Фалько мыл руки и увидел в зеркало, как вошел Гейтвуд. Вошел крупными шагами, шарахнул дверью, бросил на него недружелюбный взгляд и направился к писсуару, а там повернулся спиной, расставил ноги так широко, словно стоял на палубе корабля, и долго возился с пуговицами, пока наконец в фаянс не ударила долгожданная струя. Фалько принял у служителя полотенце и тщательно вытер руки. Потом взял с полочки над умывальником часы – «Ролекс-Ойстер 1934», купленный взамен канувшего в Сену «Патек Филиппа», – и застегнул ремешок на левом запястье под безупречно накрахмаленной манжетой с серебряной запонкой. Поправил узел галстука, пригладил волосы и уже собирался выйти из туалета, когда заметил в зеркале, что Гейтвуд завершил свою процедуру энергичным встряхиванием и поворачивается к нему, застегивая брюки. – Эй, Педро, – сказал он. И не слишком приветливо. Фалько в зеркало взглянул на американца вопросительно, меж тем как инстинкт заставил напрячь мышцы и привести тело в боевую готовность. Неразумно было стоять спиной к мускулистому, почти двухметровому верзиле, у которого ручищи размером с совковые лопаты, и уж тем более – если язык у него слегка заплетается от выпитого. Коньяка, судя по запаху. Так что Фалько повернулся лицом, расстегивая пиджак, и встретил взгляд осоловелых глаз за очками в стальной оправе. От умения толковать взгляды довольно часто зависела его жизнь, так что навык у него имелся. Взгляд Гейтвуда не сулил ничего доброго, а наоборот, обещал сплошные неприятности, и не кому-нибудь, а ему, Фалько. – Меня зовут Игнасио, – спокойно сообщил он. – Да насрать мне, как тебя зовут. Под коричневым мятым пиджаком расстегнутая сорочка без галстука открывала волосатую грудь. От густого перегара засохла бы гардения в петлице у Фалько, если бы, конечно, она там была. Но он не прикалывал к лацкану бутоньерку. – Ты чего вяжешься к Марлен? – Даже не думал. – Я же видел, красавчик… Кем ты себя возомнил? Дело было ясное. Или казалось таким. Фалько, смиренно покоряясь обстоятельствам, обернулся к старичку-уборщику, который перестал сметать опилки и растерянно прислушивался к разговору, и протянул ему бумажку в пятьдесят франков: – Сходите, пожалуйста, купите мне сигареты. Лучше английские. Поколебавшись немного и поглядев попеременно на одного и на другого, старичок взял деньги и, явно обрадованный, поспешно вышел. Гейтвуд снял очки. – Дитрих слишком хороша для тебя, Педро. Понял? Даже не мечтай заполучить такую. Нос не дорос. – Похоже, что так. – Присовывай этой сучке Эдди, если Баярд позволяет. Он отрыгнул без стеснения, густо дохнув перегаром. Сжал правый кулак и стал постукивать им по левой ладони. – Немчура – моя подруга, к твоему сведению. И я не допущу, чтоб к ней липло всякое дерьмо. Всякий сукин сын подбивал к ней клинья. Всякий прощай, лыга, так, кажется, у вас говорят? – Так, – благожелательно ответил Фалько. – В одно слово – «прощелыга». Американец, не разжимая кулак, большим пальцем почесал в усах. – Я знаю еще десяток бранных слов на твоем собачьем языке, Педро. – Неужели? – Десяток, не меньше! Козел, обсос, мразь, засранец, паскуда… Фалько с завидной выдержкой улыбался едва ли не примирительно: – Только пять. – Добавь прощелыгу. – Шесть. Это лишь половина. Сбитый с толку Гейтвуд пересчитал на пальцах. – Слово даю, что знаю больше. Просто из головы сейчас вылетело. – Да не страшно. Шесть ругательств по-испански для американца – просто прекрасно. – Ты так считаешь? – Безусловно. Гейтвуд задумался, хмуря брови. Вдруг лицо его просияло: – Педрила. – Годится, – кивнул Фалько. – Семь. – Слизняк. – Восемь. – Гомосятина. – Девять. – Мать твою, Педро! Неплохой ты, в общем, парень, – американец смотрел на него едва ли не с благодарностью. – Могли бы подружиться, только вот зря ты полез к Марлен. – У каждого свои недостатки, Гэт. – Какой я тебе, на хрен, Гэт? – А какой я тебе Педро? – Я тебя зову, как мне хочется. – Понял. – Тебе еще кое-что придется понять. И прежде всего – как себя вести с такими женщинами. С этими словами Гейтвуд выпятил челюсть. Потом перенес тяжесть тела на одну ногу, правую руку снова сжал в кулак, и Фалько понял, что, если зазевается, первый удар, который сейчас отправят в путь, прибудет в срок. И в голову. К счастью, у пьяного рефлексы замедлены по сравнению с трезвым, так что у Фалько был небольшой, секунды в две, запас времени, и он с холодным расчетом, который