Но тут ротмистра отвлекла какая-то возня справа: суетясь, стоявшие рядом бородачи вдруг вытолкнули вперед одного из своих вперед, и, торопливо сделав несколько шагов, тот вдруг оказался перед тремя офицерами с караваем хлеба на вытянутых, дрожащих от волнения руках, покрытых белым рушником. Листок даже не успел возмутиться, поскольку в одно мгновение осознал всю опасность, исходившую от этого предназначавшегося царю подношения — его вручат Государю здесь, перед выходом, через который Его Величество должен проследовать на привокзальный двор к поджидавшим его и свиту автомобилям! И значит, он остановится здесь, перед ними, в одном метре от Лавренюка! Рука ротмистра вновь коснулась кобуры, но было поздно — окруженный свитой, Николай II уже направлялся к ним… Драч и Лавренюк, вытянувшись, уже подняли руки к головному убору, и Листок, машинально придвинувшись к согнутому в приветствии локтю подполковника, чтобы при необходимости помешать выхватить оружие, также отдал честь… Что именно говорил бородач Императору, сбиваясь на каждом слове, — Листок не слышал. Государь зачем-то разгладил прежде бороду, молча отломил кусок от каравая, макнул его в соль, поднес ко рту и, показав жестом, чтобы приняли у депутации подношение, повернулся к выходу. Сердце ротмистра сжалось. Он качнулся в сторону подполковника, почти коснувшись плечом его локтя, но тот, похоже, даже не заметил этого. Пожирая Помазанника глазами, он, единожды набрав в легкие воздух и позабыв его выдохнуть, казалось, вот-вот шмякнется от восторга оземь… Ничего не произошло. Государь, даже не взглянув на них, как-то озабоченно проследовал в здание, увлекая за собой многочисленную толпу сопровождавших его генералов. К дверям, толкаясь, уже спешили штаб-офицеры, уже опустили руки Драч и Листок, а Лавренюк, точно примороженный, так и стоял с приставленной к папахе рукой, пока не раздался сердитый оклик Воробанова: — Что вы стоите как истукан! Едем в церковь! 24. 1 декабря 1914 г. Николай II. Церковь Из воспоминаний сестры милосердия Х.Д. Семиной: "…Потом я надела шубу и вышла на улицу. Она была полна солдат. Они становились по два в ряд вдоль всей улицы от поворота с главной и до самого госпиталя. Никогда еще, кажется, у меня не было такого чувства радости и каких-то сладких слез!.. Я радуюсь такому счастливому дню. Может быть, единственному дню моей жизни? И почему-то хочется плакать! Слезы сами катятся из глаз… В носу мурашки, губы дрожат, не могу слова вымолвить… Солдаты стоят веселые, здороваются со мной, а я плачу… — Здравствуйте, сестрица! Радость-то какая — сам государь приезжает к нам! — Да! Большая радость! — едва выговариваю я, а слезы ручьем льются из моих глаз. Солдаты тоже как-то присмирели. — Да! Это не каждому доводится видеть-то государя императора, — говорит солдат. — Погодка-то какая стоит! Только для парада Государева! — говорит другой. Они поближе придвинулись ко мне, чтобы вести общий разговор. — Прямо, значит, с поезда и в церковь, а от-тедова, по этой улице, в штаб и в госпиталь. Поздоровается с ранеными, поздравит! Кому Егория повесит… Ну, потом, конечно, и по другим, прочим делам поедет… — Я так думаю, что государь по другим улицам обратно поедет, чтобы, значит, все могли его видеть, — сказал бородатый солдат. — А вы весь день будете стоять, пока государь не уедет? — Нет, сменят. Как обратно проедет — так и уйдем! Мороз сегодня шибко крепкий, — говорит солдат, постукивая нога об ногу. Я только сейчас обратила внимание на их шапки, на которых вместо кокарды были крестики. Да и сами они все какие-то бородатые и совсем не молодые! — Почему у вас на шапках крестики? — Мы второочередники! Здесь фронт спокойный, как раз для таких, как мы — стариков. А вы, сестрица, из каких краев будете? — Я здешняя, кавказская, из Баку. Вышла мадам Штровман в моей белой косынке. — Можно мне стать впереди вас, солдаты? Все сразу обернулись. — Впереди стоять нельзя! Но тут стойте, нам не помешаете! Места