– Что, какая-то проблема? – спросил Гарри. Он не стал упоминать Эрни, потому что знал – в этом нет необходимости. – Никаких проблем, – сказала я. – Абсолютно. Гарри кивнул и протянул мне визитку. – Позвони Бенни Моррису. Он адвокат. Занимался разводом Руби Рейлли и Мака Риггза. Он поможет все уладить. Придя домой, я сказала Эрни, что ухожу от него. Он проплакал шесть часов подряд, а потом, уже под утро, когда я легла рядом с ним, сказал: – Bien[13]. Если ты так хочешь. Студия дала ему расчет, а я оставила прочувственное письмо, написав, как мне больно покидать его. Все это было неправдой, но я чувствовала, что обязана закончить наш брак тем же, с чего начала – притворными словами любви. Я не горжусь тем, как обошлась с ним, причинила ему боль, и это далось мне непросто. Но я также знаю, что должна была покончить с Адской кухней. Я знаю, каково оно, когда не хочешь, чтобы твой отец смотрел на тебя слишком пристально или ненавидел тебя и бил, или любил чуточку чересчур. И я знаю, что чувствуешь, когда видишь перед собой будущее – мужа, представляющего собой новую версию твоего отца, с которым ты ложишься в постель, когда меньше всего этого хочешь, и которому ты готовишь на обед только бисквиты и консервированную кукурузу, потому что на мясо не хватает денег. Как я могу осуждать четырнадцатилетнюю девчонку, которая делала все, что в ее силах, чтобы вырваться из города? И как я могу судить восемнадцатилетнюю девушку, которая вырвалась из брака, когда это стало возможно и безопасно? В конце концов Эрни женился на женщине по имени Бетти, подарившей ему восьмерых детей. По-моему, он умер в начале 90-х, успев многократно стать дедушкой. Полученные от студии деньги Эрни внес в качестве первого взноса за дом в Мар-Виста, неподалеку от студии «Фокс». Больше я о нем не слышала. Так что, если судить по пословице, что все хорошо, что хорошо кончается, то можно сказать так: нет, я не жалею. 7 – Эвелин, – говорит Грейс, входя в комнату. – У вас через час обед с Ронни Билманом. Просто хотела напомнить. – Ах да, верно. Спасибо. – Грейс выходит, и Эвелин поворачивается ко мне. – Продолжим завтра? В то же время? – Да, отлично. – Я начинаю собирать вещи. Пока сидела, моя левая нога затекла, и теперь я постукиваю ею по полу, стараясь привести ее в порядок. – Как, по-твоему, пока идет? – Эвелин поднимается и идет меня провожать. – Сможешь из этого сделать историю? – Я могу сделать все. – Вот молодчина, – смеется Эвелин. * * * – Как дела? – спрашивает мама, когда я отвечаю на звонок. Вопрос общий, но я понимаю – она хочет спросить: как ты живешь без Дэвида? – Нормально. – Я кладу сумку на диван и иду к холодильнику. Мама в самом начале предупреждала, что Дэвид, возможно, не самая лучшая для меня пара. Мы встречались с ним несколько месяцев, прежде чем я привела его домой на День благодарения. Ей понравилось, что он вежливый, что помог накрыть на стол и убрать потом посуду. Но утром, прежде чем он проснулся в наш последний день в городе, она спросила, связывает ли нас с Дэвидом что-то значимое. И добавила, что не «видит этого». Я заметила, что ей и не нужно ничего видеть и что я это чувствую. Но ее вопрос застрял у меня в голове. Иногда он звучал шепотом, иногда отдавался громким эхом. Позвонив ей, чтобы сказать, что мы обручились – примерно через год после самого события, – я надеялась, что она поймет, какой он добрый, как беспроблемно он вошел в мою жизнь. С ним все было легко, все получалось без усилий, и в те дни это представлялось такой редкостью, такой ценностью. И все равно я беспокоилась, что она снова заговорит о своих опасениях, напомнит, что я