– Может быть. – А скажи, Париж в этом смысле как? – озабоченно осведомился трубач. – Безопасное место? Фалько отсоединил мундштук, вытер его платком, на котором еще виднелись следы, оставленные помадой Марлен Дитрих. Он думал о пансионах и дешевых кафе, ежедневно заполняемых сотнями тех, кто бежал от тюрем, концлагерей и пули в затылок, и страдает от подозрительности парижской полиции, и живет под угрозой высылки или депортации. Несчастные жертвы всех европейских кораблекрушений оседают в Париже без денег, без паспорта, без будущего. – Не знаю, что тебе сказать. Судя по тому, как оно все идет, скоро в мире вообще не останется безопасных мест. – Не хочется возвращаться в Миссури, поджав хвост, – сказал Мелвин. – Я в свое время еле оттуда выбрался… Сколько лет колесил по пыльным дорогам в драных автобусах, сколько играл за гроши по убогим кафетериям. Здесь я все же выбился в люди. Ну, или мне так кажется. – У Франции мощная армия, – вмешался Акажу. – Так что можешь подтираться «Фёлькишер беобахтер» – и ничего тебе за это не будет. Но Мелвин по-прежнему пребывал в сомнениях. Он допил свой стакан и сказал недоверчиво: – Это пока. Фалько снова присоединил мундштук и отдал трубу владельцу. – Франция прогнила. И не надо обольщаться, что сейчас у власти Народный фронт. Генералы у нее – сплошь реакционеры и антисемиты. Нападут немцы – половина французов перейдет на их сторону. А вам снова придется удирать. Мелвин уныло покачал головой: – Даже англичане – и те заигрывают с Гитлером. А мои заокеанские земляки умывают руки. – Нет, ты не прав, – возразил Тони. – А народ? Рабочие и всякие левые… Фалько достал портсигар и пустил его вкруговую. Все достали по одной. – Видишь ли, рабочие и всякие левые так же чувствительны к пулеметному огню, как и все прочие. И даже к дубинкам. Вспомни Германию. – Это верно, – согласился Мелвин. Они наклонились к огоньку зажигалки Фалько. – Но лишь в том случае, – сказал он, – если за пулеметами лежат и дубинками машут те же самые рабочие. – Как было в России. – Именно. – И мир, поделенный между фашистами, анархистами и коммунистами, катится в дерьмо. – Да он оттуда не вылезал. Хотя время от времени об этом забывает. Трое замолчали, глядя друг на друга. Когда так давно и хорошо знаешь человека, молчание бывает красноречивей всяких слов. Мэл с сигаретой во рту постукивал ногтями по металлу трубы. – Что ж, по крайней мере, остается музыка. – И деньги, – вздохнул Акажу. – Когда они есть. В эту минуту появилась Мария и через весь зал направилась к ним. Пальто она перекинула через руку, а набивной шелк платья подчеркивал ее роскошные стати. При виде Фалько, изображая удивление от нежданной встречи, она улыбнулась. Многообещающе и обрадованно. – Едва ты появился, она как на крыльях, – сообщил Мелвин. – Я тоже, – кивнул Фалько, глядя на приближающуюся женщину. – У нее сейчас хороший период… Она спокойна, перестала дергаться… И хороша, как видишь. И голос… ну, ты сам слышал… Разве что веронала могла бы жрать поменьше. – Зато спит как младенец. – Ты благотворно на нее действуешь… Как в Берлине тогда. И я этому рад. Мария подошла. Фалько поднялся, застегивая пиджак. – Счастливчик ты, – заметил Акажу. – И в Берлине был счастливчик. – У каждого свое понятие о счастье, – философски заметил Мелвин. 