А может, завидев надвигавшийся внедорожник, Генри принял окончательное решение? Ведь по его собственному признанию, у него недоставало смелости лишить себя жизни. Что, если он просто-напросто выбрал самый легкий путь и позволил мне доделать остальное? Хм-м. А может, я слишком хитро все закрутил? Приписываю ему благородство, которым он вовсе не обладал? В отличие от Генри я не претендую на способность читать в душах людей. Да, человеческая психология — вещь куда более мутная, чем моя профессиональная область. Как бы страстно ни желал я, чтобы в Генри действительно тлела искупительная искорка, проверить это нет никакой возможности. Как и многое другое. После выписки из больницы меня навестила масса людей. Кое-кто заходил по долгу службы, кое-кто из любопытства; некоторыми двигало искреннее сопереживание. Одним из первых явился Бен Андерс, помахивая бутылкой отличного выдержанного солодового виски. — Нет, я понимаю, конечно, что виноград — вещь традиционная. Но лично мне кажется, что зерно тебя поставит на ноги не в пример лучше, — заметил он, срывая пробку. Бен налил нам по стакану, и, приподняв свою выпивку в ответ на его молчаливый тост, я чуть было не задал один любопытный вопросик. Та женщина, из-за которой на него взъелась полиция много лет назад… не была ли она, случаем, женой врача? Впрочем, я вовремя передумал. Не мое это дело. Да и знать-то по-настоящему не хочется… Куда более неожиданным оказался визит преподобного Скарсдейла. Впечатление от него, признаться, осталось какое-то двойственное, вымученное. Старые разногласия никуда не пропали, и говорить нам в общем-то было не о чем. С другой стороны, меня все равно тронула попытка пастора к примирению. Собираясь на выход, он встал и взглянул мне в глаза мрачно-мрачно. «Ага, сейчас что-то скажет, — решил я. — Что-нибудь сентиментальное. Чтобы закрыть пропасть между нами». Увы, Скарсдейл в конечном итоге просто кивнул, пожелал выздоровления и удалился восвояси. Единственным, кто навещал меня регулярно, была Дженис. Лишившись прежнего объекта для попечения и заботы, она слезливо переключила все свое внимание на меня. Если бы я съел те блюда, что она мне таскала изо дня в день, то за одни только первые полмесяца прибавил бы килограмма четыре. К счастью, аппетит не приходил. Я выражал Дженис свою благодарность, отщипывая по кусочку от полновесных образчиков английской кухни, а когда она уходила — выкидывал все в мусор. Как-то раз, собравшись с духом, я спросил у нее про любовные интрижки Дианы Мейтланд. Дженис и раньше не делала тайны из своего неодобрительного отношения к покойной жене Генри, и теперь, после его смерти, ничего не изменилось. Неверность Дианы всегда была секретом Полишинеля, однако мое предположение, что ее мужа держали за всеобщее посмешище, вызвало бурю негодования. — Да, все знали, но закрывали глаза, — колко заметила Дженис. — И не ради нее, а ради Генри. Мы его слишком уважали. Нелепая трагикомедия, честное слово… К работе в амбулатории я так и не вернулся. Даже после ухода полиции из «Банк-хауса» я не мог в нем оставаться: слишком больно. Пришлось договориться насчет временной подмены вплоть до назначения постоянного участкового врача или до тех пор, пока народ не прикрепится к другим клиникам. Как бы то ни было, я знал, что мои дни в роли манхэмского доктора подошли к концу. Бывшие пациенты заметно ко мне охладели. Для многих из них я по-прежнему выглядел малознакомым пришельцем, да еще и некоторое время находившимся под подозрением. В их глазах — даже сейчас! — мое участие в трагических событиях означало, что ухо со мной лучше держать востро. Прав был Генри. Чужой я здесь. Чужим и останусь. Проснувшись однажды утром, я вдруг понял, что пришла пора. Я выставил дом на продажу и принялся наводить порядок в делах. Как-то вечером, когда я паковал последние вещи, потому что утром должен был прийти грузовик, в дверь постучали. К моему удивлению, на пороге стоял Маккензи. — Можно войти? Я молча отступил в коридор, провел инспектора на кухню и принялся искать кружки. Под звук закипавшего чайника Маккензи спросил, как у меня дела. — Нормально, спасибо. — Без последствий… от наркотика? — Вроде без. — Спите хорошо? Я усмехнулся: — Иногда.