Мэл кивнул, смиряясь с неизбежным. И замурлыкал глумливо: Свободен путь для наших батальонов, Свободен путь для штурмовых колонн![57] – В Париже тоже недурно. И «Хорста Весселя» по радио не передают, и по мостовым не топают их сапоги, и не надо убираться с дороги, когда идут коричневые батальоны. – Это пока, – засмеялся Мэл, прихлебывая виски. – Париж всегда останется Парижем. – Останется, пока не перестанет, – возразил трубач. – Посмотри, что творится в Берлине. Даже трамвайные кондукторы носят на галстуке значок со свастикой. А чтобы купить сэндвич с огурцом на террасе «Эдема» или коктейль в «Сиро-баре», скоро потребуется свидетельство о чистоте расы. – Хорошо сделал, что свалил, – сказал Фалько. – И что прихватил Марию. – Ничего другого не оставалось. Да ты погляди, погляди на меня – чернокожий… неясной ориентации… и еще исполнитель дегенеративной музыки. Театральным движением он расплел и снова сплел ноги. На губах заиграла улыбка, хотя глаза оставались серьезны. Фалько трубой обвел в воздухе контур его фигуры: – Таких не берут в СС. Мелвин расхохотался. Во всю свою жизнерадостную белозубую пасть африканца из Сент-Луиса. Не смех, а свинг. – А в СА таких, как я, было полно. – Чернокожих? – Гомосексуалов! – Все еще смеясь, трубач от души глотнул виски. – Во главе с их вождем, Эрнстом Рёмом. Тот обожал строем водить всех берлинских трансвеститов маршировать гусиным шагом… Но это ему не помогло. Три года назад, когда Гитлер уже взял власть, их всех перебили – и Рёма тоже. – Куда нам до них… – Не говори! А в Германии, если ты без мундира, так и вообще никуда. Фалько взял еще несколько нот. Получилось вполне прилично. Потом обернулся и поблагодарил Сида, который отложил щетки, встал и накрыл установку чехлом. – Чего ж ты бросил своих друзей? Баярда и эту блондиночку? – спросил Акажу. – Да так… – Фалько неопределенно повел плечами. – Решил выпить еще малость. Акажу показал на бокал, стоявший у самой рампы: – А не притронулся даже. Фалько присел на край эстрады, отложил трубу и поднес бокал ко рту – Акажу лично смешал для него хупа-хупа на основе доброй русской водки. – Ну как? Фалько одобрительно кивнул, не отрываясь. Коктейль успел уже согреться, но все же был хорош. – Замечательно. Чувствуется рука мастера. – А следом сорвалась оттуда и Мария… – сказал Мелвин. Фалько приподнял бокал, словно провозглашая здравицу: – Да и вы вскоре подтянулись. – Куда ж нам без нее? – улыбнулся трубач. Он смотрел на Фалько с неподдельной симпатией. Познакомились они, когда Мария впервые привела того в «Блаунахт», и виделись каждый раз, как ему приходилось бывать в Берлине. Сначала Фалько думал, что Мария и трубач состоят в браке, предоставляя друг другу полную свободу, но потом догадался о наклонностях Мелвина. Американский музыкант и выжившая африканка жили как брат и сестра в номере отеля «Ам Цоо». С Фалько, который в ту пору звался Хуан Ортис, не было ни сцен ревности, ни скандалов: с помощью обычных своих методов – забавных историй и обаяния доброго малого – он завоевал расположение трубача. В тот первый день они втроем долго шлялись по ресторанчикам и кафе Курфюрстендамм, а потом обосновались в гриль-баре «Шербини», и Фалько не моргнув глазом (благодаря «алька-зельцеру» и двум таблеткам кофе-аспирина) оплатил астрономический счет. А на рассвете, когда Мария и Мелвин отыграли свою программу, трубач, стоя на тротуаре с футляром под мышкой, с сигаретой во рту и в шляпе на затылке, по-библейски простер руку и кротко благословил пару – роскошную негритянку и красавчика-белого, которые, держась за руки, обернулись на прощание, прежде чем исчезнуть в глубине темной улицы на пути к отелю Фалько. – А что там вышло у тебя с этим американцем… с Гейтвудом? – спросил Акажу. Невинный взгляд Фалько убедил бы даже средневекового инквизитора. – Понятия не имею. Почему ты меня спрашиваешь? – Служитель при туалете сказал мне, будто у вас вышел крупный разговор. – Это такой старичок, что ли? – Да. – Нет, ничего подобного не помню. – Гейтвуда нашли на полу, с разбитой физиономией. Нам пришлось незаметно вывести его через черный ход и погрузить в такси. – Упал, наверно. – Фалько сделал еще глоток. – Мне показалось, он малость перебрал. – А-а, вот в это верю. Мелвин, вертя в руках свой стакан, слушал их разговор: – Что, правда?! Да это же знаменитый американский писатель… – …Которому в моем клубе набили морду, – вздохнул Акажу. – Это портит репутацию заведения. Он подсел к Фалько: – Ты так и не рассказал, что делаешь в Париже, сеньор Ортис. – Гасан. – Ладно, сеньор Гасан. Каким ветром тебя сюда занесло? – Тем же, что и в Берлин заносило. Дела. – Уж не те ли, которые ты проворачивал с твоим приятелем из гестапо? – Более или менее. Акажу встопорщил ус безразличной усмешкой. И в его мире, и в мире Фалько границы всегда были зыбкими и смутными. И легче иметь дело с такими людьми, чем с моралистами. – Мутная вода, а? – Он взглянул с интересом. – Хорошо рыбку ловить? – Тем я и занят. – А что за кошмар в Испании? Ты-то как объясняешь то, что там творится? Фалько рассматривал свой бокал. – Тут не надо быть семи пядей во лбу. Коммунизм, анархизм и фашизм проникли в плоть народа, который столетиями мечтал свести счеты с самим собой… И который, по большей части, не умеет читать и писать. Акажу блеснул золотым зубом: – Растолковал, спасибо. И кто, по-твоему, победит? – Ей-богу, не знаю. Они молча переглянулись. – А ты на чьей стороне, позволь спросить? – Непременно нужно быть на чьей-то стороне? – Обычно иначе не бывает. Фалько отставил бокал и снова взял в руки трубу. Поднес ее к губам. Взял несколько медленных печальных нот. – А в Европе будет война? – осведомился Мелвин. – Будет, наверно. – Фалько отвел трубу в сторону. – Желающие найдутся. – Говорят, Республика очень хочет, чтобы заварилась большая каша. Да и Франко тоже.