13. Как профессионал профессионалу Ему опять предстояло убить человека. Одного, по крайней мере. Не драматизируя и не философствуя, он должен выполнить серию технических процедур, а характер, моральные принципы – или их отсутствие – и мировоззрение избавят его от угрызений совести и зряшного умствования. Выполнить, не думая и не заботясь ни о чем, кроме одного – как выйти из этой переделки целым и невредимым: а это и само по себе дело непростое. Коротая время ожидания, Фалько размышлял: столетиями человек пытался выработать правила, которые могли бы исправить его природу. А он, Фалько, эти правила не уважает и не соблюдает – они противны его нраву и его навыкам. Правила создают препоны, мешая природе следовать своим путем. В конце концов, животные – и двуногие без шерсти в том числе – миллионы лет погибают от болезней, старости или насилия. И, следовательно, всякая смерть безупречно логична. И собственная, разумеется, тоже, когда шарик рулетки выпадет на «зеро» и придет минута подняться из-за стола, спокойно улыбнувшись в последний раз. Или, по крайней мере, надеяться, что будет так, а не иначе. Фалько сидел сзади, спрятав руки под полами плаща – элегантного «бёрберри», который заменил утопленника, – и привинчивал глушитель к стволу пистолета. Санчес наблюдал за этой процедурой. – Никогда раньше не встречал, – заметил он. – Эффективно? – Вполне. Но сильно сокращает дальность. – А-а. За рулем молча курил один из людей Вердье, шефа местной ячейки кагуляров – тот самый коренастый приземистый бородач, который несколько дней назад приехал за Фалько в отель и увез его в Ле-Аль, предъявив удостоверение – поддельное, разумеется – сотрудника Второго бюро. Его напарник, надвинув шляпу на глаза и сунув руки в карманы черного непромокаемого плаща, сидел за столиком на веранде кафе на углу улиц Вуйе и л’Орн. Полотняный навес защищал его от мелкого дождика, моросившего с серого неба. – Сколько человек внутри? – спросил Санчес. Водитель молча растопырил три пальца. – Женщина среди них? Кагуляр бесстрастно кивнул. Санчес заерзал на сиденье, поглядев на Фалько неодобрительно: – Не нравится мне, что тут будут замешаны женщины. – Никто ее не заставлял являться. Санчес задумался над его словами, потирая лицо желтыми от никотина пальцами. Вид у него был, как всегда, изможденный. – Ну, наверно, вы правы. – Да это неважно, прав я или нет. Что есть, то и есть. Санчес подозрительно скосил на него глаза, обведенные кругами от бессонницы. – В этом городе мне пока не приходилось ввязываться в дела такого рода, – сказал он помолчав. – Лично, по крайней мере. – Когда-нибудь это же должно было случиться, а? – Да, наверно. Фалько спрятал оружие под пиджак и прикрыл плащом. – Все мы вовлечены. Тут гражданская война, а не пикник. – Ну разумеется… Я только хотел сказать, что… Он осекся, потому что Фалько не проявил интереса к тому, что он хотел сказать. Руки Фалько, еще пахнувшие телом Марии Онитши – всего два часа назад он оставил ее, голую и спящую, в номере отеля «Мэдисон», – проверили «браунинг»: шесть патронов в обойме, один дослан в ствол. Убедился, что флажок основного предохранителя поднят. Второй, дополнительный, выключался автоматически, когда ладонь стрелка обхватывала рукоять. «FN 1910», в очередной раз удовлетворенно подумал он, старый и надежный «убийца королей» – отличная машинка, совершенное орудие террора. Курок скрытый, ни за что не зацепится, а значит, можно стрелять прямо из кармана. Разумеется, сейчас не тот случай, потому что с подсоединенным глушителем длина пистолета больше сорока сантиметров. Фалько отогнул крахмальную манжету и взглянул на часы – 9.20, несколько минут до начала операции. Санчес сделал то же самое. Потом вытащил свой массивный «Орбеа»[58], откинул, проверяя, барабан и со щелчком вернул его на место. – Пустите в ход в самом крайнем случае, – предупредил Фалько. – Тридцать восьмой калибр очень уж громогласен, даже если стреляют в доме… Если будет возможность, предоставьте действовать мне. – Возражений нет. – Я иду первым, вы прикрываете. – Ладно, – ответил Санчес.