ошиблась. Она не заговорила, не напомнила. Наоборот – поддерживала и помогала. Делала ли она это из уважения к моему решению, но без одобрения? – Я тут подумала… – говорит мама, когда я открываю дверцу холодильника. – Нет, правильнее сказать, я разработала план. Достаю бутылку пеллегрино, пластиковый контейнер с помидорами-черри и ванночку с сыром буррата. – О нет… Что ты сделала? Она смеется. У нее такой чудесный смех. Беззаботный, юный. У меня он другой, несообразный. То громкий, то хриплый. Иногда он звучит старчески. Дэвид говорил, что старческий и есть самый настоящий, потому что ни один здравомыслящий человек не пожелает себе такого смеха. Когда же я так смеялась в последний раз? – Пока я ничего еще не сделала. Пока все в стадии замысла. Но я подумываю приехать к тебе. Секунду-другую я молчу, взвешиваю за и против, с усилием пережевывая слишком большой кусок сыра. Против: она станет критиковать все, что ношу в ее присутствии. За: она приготовит макароны с сыром и кокосовый пирог. Против: каждые три секунды будет спрашивать, все ли у меня в порядке. За: по крайней мере, несколько дней я буду возвращаться не в пустой дом. Проглатываю. – О’кей. Отличная идея. Я смогу сводить тебя на шоу… может быть. – Слава богу. Я уже заказала билет. – Мама… – Что? Если бы ты была против, я бы от него отказалась. Но ты же не против. Так что все замечательно. Буду недели через две. Тебя устроит? Что это случится, я поняла уже тогда, когда мама отказалась от части часов в частной средней школе, где долгое время возглавляла отделение предметов естественно-научного цикла. Как только она сказала, что уходит, оставляя себе лишь два класса, я поняла, что освободившееся время ей нужно чем-то заполнить. – Да, устроит. – Я режу помидорки и поливаю их оливковым маслом. – Хотела убедиться, что ты не возражаешь. И не надо… – Знаю, мам, – перебиваю я. – Понимаю. Спасибо, что приедешь. Будет здорово. Здорово может и не быть. Но будет хорошо. Это как пойти на вечеринку после не самого лучшего дня. Знаешь, что не хочешь, и понимаешь, что не пойти нельзя. Пусть даже не повеселишься, но уйти из дома бывает полезно. – Ты получила мою посылку? – спрашивает она. – Какую посылку? – С папиными фотографиями? – Нет, не получила. Мы обе молчим, потом мама раздраженно произносит: – Господи, я все жду, когда ты что-то скажешь, но и у моего терпения есть границы. Как у тебя идет с Эвелин Хьюго? Я умираю от любопытства, а ты ничего не говоришь! Я наливаю пеллегрино и говорю, что Эвелин и откровенна, и в то же время ее трудно понять. Потом сообщаю, что свою историю она решила отдать мне, а не «Виван». Она хочет, чтобы я написала книгу. – Что-то я запуталась. Она хочет, чтобы ты написала ее биографию? – Да. Это, конечно, интересно и заманчиво, но в этом есть что-то странное. Думаю, она с самого начала не собиралась иметь дела с журналом. Думаю, она… – Я сама не знаю, что именно пытаюсь сказать. – Что? – Мне кажется, – медленно говорю я, – она использовала «Виван», чтобы заполучить меня. Не знаю… не уверена, но Эвелин очень расчетливая. Она что-то затеяла. Что? – А я и не удивляюсь, что ей нужна ты. Ты талантливая, умная… Я закатываю глаза – мама такая предсказуемая, но мне все равно приятно. – Не знаю, мам. Но тут есть что-то еще. Я уверена. – Звучит как-то зловеще. – Пожалуй. – Мне уже начинать беспокоиться? То есть тебя это беспокоит? – Я как-то об этом не задумывалась, но раз уж ты так ставишь вопрос, то нет. Я не столько обеспокоена, сколько заинтригована. – Что ж, в таком случае обязательно поделись всем со своей матерью. Я рожала тебя двадцать два часа и заслужила это.