Лавренюк тем временем протянул руку Драчу, затем ему, Листку. И вновь ладонь подполковника показалась широкой и жесткой: длинные цепкие пальцы, как щупальца, обволокли руку Алексея Николаевича и коротко, но довольно чувствительно сжали ее. Он даже невольно покосился на них, и в одно мгновение понял, что не ошибался — кольцо золотое. — Однако пора, господа! — вновь повторил Лавренюк. — Воробанов выйдет через пять минут! — Хорошо, Павел Эдуардович, сейчас будем, — торопливо ответил Драч. Лавренюк, помолчав, кивнул: — Понимаю… Не буду мешать! — О чем вы хотели говорить, Алексей Николаевич? — спросил штабс-ротмистр, когда в коридоре хлопнула дверь приемной начальника гарнизона. Листок молчал. Почему-то говорить о ночных догадках расхотелось. В конечном счете, для "чистоты эксперимента" пусть голова жандарма будет свободной от его досужих подозрений… — Внизу моя двуколка с Росляковым… — вымолвил он наконец. — Но, думаю, вам следует ехать с ними — Воробановым и Лавренюком… Драч недоверчиво покосился на ротмистра. — И это… все? Листок промолчал. — Что ж, приму к сведению… А теперь, Алексей Николаевич, нам действительно пора к Воробанову! В приемной они застали стоявших у адъютантского стола подполковников и задумчиво расхаживающего по комнате штабс-капитана Авилова. Лица обоих штаб-офицеров были сосредоточенны. Лавренюк что-то пояснял Грушевскому по документам, и тот, коротко кивнув на приветствие вошедших, вновь обратился в слух. Листок прошел к штабс-капитану; они молча обменялись рукопожатиями, и в это время, тяжело сопя, из кабинета вышел Воробанов, уже облаченный в шинель и при шашке. Выглядел усталым, и красные припухшие глаза свидетельствовали о все той же бессонной ночи. Похоже, в эту ночь не спал никто. Когда офицеры повернулись, генерал хмуро оглядел всех и, видимо привлеченный похмельной краснотой Лавренюка, остановил взгляд на нем. Но ничего не сказал, а только прошел к столу. — Господа! Только что звонил генерал Спири-дович. Государь, как и планировалось, прибывает к девяти часам. Мышлаевский и Юденич уже на станции. Так что станем выдвигаться к вокзалу! Вы с нами, штабс-ротмистр? Драч кивнул. — Тогда едем вчетвером на моей повозке. Ваша двуколка, Листок, пусть останется под штабс-капитаном Авиловым, при штабе. Вас же, Грушевский, прошу на время пребывания Государя в Сарыкамыше… прошу исполнять… В общем, находиться здесь, в приемной. Воробанов явно хотел сказать "прошу исполнять обязанности адъютанта Сивцова", но, похоже, не сумел — ком подкатил к горлу. Сказал лишь то, что сказал. А помолчав, добавил: — А сейчас дайте команду дежурному офицеру — пусть вызовет коляску… * * * Железная дорога на Сарыкамыш была проложена в самый канун войны, в 1913 году. Она играла огромную роль для связи основной части Российской империи с завоеванной в 1878 году территорией Восточной Анатолии. В том же 13-м году было выстроено и здание вокзала — конечной станции на пути Государя от Тифлиса, через Карс, до Сарыкамыша, отстоявшего от штаба генерала Берхмана всего в двадцати трех верстах грунтовой дороги через перевалы Соганлунского хребта. Позже, в 1915 году, от Сарыкамыша железная дорога была продолжена и до Эрзерума, но это уже была военная узкоколейка, возведенная лишь после продвижения российских войск на запад в результате драматической, но победоносной для русской армии Сарыкамышской операции. Пока же Государь Император прибывал на станцию Сарыкамыш, куда и направилась повозка Его Превосходительства генерал-майора Воробанова. Было морозно. Начиная с церковной площади, где у храма уже собирались допущенные наблюдать царский молебен счастливцы, и до главной Торговой улицы, а с нее и до дамбы — то есть весь маршрут ожидаемого проезда Государя Императора — был оцеплен двумя рядами ратников ополчения. Впереди них, через каждые двадцать-тридцать метров, стояли офицеры и мелькали шинели жандармов, а за оцеплением с раннего утра уже выстроилась плотная и все увеличивающаяся толпа обывателей и свободных от службы военных. Толпа шевелилась, точно живое существо, сдержано гомонила, поднимая пар от возбужденного дыхания, и пестрела дрожащими на морозе флажками… Листок, как и штабс-ротмистр Драч, сидел в коляске спиной к вознице, напротив Воробанова и Лавренюка. Искоса наблюдая за ними, ротмистр все более и более поражался метаморфозе, происходящей с обеими по мере продвижения их по оцепленным улицам. По сторонам мелькали непонятно откуда