Я сказал этого не делать. Или проорал? Или я просто стоял и не произнес ни звука, а все разошлись по своим делам просто так, решив, что снег в декабре — это не повод бояться сугробов? Когда я перестал принимать свои таблетки? Кажется, сразу после Катиного сообщения. Я буду помнить его до самой смерти, даже если тоже грохнусь с лестницы и забуду все, даже собственное имя. Пару раз меня посещали такие мысли: послать все в жопу, свалиться с лестницы и посмотреть, что будет. Не пошел дальше мыслей только потому, что с завещанием остались последние штрихи, а было бы очень жестоко подохнуть и оставить жену и ребенка без средств к существованию. Тем более после того, как Лиза вдруг пошла на попятную. Я не стал копаться в дерьме, которым набита голова моей сестры, выискивать ее очередные скрытые мотивы или детские обиды. Я вообще всегда умел прощать. Потому что редко на самом деле по-настоящему злился. Эмоции — та самая роскошь, которую даже я, Ростов, не могу себе позволить, хоть ради того, чтобы чувствовать то, что чувствуют нормальные люди, я отдал бы все. Мне на глаза попадает одна из уборщиц, которая с дикими криками вылетает из подсобного помещения. Охрана тут же срывается к ней, она что-то вопит и тычет пальцем в сторону открытой двери, из которой медленно волочиться что-то мелкое и грязное. Даже мне интересно, что это за ужасная чупакабра, способная довести до истерики существо, раз в сто больше себя самой. — Кирилл Владимирович, вы бы лучше не подходили пока не разберемся, что за тварь, — мне наперерез выходит охранник, но я обхожу его, как будто наяву играю в дурацкую старую игру с машинками. — Кирилл Владимирович… Он протягивает руку, но тут же отходит, потому что я смотрю прямо ему в глаза. Я бы хотел уметь убивать взглядом. Если бы патроны заряжались человеческими страхами, за те дни, что Катя ушла, я бы вооружился на всю оставшуюся жизнь. Хоть вряд ли проживу так долго. По снегу, еле-еле перебирая лапами, волочится еж. Откуда он взялся? Разве ежи не должны спать в такое время года? — Вы могли бы не кричать так громко? — морщусь, испытывая физическую боль от пронзительного писка, который непостижимым образом исходит из самого обычного человеческого горла. — Заберите ее кто-нибудь, пока я не сошел с ума. Поразительно, как многих простых и безобидных вещей боятся женщины: мышей, полудохлых ежей. Больных на голову аутиков. Орущую работницу уводят, а охранник продолжает топтаться рядом, как будто из подсобного помещения ползет не еле живое измученное животное, а террорист в полной обвязке. — Кирилл Владимирович, не трогали бы вы его, — басит с сомнением у меня за спиной, пока я снимаю пиджак и заворачиваю не сопротивляющееся животное. — Больной же наверняка. Как бы не подцепить от него какую-то дрянь. «Хуже мне все равно уже не будет», — мысленно отвечаю я и бреду в сторону дома, по пути дав указание найти подходящего специалиста и организовать его приезд. Я мою несчастного, воняющего какими-то химикатами ежа в теплой воде в своей люксовой ванной, отмечая, что ни разу не использовал ее по прямому назначению, потому что мой мозг решил, что рациональность душа предпочтительнее комфорта, чья польза очень сомнительна. Сушу дорогими полотенцами, которые работницы развешивали чуть не по фэн-шую. Потом несу его на кухню и наливаю молоко в блюдце из винтажного фарфорового сервиза. Сижу на корточках и смотрю, как бедный зверь еле-еле сует туда нос, и на сухом черном шарике появляется пара молочных капель. Если ест — значит, не сдохнет. По крайней мере до приезда ветеринара. Я поднимаюсь, с трудом разгибая ставшие абсолютно деревянными суставы. Как же хуево. Меня кренит. Не физически — морально. Внезапно и как-то сразу, приколачивает сверху невидимыми гвоздями размером с бесконечность, насквозь, разрывая плоть, расшибая кости. Я не могу один. Я никогда ни в ком не нуждался, но я чувствую себя точно так же, как этот еж — хрен знает, почему здесь, почему еще дышу и почему продолжаю сопротивляться. Было бы гуманнее дать жизни упаковать меня в красивый деревянный ящик из красного дерева с дорогой обивкой. Одна проблема. Эта проклятая черно-белая жизнь стала слишком тяжелой, но в ней появился смысл. И даже странно, какое хуя сижу тут с ежом и пытаюсь стащить себя с карающих вил судьбы вместо того, чтобы найти Катю и забрать ее домой. Потому что ее место — рядом со мной, даже если она снова вколотила себе в голову какую-то чушь. На сборы я трачу максимум десять минут: одеваюсь на автомате, не даю себе даже подумать о том, что для Кати было бы лучше избавиться от меня, что