— Тебе она очень нравилась, — говорит отец. — Говорила, что в детстве слушала такую же. — Старый проигрыватель у бабушки, — киваю я, почему-то радуясь, словно ребенок и, вслед за диктором начинаю повторять начало спектакля. Слово в слово, с той же интонацией, выдерживая хирургически точные паузы. Это несправедливо, что я помню пластинку, которая ничего не меняет в моей жизни, но совершенно не помню самое важное. Отец продолжает стоять рядом, даже когда меня подкашивает очередная волна неуверенности. Он просто подставляет плечо, куда я роняю голову и молча собираюсь с силами для серьезного разговора. Даже не знаю, с чего начать: может быть, сначала все-таки посмотреть, что я привезла в том маленьком желтом чемодане? Или сначала выслушать отца и узнать хоть что-то о своем прошлом? — Я говорила тебе, что жду ребенка? — озвучиваю первую оформленную мысль, потому что от ответа на этот вопрос зависит многое. Например, знала ли я ребенке. Человеку, рядом с которым мне так спокойно и тепло, я наверняка сказала бы о том, что беременна. Человеку, который по воле судьбы оказался моим единственным живым родственником. — Что? — тихо и как будто испуганно переспрашивает Морозов. Отодвигает меня на расстояние вытянутых рук, стискивает плечи, пытливо заглядывая в глаза. — Ты уверена? Кто тебе это сказал? Ростов?! Не очень похоже на голос человека, который только что узнал, что будет дедом — еще один тревожный звоночек, хоть с самого своего пробуждения я ни разу не слышала, чтобы он хорошо отзывался о моем муже. И, самое главное — отец ничего не знает о ребенке. Потому что я тоже этого не знала или знала, но скрыла ото всех? Почему? Я не хочу об этом думать, не хочу пускать в свою голову противную мысль о том, что причиной такого тотального молчания могла быть простая банальность, теперь уже ставшая достоянием общественности: этот ребенок не моего мужа. — Катя, ты уверена, что ждешь ребенка?! — сквозь оглушающую панику слышу голос Морозова и заставляю себя взять в руки, чтобы сфокусироваться на вопросе. — Если это сказал тот монстр… — Нет, — я морщусь, давая понять, что он делает мне больно. Отец быстро разжимает пальцы, нервно поправляет плед на моих плечах и, прочесывая пятерней волосы, вопросительно и нетрепливо ждет ответ. — Когда я лежала в больнице, врачи взяли много анализов. Я сама узнала пару дней назад. Морозов все равно не выглядит довольным ответом. — Какой срок? — спрашивает, уже немного подавив эмоции. Почему мне кажется, что это вопрос с подтекстом? — Шесть недель, — осторожно отвечаю я. — Еще не поздно, — как будто радуется он. Я быстро, повинуясь инстинктам самки с еще нерожденным детенышем, отхожу в сторону и выставляю вперед руку, когда Морозов пытается приблизиться. Трясу ладонью и головой, снова испытывая тошноту. Он, наконец, понимает, что лучше остановиться. — Прости, Катюша, прости, пожалуйста. Отчаяние красными и белыми пятнами ложится на его лицо. Видно, что он нервничает, злится на себя за несдержанность и наверняка уже раскаивается в сказанном, но я все равно не готова снова пустить его на плот своего почти разрушенного доверия. Я не помню, что за жизнь у меня была, но чем больше ее узнаю, тем сильнее мне кажется, что в ней я никому не была нужна. Глава тридцать первая: Катя Глава тридцать первая: Катя Мы берем тайм-аут с разговорами, пока домработница не приносит в библиотеку поднос с чашками, заварником и корзинкой домашней выпечки, которую, несмотря на аппетитный аромат, меня все равно не тянет попробовать. Отец сам разливает чай по чашкам, и я невольно улыбаюсь, потому что аромат мне тоже знаком. Мята. Сочная мята, словно только что сорванная с грядки. Я бросаю себе ломтик лимона и пару кубиков сахара. Только через секунду замечаю, что Морозов следит за моими движениями с каким-то благоговением. Наверное, мое тело в точности повторяет заученный ритуал. Я не помню зачем так делаю, но знаю, что именно так и начинались наши с отцом задушевные разговоры. — Я не знаю, как много ты уже успела вспомнить, — откашлявшись, начинает Морозов. — И что именно ты бы хотела услышать, потому что, признаюсь честно, я не самый объективный человек, если дело касается Ростова. — Почему? — Потому что он с самого начала