хватит, только долго не простоите на таком морозе! Еще рано! Поди, в церкви сейчас! Я пошла в комнату, чтобы согреться, замерзла стоять, но в комнате еще тоскливее стало… — Барыня! Едет, едет! — кричит Гайдамакин. Я выбежала на улицу и сразу точно горячей волной обдало меня! — Ура! Ура! Ура-а-а! — неслось снизу улицы. Солдат узнать нельзя было: лица строго-суровые. Стоят как по ниточке: по два в ряд, держа ружья перед собой. Офицеры чуть впереди солдат, вытянув шеи туда, откуда несется все громче и громче "Ура-а-а!" Вдруг снизу точно волна поднимается, ширится в громком "ура!.." И дошла до нас. Я хотела тоже кричать "ура", раскрыла рот, но спазм сжал мне горло, и вместо "ура" вырвались рыдания. А "ура" неслось все громче и громче! Показались какие-то автомобили — один, другой. Я протираю глаза, хочу лучше видеть, а слезы снова ручьями бегут. А солдаты так радостно, так могуче кричали приветствие своему государю! Вот! Вот он! Кланяется на обе стороны. Какое грустное лицо! Почему так ему грустно?.. Вот и проехал! Скрылось светлое видение… — Слава Тебе, Господи! Удостоились увидать государя! Теперь и умирать не страшно! — оборачиваясь ко мне, говорит солдат, утирая рукой слезы. И не один он плакал. Плакали и другие; вытирали глаза кулаком. — Не поедет больше по этой улице государь, — говорит солдат, сморкаясь прямо рукой и сбрасывая на снег. — Ну вот, теперь пойдем обедать. Прощайте, сестрица…" На вокзальном дворе Николай, не останавливаясь, прошел в поджидавший его с откинутым верхом "делоне-бельвиль". Рядом с императором — как успел поведать Воробанов — разместился генерал-адъютант, генерал от кавалерии и обер-гофмаршал Императорского Двора Павел Константинович Бенкендорф. Позади них заняли места дворцовый комендант, генерал-майор Свиты Его Величества Воейков и флигель-адъютант — красавец и любимец царицы — капитан 1-го ранга Саблин. Во второй автомобиль, едва государь опустился на сиденье, торопливо прошли начальник императорской охраны жандармский полковник Спиридович, царский историограф Дмитрий Николаевич Дубенский — интеллигентной внешности генерал-майор Свиты Его Величества, и еще один незнакомый Воробанову чиновник. Автомобили тронулись, окруженные конными казаками, и за ними, один за другим, потянулась кавалькада колясок и двуколок. Подъезжая к дамбе, вытянувшаяся колонна раздвоилась — большая ее часть свернула на дорогу, ведущую к государственной границе, к фронту, — чтобы уже там встретить Государя; другая — в числе которой находилась повозка Воробанова — въехала на дамбу и через нее на главную улицу Сарыкамыша. И почти сразу с обеих сторон грянуло громогласное "Ура!", эхом покатившееся перед императорским автомобилем, словно, разрезая морозный воздух, поднимал он незримую волну уже несдерживаемого людского восторга. Однако ликующий, нескончаемый гул улицы теперь не умилял генерала Воробанова, а наоборот, вносил в душу тревогу и смятение. Сжавшись, начальник гарнизона с испугом глядел на возбужденную толпу, мелькавшую по сторонам, и, точно ожидая чего-то непоправимого, беспокойно ерзал, устремляя то и дело взгляд на шуршащий впереди колонны царский "делоне-бельвиль". Его нервозность, казалось, передалась и сидящему рядом Лавренюку. То и дело, косясь на начальника, штаб-офицер недоуменно отводил взгляд на восторженные людские ряды, хмуро вглядывался в мелькавшие лица, и, точно молясь, бормотал что-то о величии Императора и всенародной к нему любви. "Что это? — думал Листок. — Показной патриотизм хитрого врага или припадок сентиментальности тупого обывателя? На врага вроде не похож — слишком чувствителен, а сентиментальность как-то не вяжется с натурой генерального штаба подполковника… Что ж, дело не кончено, надо быть настороже! Возможно, комедия для того и разыгрывается, чтобы ужалить, когда никто не ожидает, — впереди еще царский молебен!" Однако и у церкви ничего ужасного не произошло… К полковой церкви Михаила Архангела они подъехали, когда свита, во