Джинсы, какие я бы и сама выбрала в магазине, удобные ботинки на рельефной высокой подошве, чтобы добавить мне роста рядом с высоким Кириллом. Даже свитер, как у меня, хоть он привезен… Стоп. Назад. На быстрой перемотке. Цвет волос, прическа, одежда. Как у меня, но не мои. Кроме свитера. Он мой. Вернее, такой точно, как тот, что я надевала буквально на прошлой неделе и абсолютно уверена, что он и сейчас лежит на третьей сверху полке стеллажа в моей безразмерной гардеробной в нашем с Кириллом доме. Я абсолютно в этом уверена. — Катя? — Кирилл переводит взгляд то на меня, то на нее. Как-то подавленно прикрывает глаза, снова смотрит на каждую и снова закрывает. Прикладывает ладони к вискам. — Блядь. Я… совсем крышей поехал? Золушка, скажи мне. — Помнишь, ты говорил, что кто-то сводит тебя с ума? Я с разбега, сама от себя не ожидая подобной прыти, налетаю на притворщицу и буквально валю ее на стол. До ее громкого крика, когда позвоночник чуть не переламывается надвое, встречаясь с гильотиной острого края стола. Второй рукой, пока змея выкручивается и сучит ногами, что есть силы хватаю ее за волосы, задираю голову, разворачиваю — и с размаху впечатываю в столешницу. До ее визга. И еще разок, пока из смятого носа не разлетаются вязкие алые брызги. «Клон» еще пытается сопротивляться, но я дополняю первые удары третьим, испытывая дикий азарт и желание посмотреть, с какого удара лопнет ее проклятый череп. Я — плохая девочка Катя. Я нужна для вот такой грязной работы, чтобы выжила та, которая родилась совсем недавно и еще слишком невинна, чтобы с особой циничностью давить мразь тяжелыми сапогами. — Хватит, хватит! — орет «клон», пытаясь прикрыться от меня ладонями. — Хватит, дура больная! Ты же меня убьешь! С удовольствием давлю ее рожу, наслаждаясь потеками темной крови на столешницу. Хочется, чтобы, когда гадина уберет свою рожу, на твердой породе полированного дерева осталась вмятина с ее профилем. — Обязательно убью, если не перестанешь скулить, Юленька. — Отпусти! — продолжает поскуливать она, но я снова сгребаю ее за волосы и с силой швыряю в кресло. Когда у человека аффект, он может удерживать бетонную плиту, если от этого зависит жизнь его ребенка. Он может пройти босиком по огню и не почувствовать боли, может просто делать то, что необходимо, пока не иссякнет адреналин. У меня аффект. Но я им наслаждаюсь, как будто встретила в незнакомом городе старого школьного товарища и впервые заговорила на почти забытом языке. Юленька — моя «сводная сестра». Младшая дочь жены Морозова — Татьяны. (236ad) И, судя по всему, моя самопровозглашенная дублерша. В точно таком же свитере, как и тот, что она заставила меня купить, когда я возила их с Татьяной в Париж сразу после нашей с Кириллом свадьбы. Еще один осколок воспоминаний, который кажется несущественным на фоне происходящего. «Ты носишь свой свитер, Катя? Он так тебе идет! Абсолютно твой цвет!» Глава пятьдесят восьмая: Катя Глава пятьдесят восьмая: Катя Пока я глубоко дышу, приводя в порядок мысли и собирая разбросанные пазлы загадок, Кирилл подходит ко мне сзади и становится так близко, что я чувствую его дыхание мне в макушку. И очень вкрадчивую дрожь. Я понимаю его. Я чувствую его боль, как никто. Чем более «неправилен» человек, тем тяжелее ему дается каждая новая веха. Человек, переживший ампутацию, больше всего боится потерять еще одну конечность. Человек, который однажды услышал голос в голове, больше всего боится, что в одно не прекрасное утро с ним начнет разговаривать весь Большой театр. Мне нужно успокоить моего Принца. Дать понять, что он здоров. Что в его голове ничего не «глючит», что он все тот же Кирилл, который — так уж сложилось — часто не узнает в зеркале даже собственное отражение. Не его вина, что нашлась пара расчетливых тварей, решившись воспользоваться его слабостью и моей наивностью. Я потихоньку опускаю руку, нащупываю своей еще дрожащей от напряжения ладонью его руку, переплетаю наши пальцы. У Кирилла есть грань, за которой его личное пространство — территория, куда он никогда никого не пустит. Так нужно. Это не блажь, не недоверие, это его предохранители. Что-то вроде моей выключившейся памяти. И я хорошо