– О нет, только не это! Опять Гейтвуд! Акажу усадил новых гостей за стол у самой эстрады. Дитрих в жизни оказалась ниже ростом, чем на экране, но это никак не ослабляло впечатление, которое она производила. Актриса была в очень – пожалуй, чересчур – элегантном черно-серебряном костюме и вела себя как героини своих фильмов. Так же двигалась и так же курила, вправив сигарету в длинный мундштук. Она отчужденно поглядывала по сторонам, с нарочитой естественностью принимая восторг, светившийся в десятках устремленных на нее глаз. И приподнимала тоненькие дуги бровей, как будто говорила с Клайвом Бруком в вагоне «Шанхайского экспресса» или в «Обесчещенной»[53] утирала слезы юному офицеру, которому было приказано командовать ее расстрелом. Гейтвуд заметил их издали. Вскинул руку, помахал приветственно, а вскоре поднялся из-за стола и направился к ним. Во рту он держал сигарету, а спиртным от него несло за метр. – А-а, и вы здесь, – сказал он с довольным видом. – Пошли к нам? – Уже поздно, Гэт, – сказала Эдди. – Вам записан прогул. Вы не пришли на мою лекцию… – Он бросил окурок на пол. – Я говорил про Испанию. Народу было битком. – У нас была назначена встреча. Гейтвуд ткнул большим пальцем себе за плечо: – Там Марлен. Узнали, наверно? Марлен! – Да, мы видели, – сказал Баярд. – Что она делает в Париже? – Снимается в очередном фильме. – А-а. – Мы с Немчурой подружились еще с тех пор, как плыли вместе на лайнере «Нормандия». – Ты ее зовешь Немчурой? – удивилась Эдди. – Ну а как еще ее звать? Она же немка, – сказал Гейтвуд, удивляясь, как можно не понимать очевидное. – И она не обижается? – Даже не думает. Она чудесная. – Мы не сомневаемся. – Пьет не хуже любого мужчины. – Еще бы. – Ну, так пересядете к нам или нет? – Ладно, Гэт. Сейчас придем. – Точно? – Обещаю. Американец уже начал подниматься, но тут ему в голову пришла идея получше. Он провел пальцем по усам. А потом протянул здоровенную ручищу, схватил бокал Эдди и выпил его одним глотком. – Я сказал, что мы с ней большие друзья? Эдди сквозь голубые кольца дыма глядела на него скучающе: – Сказал, сказал. Гейтвуд с интересом заглянул за вырез ее платья, улыбнулся Баярду и подмигнул Фалько. Очки он снял и сейчас потирал стекла о грудь рубашки. – Я вас ей представлю, Педро, будете в восторге. Не пропустите такой случай. – Игнасио, – ответил Фалько. – Что? – Меня зовут Игнасио, а не Педро. Забыли? Начо – для друзей. – Да ладно. Какая разница, а? Вы, испанцы… – Вы это уже говорили в прошлый раз – нас всех зовут одинаково. Но я – редкое исключение. Мне нравится, когда меня зовут иначе. Гейтвуд взглянул на него зло. – Приятель ваш что-то очень щепетилен, – сказал он Баярду. – Ну, ты же знаешь, каковы испанцы. – Да уж, мне ли не знать?! Не видал фотографию? Бобби Капа[54] снял, как я показываю республиканским солдатам, с какого конца заряжается винтовка. Я-то был на этой вонючей гребаной войне. – Мы все знаем, Гэт, – сказала Эдди. – Знаем, как ты там пули голыми руками ловил и глотал прямо с кожурой. Мы тоже были на войне – той же самой, что и ты. – Но я ведь совсем недавно вернулся. Скажи ей, Лео! Гвадалахара… Эдди усмехнулась без снисхождения и жалости: – И об этом ты рассказывал. Трупы на снегу, никто плюнуть не может – так у всех во рту пересохло от страха… и прочее. – Там бывало жарко… – Само собой. Но недаром же говорится: «Крутой подъем одолеют только крутые парни». Гейтвуд польщенно улыбнулся, не замечая ни усмешки на губах, ни насмешки в голосе. – Хорошо как сказано, а! Кажется, это я написал! – Да кому же еще! Все хорошее написал ты. За исключением того, что написал Скотт Фитцджеральд. – При чем тут бедняга Скотт? Тем более что он не был в Испании. Гейтвуд посмотрел стекла на свет, остался доволен и надел очки. – Испанцы – просто чудесный народ… Все равно – ополченец ли, тореро или еще кто… Никто с ними не сравнится. Если испанец – хороший человек, лучше его на свете нет. И хуже нет, если – плохой. – Он посмотрел на Фалько: – Как считаете, дружище? – Не знаю, что вам сказать. – А должны бы знать. – Гейтвуд повернулся к Баярду и Эдди, словно в недоумении: – В толк