главе с Императором Николаем, под исступленное "Ура!" оттесненной солдатами толпы, уже направлялась к храму. Там, у входа, встречали Государя священники с настоятелем впереди, производящим крестное знамение протянутым к самодержцу золоченым крестом. Как Государь вошел в церковь, Листок заметить не успел — помешал Воробанов. Едва коляска остановилась — по его распоряжению за автомобилями монарха, — генерал нервно приказал ротмистру, сидящему напротив, помочь ему сойти. Листок соскочил и протянул Его Превосходительству руку. Выглядел тот состарившимся лет на десять. С трудом распрямившись, ни на кого не глядя, пробормотал: — В церковь вам нельзя, господа… Ждите у входа да смотрите за чертовой толпой! И, нащупав рукой шашку, отчего-то прихрамывая на правую ногу, поплелся к храму. Офицеры оставили генерала у самой церкви, в двух шагах от жандармского оцепления. Глядя на ссутулившую спину генерала, вскоре исчезнувшую в высоком проеме распахнутых церковных врат, Листок с досадой подумал: "Бедный старикан! "Смотрите за чертовой толпой! " Неужто теперь это возможно — смотреть за этим буйством? Да и есть там, в конце концов, кому этим заняться!" Он огляделся. Храм стоит особняком, площадь перед церковью — кроме оцепленного солдатами участка — безлюдна. До ближайших домов метров двести — достать Августейшего можно, пожалуй, только из винтовки… А достать из винтовки не дадут — охрана наверняка уже в каждом окне! Да и толпа верноподданных пестрит жандармами… К тому же пропускали, что говорится, "поштучно", по проверке. Остается Лавренюк? Он покосился на подполковника. Тот разглядывал внезапно притихших за спинами солдат людей: начался молебен, и, прислушиваясь к доносящейся из храма зычной молитве, толпа исступленно крестилась — многие со слезами на глазах. Повернувшись к церкви, перекрестились и они — Лавренюк размашисто, умиленно… — Господи! Какое чудо! Какая народная любовь! Боже милостивый! Как это правильно, как это верно, господа, — приехать на самый фронт, приехать к солдату, к народу! Нет, что ни говорите, а теперь нас ни за что не одолеть! Как один, будем драться до последней капли крови! Драч неопределенно хмыкнул — не то соглашаясь, не то подтрунивая: — Это уж точно, Павел Эдуардович! А Листок вновь подумал: "Идиот! Кто ж ты все-таки такой — враг ли, истинный русский человек или просто лицемер и болван? Что ж, узнаем скоро, Павел Эдуардович, — дай только завершиться молебну…" Молебен завершился минут через сорок. Еще через десять во вратах храма показался Государь Император — степенный, умиротворенный… И внезапно воздух взорвался истошным "Ура-а!" Вверх полетели шапки, людская масса заволновалась, заходила, угрожающе поползла на передние ряды, и солдаты, не сговариваясь, сцепились руками, чтобы сдержать рвущихся к монарху людей… Царь от неожиданности остановился, с каким-то изумлением взглянул на толпу верноподданных и, вероятно от растерянности, стал смущенно подтягивать и без того туго натянутые на руки перчатки. Кто-то из свиты — в памяти ротмистра Листка отложилось, что обер-гофмаршал Императорского Двора Бенкендорф — выплыл из-за спины государя, что-то сказал ему, и Николай, косо взглянув на генерала, молча, вызвав новый взрыв всеобщего восторга, прошел к подъехавшему к нему автомобилю. Остальные также заторопились вслед за своим Императором. Последним плюхнулся на сидение придворный историограф генерал Дубенский — в тот самый момент, когда под непрекращающийся рев толпы мотор самодержца рванул с места, ворвался в проход меж ожидавшей его казачьей конницы, и уже под ее охраной обе машины помчались вниз по направлению к Торговой улице. Впереди их ждали войска 1-го Кавказского армейского корпуса. Все это произошло столь ошеломляюще быстро, что ротмистр Листок на какое-то мгновение позабыл о подполковнике. Вспомнил лишь, когда последний казак скрылся за поворотом улицы; взглянул на штаб-офицера и от изумления замер — по щекам Лавренюка вновь катились слезы…