чувствую, когда Кирилл противится моим попыткам пройти дальше. Хорошо, мы остановимся здесь. — Кирилл, это — не я, — немного поворачивая голову, говорю куда-то как будто в сторону, но он точно слышит каждое мое слово. — Я — здесь. Вот, чувствуешь? — Приподнимаю наши сцепленные в замок руки. — Это — я. Это — мы. Он кивает, но молчит. Мы оба знаем, что теперь он будет очень долго молчать. Но у нас впереди целая жизнь. Я подожду моего Сломанного Принца, где бы он не блуждал. А до того времени нашей маленькой команде психов придется повоевать. — Что-то случилось у Морозова, — говорю шепотом, хоть именно сейчас уже плевать, услышит ли нас «клон». Я почти решила их головоломку. — Пожалуйста, возьми охрану и поезжай к нему. Это очень важно, понимаешь? Молчаливый короткий кивок, нервное и быстрое выдергивание ладони из моей руки. Я чувствую, как ему плохо. Потерпи, мой хороший. — Я. Оставлю. Службу безопасности. У двери, — механическим голосом проговаривает Кирилл и выходит, вряд ли хотя бы попытавшись оглянуться в мою сторону. После его ухода я плюхаюсь в кресло, достаю из сумки влажные салфетки и начинаю медленно вытирать начавшую засыхать в складках кожи кровь. Юленька поворачивает голову вслед Кириллу, но я на всякий случай предупреждаю: — Попытаешься встать, закричать, наброситься на меня — и я тебя убью. — Весомость моему предупреждению предает канцелярский нож, который я успеваю вынуть из подставки с канцелярскими принадлежностями. — И скажу, что ты пыталась меня убить, и даже нарядилась мной. И что ты делаешь это не в первый раз, да? Она — маленькая сцыкливая тварь, потому что мигом скукоживается и как отличница складывает руки на коленях. Просто замечательно. Вот теперь можно и поговорить. Хотя, мне не так уж много от нее нужно. Всего-лишь штрихи для того, чтобы картина стала полной. — Я спрашиваю — ты говоришь «да» или «нет». Понятно? — Сгребаю салфетки на другой край стола и пододвигаю нож под руку, медленно прокручивая его вокруг своей оси, словно часовую стрелку на невидимом циферблате. — Ерохин — не брат твоей матери? Юленька усердно мотает головой. Это было так логично и понятно с самого начала, что теперь даже стыдно, как я сразу не придала этому значения. Лишь в двух случаях женщина так остервенело кидается в защиту мужчины, как это сделала она в тот день, когда пыталась шантажировать меня в доме Морозова. В первом случае, этот мужчина — ее сын. Во втором — ее любовник. Почти все детали этой игры становятся на свои места. Чтобы найти очевидные проблемы в моих знаниях, тяну время: вооружившись ножом, чтобы эта поганка не вздумала даже помыслить о побеге, набираю в стакан воды и ставлю перед ней с почти дружелюбным видом. Она шарахается, подтирает рукавом разбитый нос, но, подумав, все-таки делает пару глотков. — А теперь рассказывай, — предлагаю я. — И постарайся сделать так, чтобы у меня не было повода злиться. Плохой Катей быть проще. Она не думает о морали, не переживает о том, что по ночам ей будет сниться это перепуганное лицо. Ей плевать, что будет с этим человеком и как долго продлится ее жизнь. Хорошие добрые люди всегда заморачиваются над огромным количеством вещей. Плохие только над одной — избеганием последствий. — Ты же и так все знаешь, — косится на меня Юленька. — Ты уже меня злишь, — на всякий случай предупреждаю я. Она выпивает всю воду, и на кромке стекла остается алый след от разбитых губ. Вероятно, мне должно быть стыдно за то, что я поступила с ней так грубо. И хорошая Катя пытается поднять голову, трепетным голоском напомнить, что мы с ней — одно целое, и будет лучше, если хотя бы теперь я постараюсь вести себя не как гадина. Приходится напомнить этой святоше, что пару минут назад несчастная Юленька прикидывалась «нами» и до того много месяцев пыталась свести Кирилла с ума. Мы обе — пусть это звучит как шизофренический бред — не дадим его в обиду. Никогда. И не важно, сколько гадостей ради этого придется сделать. — Это все мать придумала, — начинает Юленька и с тоской посматривает на бутылку с водой. — После того, как Морозов сделал тебя хозяйкой всего. — Что? — не понимаю я. — Хозяйкой всех его грехов? Грязных делишек? Господи, это даже не смешно.