сбежавшиеся люди, и Воробанов, до того по-стариковски ссутулившийся и устало опиравшийся обеими руками на эфес шашки, как-то вдруг приосанился, расправил плечи. Потом лицо его приняло некое, прежде не свойственное ему снисходительноумильное выражение, а вскоре — не то от мороза, не то от нахлынувших чувств — глаза его заслезились, и он, торопливо достав из кармана надушенный платок, трогательно промокнул их и громко, не стесняясь, высморкался. Не менее странно вел себя и Лавренюк. Его лицо, казавшееся угрюмым от чрезмерной красноты, внезапно засветилось какой-то дурацкой улыбкой, которая каждый раз, когда карета подскакивала на ухабах, кивала толпе вместе с головой, ходившей у него, как у восточного болванчика. Эту странность, вероятно, заметил и Драч, который, изумленно глядя на подполковника, незаметно толкнул ротмистра коленом, как бы призывая внимательнее приглядеться к тому, что творится со штаб-офицером. Однако "представление" закончилось, едва они съехали с дамбы и показалось здание вокзала. Его Превосходительство вновь съежился, точно разглядел место своего заточения, а с лица подполковника вмиг слетела блаженная улыбка, сменившаяся багряной хмуростью. На вокзале все было готово к встрече Государя. Здание пестрило трехцветными флагами, на правом конце перрона, блестя медью, стоял нестройным квадратом военный оркестр. В левом крыле выстроилась рота почетного караула 80-го Кабардинского полка, только что прибывшего из Карса вместе с оркестром. Напротив входа в здание вокзала, одной шеренгой, негромко переговариваясь, коротали время генералы — начальники казачьих и пехотных бригад и дивизий 1-го Кавказского армейского корпуса. На правом фланге шеренги особняком, повернувшись друг к другу и беседуя, стояли помощник главнокомандующего по военной части генерал от инфантерии Мышлаевский — щуплый, невысокого роста, с аккуратно подстриженными усами и в круглых очках на сверлящих собеседника глазах, и начальник штаба Кавказской отдельной армии генерал-лейтенант Юденич — крупный, коренастый, сурового вида, вероятно, по причине узких припухших глаз и длинных остроконечных усов. Воробанов, разглядев начальников, торопливо, неуклюже придерживая левой рукой шашку, просеменил к шеренге и, козырнув, представился. Мышлаевский о чем-то спросил его, они стали говорить. Прибывшие с Воробановым офицеры сначала молча наблюдали за генералом, а затем произошло то, что заставило Листка и штабс-ротмистра обеспокоенно переглянуться: ничего не говоря, Лавренюк неожиданно отделился от них, прошел к Воробанову и, вытянувшись, остановился в трех шагах от него. Не сговариваясь, оба шагнули было следом, но тут же были остановлены неизвестно откуда взявшимся жандармским ротмистром. — Господа офицеры — не положено! Прошу отойти к зданию! Листок, скосив глаз, процедил: — Контрразведка. С генералом Воробановым. — Все одно, господа, не положено! На перроне только генералы и караул! — Тогда скажите это вон тому подполковнику! — Листок показал глазами на Лавренюка. — Мы трое по делам безопасности Государя! — Я предупрежу и его! Однако прошу отойти! — упрямо повторил жандарм, загораживая дорогу. Листок глянул на Драча, и штабс-ротмистр молча кивнул в сторону вокзальной стены, где уже стояла группка бородачей, вероятно, представляющая местную депутацию, — отойдем! Убедившись, что его требования выполнены, жандарм повернулся и как-то неестественно тихо, почти неслышно, точно боясь обратить на себя внимание, приблизился к Лавренюку. Склонившись к его плечу, что-то прошептал; штаб-офицер, обернувшись, обвел взглядом своих притихших у стены спутников, что-то ответил жандарму и, отвернувшись, остался стоять подле генералов. Жандарм же, изумив обоих "коллег", все той же осторожной манерой отошел на три шага назад и замер. — Вот это оборотик… — не глядя на ротмистра, возмутился Драч. — Эта бестия упрямо желает оказаться подле монарха! Что будем делать? — Если не отойдет, я его пристрелю! — процедил сквозь зубы Листок. — Это будет еще та картинка — нас застрелят прежде, чем мы достанем револьверы! — В любом случае при подходе состава мы должны оказаться рядом с подполковником! Драч промолчал. В напряженном молчании прошло двадцать минут. Мороз крепчал. Музыканты и нижние чины караула стали подергивать плечами, командиры и начальники, особенно те из них, кто рискнул явиться в фуражках, — натирать уши да постукивать носками о каблуки сапог. И вдруг перрон оживился. Раздались