она и пытается сделать. Может быть, она знает, как жить без меня, но я-то не знаю. И не хочу узнавать. Когда-то, когда я ходил в группу терапии, в ней была дна девушка. Ее аутичные симптомы совсем не совпадали с моими (как это обычно бывает — все аутики так же разнятся, как снежинки). Она любила обнимать, трогать и чувствовать. И сходила с ума от того, что парень, которого она полюбила, не отвечает ей взаимностью. Она описывала свои чувства так, будто они каждую секунду убивали ее и воскрешали, чтобы сделать новый смертельный выстрел. Она плакала, не переставая, и молилась на каждый прием таблеток, потому что от них ей становилось немного лучше. Я всегда думал, что она — самая нормальная из нас всех. И всегда завидовал, потому что не мог испытывать ни капли того, от чего она умирала каждый день, каждый час, каждую минуту. А сейчас остро осознаю, что понятия не имел о том, насколько ей плохо. Я прекрасно знаю, где «прячется» Катя: было бы странно, если бы я не знал, как и чем дышит моя беременная жена. Сначала хотел приехать к ней, узнать, в чем провинился на этот раз, но потом решил, что будет лучше дать ей время. Остыть, подумать, передумать. Но хватило меня ровно на неделю. В гостинице на ресепшене ее очень долго набирают, но Катя не отвечает. И на мои звонки тоже. Кто-то из работников вспоминает, что она со вчерашнего дня не выходила из номера. Понятия не имею, как они следят за такими вещами, но никто не возражает, когда я требую проводить меня в номер моей беременной жены. Сердце странно колотится в груди. Если с Катей что-то случилось, от черной тоски меня не спасут даже все таблетки мира. Мы как будто целую вечность поднимаемся на лифте на верхние этажи. Катя живет в вип-номере, их всего два — и оба на самом верхнем этаже. Кто ее сюда устроил, догадаться не трудно. После попыток достучаться, администратор разводит руками и с моего молчаливого согласия использует универсальный ключ-карту, чтобы попасть в номер. Понятия не имею, почему первым делом, как только переступаю порог, глубоко втягиваю носом воздух. Откуда-то в голове появляется мысль, что я узнаю аромат страха, болезни, тоски или одиночества. Но в номере пахнет только кондиционером для белья: какой-то смесью выглаженных до хруста белых простыней и цветов. Каких-то знакомых цветов, хоть я не могу вспомнить, как они называются. И почему-то стопорюсь на этом, не замечая, что администратор проходит мимо меня, вперед, в комнату. Приглушенное бормотание вырывает из ступора. Катя здесь. Она никуда не исчезла, ее не забрали инопланетяне, она не сбежала с кем-то более нормальным подальше от психа мужа. И самое главное — мне нужно всего несколько шагов, чтобы лично убедиться в этом. — Кирилл Владимирович, — администратор пытается задержать меня, и сердце на миг как будто останавливается, быстро и внезапно, словно стреноженная на всем скаку лошадь. — Может, будет лучше… Молча отодвигаю ее плечом. Даже сейчас простое прикосновение к постороннему человеку отзывается неприятным покалыванием в плечевом суставе и перетекает на весь бок. Единственный человек, которому удалось приручить мою неприязнь — Катя. И сейчас она сидит в углу, обхватив колени руками, как будто от кого, сможет ли она выглядеть максимально беспомощной и маленькой, зависит ее жизнь. Она даже не замечает нас: смотрит куда-то в пустоту и беззвучно шепчет что-то искусанными губами. — Я вызову «Скорую», — говорит женщина у меня за спиной, но я успеваю остановить ее до того, как она выйдет из номера. — Не нужно, я позвоню семейному врачу и… В мгновение ока Катин взгляде делается таким пронзительным и осмысленным, что я чуть ли не впервые в жизни чувствую холод в области между лопатками. Она перестает трястись, но теперь от нее так пахнет испугом, что запах просачивается в меня и мгновенно пропитывает собой всю комнату. — Не звони Абрамову, — шепотом, как будто нас могут услышать, просит Катя. — Он… Моя маленькая испуганная жена оступается на полуслове и теперь уже смотрит и на меня тоже, словно на причину всех ее несчастий. — Или вы с ним заодно? Я очень хорошо знаю этот взгляд. Часто видел такой же у себя, когда смотрел в зеркало и не понимал, кто тот мужик в модном костюме и с фальшивой улыбкой. Все говорило в пользу того, что этот мужик — я, но мозг отказывался принимать правду, потому что память не находила общих черт. Катя тоже пытается во что-то поверить, но проигрывает. И все, что я могу для нее сделать — просто сесть рядом и выслушать, что она расскажет. Ну или хотя бы вынесет приговор моей вины. Потому что обвинять меня есть в чем.