Судья Миллер улыбнулся и повернул голову к фотографии на стене. – Это моя внучка, Эбигейл, примерно того же возраста. Она чудо. – Но его улыбка быстро пропала. – Я хочу отдать вам эту должность, мистер Хаас, но если бы мне пришлось делать выбор сегодня, то я нанял бы мистера Харриса. Мое бешено колотящееся сердце остановилось и ушло в пятки. Я расправил плечи, готовясь принять поражение с почетом, как настоящий мужчина, но у меня во рту пересохло. – Простите, Ваша честь, – сказал я. – Все еще не понимаю. – Как я уже сказал, твоя работа безупречна. Научный и чисто академический подход, и это неудивительно, учитывая, что на данном этапе ты еще студент. – Он оперся руками о стол, переплетя пальцы. – Ты рассматривал дело «Джонсон против МакКензи»? Я мысленно пробежался по спискам дел и отыскал нужное. – Это была… апелляция, – вспомнил я. – Срок наказания подсудимого был уменьшен благодаря хорошему поведению и выполненным программам во время тюремного заключения. Я не понимаю, какое это имеет отношение… – Это имеет отношение, – начал судья Миллер, – к материалам, посвященным переполненности тюрем. Вы решительно выступали за строгое выполнение приговора и безоговорочное соблюдение закона трех ошибок[8]. – Да, Ваша честь, – ответил я. – Таков закон. Судья Миллер кивнул. – В ваших записях нигде не упоминалось о реабилитации обвиняемого или его дальнейшем образовании в пенитенциарной системе. – Я не знал, что мне требуется занимать подобную позицию, – сказал я. – Я подобрал соответствующие законодательные акты, относящиеся к материалам дела. – Да, и вы сделали это блестяще. Вы молодец, мистер Хаас. У меня нет сомнений, что из вас получится выдающийся прокурор. И, если быть предельно откровенным, я бы не хотел работать с мистером Харрисом. Он немного зануда. Но меня беспокоит, что вы видите только закон, слова на бумаге, а не стоящие за ним жизни. Я выпрямился во весь рост. – В чем дело, Ваша честь. Закон есть закон. Разве наш долг состоит не в том, чтобы в точности соблюдать его? Он выдержал мой взгляд, поджав губы. – Почему вы хотите стать прокурором? «Из-за моей мамы». – Во имя справедливости, – ответил я. – Наказание должно соответствовать преступлению, а преступники должны быть наказаны. – А как же снисхождение? – Я… я не знаю. Не думаю, что следует смешивать личные чувства с работой. Судья Миллер тяжело вздохнул. – Я уже встречал таких, как вы. Энтузиазм бьет ключом, как выразился бы мой отец. Больше заботитесь о том, чтобы быть правым, нежели справедливым. Но вы не бессердечный парень. Я вижу вас. Но именно чувства делают нас людьми, мистер Хаас. Человечность есть бьющееся сердце правосудия. – Он откинулся на спинку стула и потянулся за бумагами. – На этом все. Я покидал кабинет с таким чувством, будто меня ударили под дых, а затем облили ледяной водой. И понятия не имел, о чем он меня просил. Даже в самых ранних законодательных кодексах Калифорнии не было ни слова сказано об эмоциях или чувствах. Вот почему меня привлекала юриспруденция. Черное и белое, правильное и неправильное. По дороге домой я все ломал голову, как же дать судье Миллеру то, чего он хочет. Жизнь. Но моя мать была мертва. Убита пьяным водителем, когда мне было восемь. Я крепко ухватился за поручень, когда поезд въехал в тоннель и за окнами потемнело, как будто он вез меня в темное сердце моих худших воспоминаний. Синие и красные мигающие огни наполняют фойе аляповатым светом. Клоунские цвета с кошмарного карнавала. Стук в дверь. Я выхожу в коридор следом за отцом. Эмметт дергает меня за штанину. Моему младшему брату всего четыре, но он умен не по годам. Он знает, что случилось что-то ужасное, и напуган. Как и я. Мне так страшно, что я не могу дышать. – Мистер Хаас? – Да, – кивает головой отец. – Мне очень жаль, произошел несчастный случай. Папа, пошатываясь, отступает на шаг назад и хватается за дверной