– Я не говорила ни о каком признании в каких-либо грехах. О грехах речи не шло. Я подаюсь слегка назад. Испортила. Все испортила. – Извините. Я неверно выразилась. Эвелин молчит. – Мне очень жаль, мисс Хьюго. Для меня это все немного… сюрреалистично. – Можете называть меня Эвелин. – О’кей. Итак, что дальше? Что именно мы будем делать? – Я беру чашку, подношу к губам и отпиваю самую чуточку. – Мы не будем делать кавер-стори для «Виван»[4]. – Это я поняла. – Я ставлю чашку на блюдце. – Мы напишем книгу. – Мы? Эвелин кивает. – Вы и я. Я читала ваши работы. Мне нравится ваша четкость и лаконичность. Я восхищаюсь вашей серьезностью и деловитостью. Думаю, это пойдет на пользу моей книге. – Вы просите меня написать вашу автобиографию? – Фантастика. Абсолютная фантастика. Вот и причина остаться в Нью-Йорке. И какая причина! В Сан-Франциско такое просто не случается. Эвелин снова качает головой. – Я дам вам историю моей жизни. Расскажу всю правду. А вы напишете о ней книгу. – И мы поставим на ней ваше имя и скажем, что вы ее написали. Это называется гострайтинг[5]. – Я снова беру чашку. – Моего имени на ней не будет. Я умру. Я давлюсь кофе, и капли падают на белый ковер. – Боже мой, – говорю я, наверно, чуточку слишком громко, и ставлю чашку. – Испачкала вам ковер. Эвелин отмахивается, но в дверь стучат, Грейс просовывает голову и спрашивает: – Все в порядке? – Боюсь, я пролила кофе. Грейс входит и идет к столику – посмотреть. – Мне очень жаль. Все так неожиданно и… Я перехватываю взгляд Эвелин и, хотя знаю ее не очень хорошо, все же понимаю, что мне предлагают помолчать. – Не беспокойтесь, – говорит Грейс. – Я об этом позабочусь. – Хотите поесть, Моник? – Эвелин поднимается. – Извините? – Здесь неподалеку одно местечко, где готовят отличные салаты. Я угощаю. На часах почти полдень, и когда я волнуюсь, то у меня сразу пропадает аппетит. Тем не менее я соглашаюсь, потому что чувствую – это не просто предложение. – Вот и отлично, – говорит Эвелин. – Грейс, не позвонишь в «Трамбино»? – Она берет меня за плечо, и минут через десять мы уже идем по чистеньким тротуарам Верхнего Ист-Сайда. Воздух дышит холодком, и я замечаю, что Эвелин поплотнее запахивает пальто. При солнечном свете признаки старения выступают явственнее. Белки глаз помутнели, кожа рук истончилась почти до прозрачности. Голубые прожилки вен, как у моей бабушки. Я так любила легкие, почти невесомые прикосновения ее утратившей пружинистость кожи. – Что вы имели в виду, когда сказали, что умрете? Она смеется. – Я хочу, чтобы вы опубликовали книгу как авторизованную биографию под своим именем, когда я умру. – О’кей, – говорю я, как будто это самое обычное дело. Но потом осознаю, что нет, это безумие. – Не хочу показаться бестактной, но вы действительно хотите мне сказать, что умираете? – Все умирают, милая. Вы умираете. Я умираю. Вон тот парень тоже умирает. – Она указывает на средних лет мужчину, выгуливающего мохнатого песика. Он слышит ее, видит, что она указывает на него пальцем, и только тогда догадывается, кто говорит. И в результате застывает с открытым ртом и выпученными глазами. Мы поворачиваем к ресторану, спускаемся на две ступеньки к двери. Эвелин садится за столик в глубине. Ее никто не встречает. Она просто знает, куда идти, и предполагает, что все остальные тоже это знают. Подошедший официант – в черных брюках, белой рубашке и черном галстуке – ставит на столик два стакана с водой. Эвелин без льда. – Спасибо, Трой, – говорит она. – Рубленый салат? – спрашивает он. – Мне – определенно, а вот насчет моей подруги я не уверена. Я беру со стола салфетку и кладу на колени. – То же самое, пожалуйста. Трой улыбается и уходит. – Вам понравится, – говорит Эвелин, как будто мы друзья и ведем обычный