не возьму, почему испанец сидит в парижском кабаре, а не в окопе. – Я живу на Кубе. Американец просиял: – Обожаю Кубу! Я там ловил рыбу на островках… Попадалась рыба-меч килограмм на сто! Вот такая! – Он раскинул руки. – Вы не рыбак, Педро? Когда через минуту Гейтвуд вернулся за свой стол, Фалько поднялся, собираясь пойти в туалет. Слишком много пили в эту ночь. Слишком много коктейлей и шампанского. Он извинился перед Баярдом и Эдди, поправил узел галстука, застегнул среднюю пуговицу на пиджаке и медленно двинулся мимо танцевальной площадки, где еще топтались несколько пар. Мария уже допела и исчезла за кулисами, а оркестр играл «Щека к щеке»[55]. Солировал сейчас Мелвин Хэмптон, который приветливо кивнул проходящему Фалько. Он встретился с Марлен Дитрих, когда та выходила из дамской комнаты, – завитые белокурые волосы, сильно подведенные светлые глаза, губы, тронутые помадой цвета черешни. Серебряная сумочка под мышкой. Они почти столкнулись в коридорчике, и Фалько резко остановился с извинениями. Он никак не ожидал встретить ее, потому что, разговаривая с Гейтвудом, не заметил, как она встала из-за стола. – Простите, – пробормотал он. Актриса возникла перед ним так внезапно, буквально как из-под земли, что Фалько даже не сообразил уступить ей дорогу. Стоял в оцепенении и смотрел неотрывно – и дерзко, и ошеломленно, как и подобает простому – ну, пусть не совсем все же простому – смертному взирать на нежданное явление божества. На Марлен был очень замысловатый туалет – черные широкие брюки и жакет из китайской парчи с серебряными блестками, ярко сверкавшими на свету, но бессильными затмить вспыхивающее зелеными бликами изумрудное ожерелье, которое могло бы на всю жизнь обеспечить вора в белых – или любых других – перчатках[56]. – Ничего, – ответила она. Вероятно, Марлен была в духе, и ситуация позабавила ее: быть может, потому что она успела с ног до головы окинуть Фалько внимательным взглядом – быстрым, наметанным, хирургически точным взглядом, которого женщинам ее породы бывает достаточно, чтобы понять, к какой категории отнести мужчину. Потом обозначила намерение продолжить путь, и только тогда Фалько спохватился, что загораживает проход. – Простите, – повторил он, сторонясь. Но не сводил с нее такого пристального и одновременно потерянного взгляда, что Дитрих, заинтересовавшись, взмахнула ресницами. Они у нее были такие черные и длинные, что Фалько подумал: на них можно повесить что угодно – репутацию, преступление, страсть или жизнь. Кино, конечно, – это воплощенная ложь, но с этой женщиной дело обстояло иначе. В ее случае все, происходившее на экране, неукоснительно следовало самой строгой истине. И отображало реальность. – Что с вами? – спросила позабавленная актриса. – Ничего. Я просто подумал – вот если бы можно было поцеловать вас. Простодушные слова как будто сами сорвались с языка. И прозвучали так искренне и естественно, словно их произнес ребенок. И потому, должно быть, актрису не возмутила их дерзость. Она оглядела Фалько оценивающе, упершись ладонью в бедро. Очень тонкие выщипанные брови дугами вскинулись над светлыми глазами, смотревшими с насмешливым превосходством. Пока наконец, через пять долгих секунд, его не смыла неотразимо пленительная улыбка: – Что же вам мешает? Целуйте. От такого бóльшая часть мужчин впала бы в столбняк, но Фалько принадлежал к меньшей. И потому очень хладнокровно прикоснулся губами к губам Дитрих, чуть приоткрывшимся навстречу, и осторожно их поцеловал. Улыбки мужчины и женщины на миг слились в этом мимолетном теплом соприкосновении, и когда в следующий миг Фалько отступил, давая ей дорогу, Дитрих поблагодарила его движением приподнятых бровей и легким наклоном головы, от которого вздрогнули волнистые пряди волос, одарила прощальным взглядом и – невозмутимо-надменной королевой среди подданных – пошла дальше, меж тем как наблюдавшая эту сцену публика за ближайшими столами рукоплескала актрисе и привлекательному господину, а тот, остановившись у входа в коридорчик, вытянул из верхнего кармана платок и стер след помады, оставленный у него на губах губами Марлен Дитрих.