вел во все время их увлекательной беседы, использовал его, точно и сильно двинув американца коленом в пах. Тумп. Да, звук был именно такой – сухой и глуховатый. Кто рано встает, подумал Фалько, вновь став на обе ноги, тому бог подает. И лучше прийти на час раньше, чем минутой позже. – Ф-ф-ф… Гейтвуд со стоном выдохнул воздух, словно легкие его превратились в кузнечные мехи, согнулся всем своим крупным телом, схватившись за низ живота, как будто зажимал рану. Тогда Фалько глубоко вздохнул, стиснул зубы, и, чтобы покончить с этим делом, снова сократив дистанцию до противника, ткнул его кулаком в правое подреберье, в печень: Гейтвуд сделался голубовато-белым и мгновенно покрылся холодной испариной, выброшенной жéлезами разом из всех пор. Снова тумп. А потом звук падения. Гейтвуд, как мешок с картошкой, опрокинулся всеми своими девяноста пятью килограммами на засыпанный опилками пол. Он растянулся во весь свой огромный рост, привалившись головой к мраморному основанию умывальника, и лежа казался еще крупнее. Фалько оглядел неподвижное тело с профессиональным, почти научным любопытством, потом подтянул узел галстука, застегнул пиджак на среднюю пуговицу, снова провел ладонями вдоль зализанных висков и, прежде чем уйти, мимоходом наклонился к Гейтвуду, который заворочался на полу и начал подниматься, и ударил его еще раз – в лицо. – Меня зовут Игнасио, – проговорил он, распрямляясь и потирая костяшки. – Игнасио, а не Педро. Он не обладал ни талантом, ни мощными легкими трубача, но прилежанием и упорством истинного любителя музыки все же сумел кое-чего добиться. В каком-то уголку своей сложно устроенной и разделенной на множество отсеков головы Лоренсо Фалько хранил собственное представление о музыке. И в такие минуты, как эта, усвоенное в детстве всплывало в памяти. Поднеся металлический мундштук к губам, он дунул. За спиной Фалько, на эстраде музыканты собирали свои инструменты. И только ударник, добродушный американский негр Сид, слегка постукивал щеточками по медной тарелке, создавая фон для партии трубы. В опустевшем зале официанты ставили на столы перевернутые стулья и подметали пол. Посетители оставили после себя вместе с запахом табачного дыма и свой собственный. Было четверть четвертого утра. – Не забыл, смотрю, – сказал Мелвин Хэмптон. Перебегая пальцами правой руки по блестящим клапанам, Фалько снова набрал в грудь воздуху и выдул задрожавшую си-бемоль. Металлическое рыдание вышло глуховатым и протяжным, а потом, подчиняясь смене тонов, превратилось в нечто вполне мелодичное. – Хорошо, – одобрил Мелвин. Это была его труба. Передавая ее Фалько, он вставил чистый мундштук. И сейчас, подтащив к эстраде стул, сидел на нем нога на ногу, с широкой улыбкой на темном лоснящемся лице, и шутливо изображал аплодисменты. Он был без пиджака, в сорочке, перекрещенной подтяжками. И внимательно слушал Фалько, в такт музыке притопывая башмаком из змеиной кожи. На колене другой ноги он держал стакан с виски. Рядом, ослабив узел галстука, сунув руку в карман расстегнутого смокинга, курил Тони Акажу, похожий, как всегда, на средиземноморского сутенера. Фалько отвел от губ трубу. – Жалко мне твое берлинское заведение, – сказал он. – Хорошо там было. Тони кивнул: – Да… – Он блеснул в печальной улыбке золотым зубом. – Славно время проводили. Помимо коктейлей, атмосферы, пропитанной адреналином, и красивых женщин, Фалько нравились тамошние кельнеры, метрдотели и безупречно спокойные владельцы заведения. Акажу был одним из них. Они подружились с той достопамятной ночи, когда на эстраду «Блаунахта» взобралась сильно поднабравшаяся дама и принялась ритмично двигаться под музыку, пытаясь все выше и выше задрать юбку, чтобы не сковывала движения. Юбка падала снова и снова, путалась в ногах, и Акажу вызвал добровольца на помощь. На эстраду поднялся Фалько и под аплодисменты публики с большим хладнокровием избавил даму от этого предмета туалета. Тогда она распахнула блузку, позволив оценить прочие свои достоинства, потом прижалась к Фалько и поцеловала его в губы. После закрытия Фалько и Акажу еще долго пили и курили, а под утро пошли пить шоколад с горячими булочками в «Бристоль». – Тоскую временами по Берлину, – вздохнул Мэл. – Хорошая музыка, приятная обстановка. – Нацисты загадили его сверху донизу, – сказал Акажу. – Сейчас-то да… А все же в твоем клубе мы, наплевав на запрет, могли играть наш джаз.