разговор. – О’кей. Расскажите мне еще о книге, которую мы собираемся написать. – Я уже сказала все, что вам нужно знать. – Вы сказали, что я буду ее писать, а вы умрете. – Вам нужно быть внимательнее в выборе выражений. Может, я и чувствую себя немного не в своей тарелке – и, может быть, нахожусь не совсем там, где хотела бы сейчас находиться, – но с выбором выражений у меня полный порядок. – Должно быть, я неправильно вас поняла. Обещаю быть внимательнее. Эвелин пожимает плечами. Эта тема ей не интересна. – Вы молоды, и все ваше поколение слишком небрежно обходится со словами, несущими большое значение. – Понимаю. – И я не сказала, что собираюсь исповедаться в каких-либо грехах. Назвать грехом то, о чем я намерена рассказать, было бы неправильно и оскорбительно. Я не сожалею о том, что сделала – по крайней мере, о том, что вы, возможно, предполагаете, – независимо от того, какими жестокими или даже отвратительными выглядят мои поступки, как говорится, в холодном свете дня. – Je ne regrette rien[6]. – Я поднимаю стакан. – Вот именно. Хотя песня, скорее, о том, чтобы не сожалеть о том, что ты уже не живешь в прошлом. Я имею в виду, что и теперь принимаю множество все тех же решений. А если начистоту, то да, есть вещи, о которых я сожалею. Просто… это не что-то грязное и мерзкое. Я не жалею, что лгала людям, не жалею о том, что сделала кому-то больно. Меня не смущает тот факт, что иногда, поступая правильно, выглядишь безобразно. Я сочувствую себе. Доверяю себе. Взять хотя бы сегодняшний пример, когда я одернула вас за то, что вы сказали о признании грехов. Получилось не очень хорошо, и я не уверена, что вы заслужили упрек. Но я не жалею об этом. У меня были свои причины, и решения я принимала и головой, и сердцем. – Вы обиделись за слово грех, поскольку оно подразумевает, что вы сожалеете. Трой приносит заказы и, не сказав ни слова, посыпает салат Эвелин перцем. Она поднимает руку – достаточно – и улыбается. Я отказываюсь. – Можно жалеть о чем-то, но не сожалеть, – говорит Эвелин. – Понимаю. Надеюсь, вы предоставите мне кредит доверия, пока мы не убедимся, что понимаем друг друга. Даже если то, о чем мы говорим, можно интерпретировать по-разному. Эвелин берет вилку, но есть не начинает. – Для меня очень важно, чтобы журналист, которому я передам свое наследие, сказал именно то, что я имею в виду, и имел в виду именно то, что я говорю. Если я пожелаю рассказать вам о моей жизни, о том, как все было на самом деле и что стояло за всеми моими браками, о фильмах, в которых я снималась, о тех, с кем я спала, кому сделала больно, как скомпрометировала себя, и куда это все меня привело, то мне нужно знать, что вы понимаете меня. Мне нужно знать, что вы слышите именно то, что я пытаюсь вам сказать, и не станете вставлять в мою историю свои предположения. Я ошибалась. Для Эвелин тема очень даже важна. Просто о вещах огромной важности она может говорить небрежно, как бы мимоходом. Но прямо сейчас, в этот самый момент, когда она так подробно излагает свой подход к некоторым специфическим пунктам, я понимаю – это настоящее. То, что сейчас происходит. Она и в самом деле намерена рассказать мне историю своей жизни – историю, наполненную в том числе суровой, неприглядной правдой, кроющейся за ее карьерой, браками, имиджем. Она ставит себя в невероятно уязвимую позицию и дает мне громадную власть. Почему, этого я не знаю. Но это не отрицает того факта, что она дает мне эту власть. И моя работа заключается сейчас в том, чтобы показать, что я достойна ее и буду обращаться с ней, как со святыней. Я откладываю вилку. – Теперь ясно. Извините, если вела себя легкомысленно и несерьезно. Эвелин отмахивается от моих извинений. – Сейчас вся культура такая, легкомысленная и несерьезная. Стеб да и только.