команды, почетный караул вновь замер, музыканты по взмаху руки капельмейстера подняли трубы, генеральская шеренга выровнялась, и Листок, переглянувшись с жандармом и вновь уставившись в затылок Лавренюка, отчего-то машинально, одним пальцем, расстегнул кобуру. Но неожиданно подполковник повернулся и торопливо направился к ним. Ротмистр и штабс-ротмистр посторонились, намеренно освобождая место между собой, и когда Лавренюк присоединился к ним, Листок оказался по его правую руку, чуть ли не касаясь рукава подполковничьей шинели. — Просили отойти к зданию… — как бы оправдываясь, объяснил тот и уже с придыханием добавил: — Едет, господа! Сам Государь едет! В это время раздался паровозный гудок. Над дальним пригорком затрепетал белый дымок, сливающийся со снежным покровом окружающей местности, надрывно застонали рельсы, передавая стук тяжелых колес, и вот из-за поворота, пыхтя паром и скрежеща тормозами, показался императорский состав. Паровоз еще плавно подходил к вокзалу, когда внезапно, заставив забиться и без того возбужденные сердца встречающих, оркестр грянул "Боже царя храни!" * * * Листка почему-то поразила внешняя схожесть Николая с видимыми им всюду портретами российского Императора — благородная осанка, красивое лицо с короткой бородкой и усами, едва уловимая улыбка и ясный, несколько смущенный взгляд… Но когда Государь, уже под звуки марша, сошел со ступеней вагона, когда прозвучала команда "Смирно!" и Николай II, принимая доклад генерала Мышлаевского, поднял руку в приветствии — ротмистр отчего-то с легким сожалением подумал, что самодержец не столь внушителен, как рисовалось ему по известным портретам. Но это была лишь вспышка в сознании; все его внимание тут же обратилось на соседа, застывшего с поднесенной к голове рукой и, казалось, не дышавшего. И хотя глаза Алексея Николаевича по-прежнему сопровождали Государя Императора, ставшего затем обходить шеренгу генералов, он видел с той секунды только эту руку и готов был повиснуть на ней, едва та потянется к кобуре. Но подполковник стоял точно окаменевший — с застывшим на лице восторгом и немигающими глазами, устремленными в венценосную особу, словно запоминающими каждое рукопожатие, каждый шаг начищенных до алмазного блеска сапог. А когда Августейший обошел шеренгу генералов и в окружении свиты остановился — довольный и ухмыляющийся в короткую бороду, — а затем, уже в окружении генералов, стал отчего-то поправлять лайковые перчатки, лишь тогда Лавренюк опустил руку и поворотил счастливое лицо: — Алексей Николаевич! Боже! Самого Помазанника увидеть довелось! Благодать-то какая!.. Листок изумленно кивнул и снял руку с кобуры. А потом раздалась зычная команда начальника караула. Кабардинцы единым движением взмыли перед собой штыки, и бравый штаб-офицер, как стало потом известно — полковник Тарасенков — отчеканив шаг под такты марша Преображенского полка, лихо отрапортовал своему Августейшему шефу. Государь с приложенной к папахе рукой уже готовился обойти строй, как подбежал кто-то из генералов, что-то шепнул, и самодержец, кивнув, приблизился к стоявшему на правом фланге невысокого роста знаменщику. На перроне мгновенно воцарилась тишина — государь стал говорить с нижним чином! Это был кавалер трех Георгиевских крестов подпрапорщик Яковенко — тот самый, что в одном из последних боев, будучи контуженным, принял на себя командование ротой, оставшейся без единого офицера, и лично повел солдат в атаку. Через минуту разговора, взявши с поднесенного на тарелке Георгия — теперь уже первой степени, — Государь навесил солдатский орден на грудь героя. Грянул прервавшийся, было, марш — и вновь смолк. Император, награждая отличившихся, начал долгий обход караула. Наконец, Его Величество прошел на средину строя, и во вновь наступившей тишине раздался впервые услышанный многими из присутствующих голос российского монарха: — За боевую службу спасибо вам, молодцы! Секунда потребовалась для глубоко солдатского вдоха, и над перроном дружно, молодецки, грянуло: — Рады — стараться — Ваше — Императорское — Величество! На какое-то время Император исчез из вида, окруженный подошедшими к нему генералами, и Листок покосился на Лавренюка — смотрит ли? Но что это? По щеке подполковника течет слеза?! "Черт бы вас побрал, Павел Эдуардович! — мысленно выругался ротмистр, не зная, как расценивать это неожиданное проявление чувств штаб-офицера. — Что за институтская сентиментальность!"