использовал тебя. Всегда. С первого дня знакомства. И врал тебе обо всем. А потом… когда стало слишком поздно, ты уже просто не смогла бы уйти от него без последствий. — О чем он врал? — От волнения во рту сухо, и я тороплюсь сделать глоток чая, забыв об осторожности. Горячая жидкость обжигает язык до слез из глаз, но я проглатываю боль, как отрезвляющую пилюлю. Как бы ни было страшно и больно, я должна взять себя в руки. Не потом, а прямо сейчас, в эту же минуту, потому что только холодная голова и ясный незамутненный взгляд помогут мне выбраться из этого лабиринта. И еще, самое важное. Даже если это будет жестоко и цинично, и где-то даже параноидально. Пока моя собственная память скрыта за семью замками, я не должна полагаться на чужие воспоминания. Потому что никогда не смогу быть уверена, что мне говорят правду. А в том, что кто-то лжет, больше нет никаких сомнений. Слишком уж разняться две стороны одной правды. — О том, что болен, — после небольшой заминки говорит Морозов. — Он не сказал о своем диагнозе, хотя должен был. — Что с Русланом? — От волнения голос ломается до самой высокой ноты. Он скоро умрет? Мой Прекрасный принц смертельно болен?! — Катюша, ну что ты! — Морозов тянется через стол и сжимает в руках мою дрожащую ладонь. Видимо все мои мысли транслируются на лицо в прямом эфире без перерывов на рекламу. — Этот подонок болен, но, поверь, от такого не умирают. Разве что у него вдруг прорастет совесть — и он подохнет от бесконечной лжи, которой тебя пичкал. — Что с ним? — повторяю свой вопрос. — У него не в порядке с головой, — зло, не скрывая отвращения, говорит отец. — Он конченный псих. Моральный урод. Не в порядке с головой? Пока я пытаюсь понять, что это может значить, в памяти хаотично всплывают образы Кирилла: то он смотрит сквозь меня, то дергается от случайного касания, то внезапно орет, что испытывает тошноту от одной мысли, что мы достаточно близко — и он дышит тем же воздухом, которым только что «стошнило» мои легкие. Я знаю, что это — не странности. Что это — хлебные крошки, по которым мне нужно было понять, что с моим Прекрасным принцем что-то не так, но я слишком сильно любила его, чтобы широко открыть глаза. — У него аутичное расстройство, — продолжает Морозов. Зло хмыкает и в последний момент удерживается, чтобы не припечатать ладонью стол. — Я знал, что с ним что-то не так. Даже спрашивал Александра, не нужно ли мальчишке помочь, потому что он какой-то потерянный и все время где-то лечится, что-то восстанавливает. Никто ни хрена не сказал. Это сраное семейство, — Морозов тычет пальцем мне за спину, словно в эту минуту там стоят погибшие родители Кирилла, — не посчитало нужным поставить меня в известность, что мне предстоит вести дела с человеком, который в любой момент может просто слететь с катушек. Что я буду зависим от больной головы морального урода! — Ты говоришь о моем муже, — пытаюсь усмирить его пыл. — Откуда ты узнал об этом? Что-то во мне, пусть пока скрытое тенями забвения, но не считает эту новость шоком. Как будто я успела узнать об этом, простить, смириться и пойти дальше. Минуя развод и встречая прощение. — Ты мне сказала. Когда стало ясно, что у вас уже ничего не склеится. Вскрылась правда о «командировках» Ростова, ты сама пришла ко мне. Плакала целую ночь. Говорила, что понятия не имеешь, как поступить. — Я узнала о его болезни… недавно? — все еще надеясь на лучшее, уточняю я, хоть предчувствие подсказывает, что, когда Морозов узнал о диагнозе Кирилла, для меня это уже давно не было новостью. — Ты нашла какие-то документы, — пожимает плечами отец и подливает немного свежего чая в мою почти опустевшую чашку. — Почти сразу после свадьбы. Предъявила их Кириллу, ему нечего было сказать. Тогда же он сказал, что раз уж все и так вскрылось, то пришло время обсудить тему детей. Ты сказала, что он просто поставил тебя перед фактом: детей не будет, потому что, хоть это только медицинские теории, есть небольшой шанс, что ребенку передастся его тугоумие. Все, чем он владеет, получат дети Лизы, когда им исполнится двадцать пять лет. Если бы с Кириллом что-то случилось, ты получила бы некоторое постоянное содержание, но все, чем он владеет: дома, бизнес, квартиры и машины — получит Лиза и ее дети. Ты согласилась. Я не знаю, почему, но уверен, что тебя просто вынудили. Я узнал об этом слишком поздно, около двух месяцев назад. И только из твоих слов. Катюша, — Морозов выдерживает паузу, но я и так знаю, что он скажет. — Кирилл не хотел детей. И ты тоже их не хотела, потому что жила рядом с этим монстром и видела, что может случиться с твоим ребенком. Поверь, прежняя Катя… Она поступила бы так, как нужно ребенку. — Она… Я бы сделала аборт? — не верю своим ушам. — Да, потому что это было бы гуманнее, чем обрекать маленькую жизнь стать таким же выродком, как его папаша. — Только по этой причине? — Меня снова трясет, в затылке, там, где я ударилась головой, распускается тупая нагнетающая боль. Морозов вздыхает, устало откидывается на спинку кресла и говорит, потирая переносицу: — Да. Только поэтому. Не знаю почему, но в эту секунду, когда он снова пытается наполнить мою чашку, я чувствую, что он все равно что-то недоговаривает. Нет никаких мыслей, что это может быть, и память, наконец, выдохлась, перестав отвечать картинками на внешние раздражители. Я словно стою перед пазлом, где не хватает одного кусочка. Картинка уже понятна, недостающей элемент не делает погоды, но его отсутствие не дает сложиться общей гармонии. Но мне не хочется обижать его подозрениями, которые, вполне возможно, всего лишь плод моего больного воображения. Единственное, в чем я абсолютно точно уверена — я не сделаю аборт. Никогда. Ни за что. Даже если Кирилл потребует этого силой. В памяти всплывает эхо нашего недавнего разговора, где он уверял, что мы хотели этого ребенка. Но это абсолютно не похоже на ту правду, которую говорит Морозов. Кто-то из них врет или недосказывает. Как будто прочитав мои мысли, отец порывисто встает из-за стола, идет ко мне и вынуждает подняться, чтобы крепко обнять, по-отечески погладить по голове. Все это очень знакомо и понятно. — Мне так жаль, что я не был рядом, когда… — Он сглатывает и крепче прижимает мою голову к плечу. — Здесь ты в безопасности, обещаю. И ты сама решаешь, как лучше поступить. Только прошу тебя, — он отстраняется, заглядывает мне в лицо, — какое бы решение ты ни приняла, думай о том, чтобы хорошо было тебе. В первую очередь. А я приму любое твое решение. И снова я ему верю. Кроме одного тревожного звоночка, во всем остальном я почти уверена, что в моем прошлом этот человек был единственным, кто никогда не делал мне больно. Чуть позже он отводит меня в приготовленную комнату, немного мнется в пороге, а потом уходит, тихо прикрывая за собой дверь. Я сразу замечаю желтый с ручкой чемодан на колесиках, потому что он стоит возле кровати и приковывает взгляд, словно бомба замедленного действия. Сначала даже не решаюсь подойти, так и стою возле двери, переминаясь с ноги на ногу, до сих пор не в состоянии переварить недавний разговор. Может быть не стоит вскрывать этот ящик Пандоры? Психиатр предупреждала, что сильные нервные потрясения могут плохо сказаться на попытках вспомнить прошлое. Но, когда я почти решаюсь не заглядывать в прошлое хотя бы сегодня, внезапно приходит осознание того, что чем больше я бегаю от правды, которая оказалась настолько разрушительна, что память решила спрятать ее в дальний ящик, тем сильнее запутываюсь в лабиринте неизвестности. Уже сейчас в моей душе столько сомнений, что я понятия не имею, как жить с ними дальше, а что будет потом, когда вернутся настоящие воспоминания? Смогу ли я жить с тем и другим одновременно? Я изнутри запираю дверь на щелку, кладу чемодан на кровать, сама удобно усаживаюсь рядом… и понимаю, что на прошлом снова висит замок, на этот раз в виде цифрового кода. На четырех железных роликах случайный набор цифр. Пытаюсь вспомнить, отыскать хоть какие-то намеки на то, что вспомню правильную комбинацию, но это все равно, что играть в прятки с завязанными глазами и без колокольчика. Я даже не знаю, за что ухватиться, шарю наугад в полной пустоте. Потом начинаю просто крутить железные шестерни в надежде на память тела. Так уже бывало, правда, в мелочах. Но разве я могла так просто забыть шифр от вещей, которые наверняка что-то значат, раз я спрятала их под замок и увезла из дома, который считала своим? Ничего не получается.