косяк. Костяшки его пальцев побелели. Красные и синие огоньки все вращаются и вращаются. Их сирены выключены, но звук оглушает. Он точно крик, что разрывает черноту ночи и пронзает меня, отца и брата. Словно банши, которая вопит от ликования, ведь ничего никогда не будет как прежде. Поезд влился в дневной свет, и я моргнул, отмахиваясь от ужасных грез. Воспоминание медленно отступало, однако не исчезало насовсем, оставаясь кристально ясным в моей идеальной памяти. Обвиняемый – убийца моей матери – дважды попадавший под стражу за управление автомобилем в состоянии опьянения, водил машину с просроченными правами. Но это не имело никакого значения. Судья вынес приговор по собственному усмотрению. «По собственному усмотрению». Как же я ненавидел эту фразу. Водителя выпустили, а через три недели он убил мою мать. Ему присудили двадцать пять лет колонии, но какой, черт возьми, смысл? Он приговорил мою маму к смерти, а отца, брата и меня – к пожизненному заключению. И ничего из этого не должно было случиться. Моя рука сдавила поручень до боли в суставах. Абсурдность ситуации грызла меня изнутри всякий раз, когда я думал об этом слишком долго. Вместо этого я сосредоточился на том, как поступил бы на месте прокурора. Искал убежище в законе, как делал всегда. Но разговор в кабинете судьи Миллера выбил меня из колеи и напугал до чертиков. Если я не дам ему то, что он хочет – жизнь в докладе о бессмысленной смерти, – то потеряю все. Я все еще размышлял над этой дилеммой, когда подошел к дому. В моей квартире Дарлин сидела за кухонным столом, рядом с Оливией на высоком стульчике, и кормила ее кубиками сыра и нарезанным пополам виноградом. – Привет, – радостно поприветствовала она меня. Ее красивое лицо озарило меня словно луч солнца, в котором я хотел согреться. – Заходила Елена. Сказала, что Гектор сломал кость, но перелом чистый, так что операция не понадобится. – Хорошо-хорошо, рад это слышать. – Как прошла встреча? «Это была настоящая катастрофа». – Нормально. Я облокотился на высокий стульчик Оливии. – Привет, малышка. Я украду у тебя кусочек? – Я схватил кусочек сыра с ее подноса и съел. – Сыл, сыл, – воскликнула она и потянулась маленькими пальчиками за светлым кубиком, поднося его ко рту. Я оторвал взгляд от дочери, заметив, что Дарлин наблюдает за мной. Но она тут же отвернулась. – У нее большой словарный запас, – сообщила Дарлин, убирая прядь волос с глаз Оливии. – Очень умная девочка. Да, милая? – Ты не посидишь с ней еще минуту? – спросил я. – Хочу снять этот дурацкий костюм. – Не стесняйся. В спальне я переоделся в домашние фланелевые штаны и белую футболку с V-образным вырезом. И, достав бумажник, взял двадцатидолларовую купюру. На кухне Дарлин вытирала лицо Оливии салфеткой, рассказывая ей что-то смешное. Слова Джексона, сказанные этим утром, обрушились на меня с новой силой. Дарлин была красивой, веселой, и она отлично ладила с Оливией. «Почему бы не пригласить ее на свидание?» Это казалось такой простой вещью, но я находился на грани потери должности. А помимо учебы и занятий, мне предстояло посвятить еще больше времени на выполнение последнего задания судьи Миллера. Усталость повисла на мне, словно промокшее пальто. «Мне нечего ей предложить». Дарлин убрала перегородку с высокого стула Оливии и посадила ее на пол, где моя дочь начала возиться с деревянными кубиками, разбросанными по ковру у стола. – Мы строили башню, – сказала Дарлин. – Я все уберу. – Нет, все в порядке. Вот. – Я протянул двадцатку. – Не знаю, сколько ты берешь за выход, но… Но она резко покачала головой. – Нет. Я должна тебе за прошлый вечер. Когда была слишком назойливой, за что мне до сих пор стыдно, кстати. – Что? Нет. Возьми. Дарлин проигнорировала протянутые купюры и опустилась на корточки перед Оливией. – Пока, горошинка. – Пока-пока, – ответила Оливия, положив кубик с буквами поверх кубика с цифрой.