– Или республиканцам. – А, ну да. Или им. Фалько вынул портсигар, открыл, протянул Кюссену, а когда тот молча отказался, достал сигарету сам и постучал по черепаховой крышке. – Ваше «мы» относится, вероятно, ко мне? – Ну, вы сами знаете и предысторию, и подоплеку. Ваше начальство затеяло эту комбинацию. Думаю, хочет выиграть очко у абвера. Не исключаю и принципа «око за око», потому что Баярд воевал в Испании. Нечто вроде символического сведения счетов. – Символического… – протянул, задумчиво заведя глаза, Фалько. Беседа продолжалась. Щелкнула зажигалка, и пламя лизнуло сигарету с того конца, где была напечатана марка. Фалько размышлял об адмирале, о том, как он сводит счеты, о мастерском ходе, в результате которого Баярд с мишенью на груди попадет в руки своих обожаемых большевиков. Потом не без тревоги вспомнил взгляд, которым одарила его Эдди Майо в последнюю их встречу, – взгляд, необъяснимо и неожиданно ставший жестким и подозрительным. Что-то, не поддающееся логическому осмыслению, беспокоило его в этой женщине. Тем более что для осмысления этого не нашлось времени и случая не представилось. И это было скверно. У людей его профессии так бывает: если не сведешь концы с концами, те порой сами стягиваются, причем на горле. – В любом случае, – сказал Кюссен, – физическая ликвидация Баярда будет сопровождаться массированной газовой атакой в прессе с обширными публикациями документов. В доказательство того, что он все это время был фашистским агентом. Фалько затянулся. – Разветвленный преступный заговор, свивший себе гнездо в международном левом движении. – Вот именно, – австриец слегка похлопал по столешнице. – Миф будет развенчан. А Баярд и самая память о нем – уничтожены. «Да, сейчас этот самый Кюссен не похож на маршана. На того симпатичного Гупси, который вился вокруг Пикассо, Баярда и Эдди Майо, – услужливого, любезного, всегда готового сделать что-нибудь приятное, скостить сумму комиссионных или уплатить по счету, если промедлишь вытащить бумажник. Я его явно недооценивал», – подумал Фалько. Сейчас он чувствовал в Кюссене столь знакомую холодную сноровку специалиста и узнавал хищника своей же породы, пусть шкуры у них разные, да и мотивы тоже. Что ж, подумал он со смешком, это отчасти утешает – знать, что помимо тебя по свету бродит еще бесконечное множество разнообразных мерзавцев. Это облегчает бремя ответственности или угрызения совести, если, конечно, таковая наличествует. Во всяком случае, как бы сильно ни отличались они друг от друга, оба знают правила – безжалостные нормы поведения, которые большей части человечества удобней игнорировать. – Позвольте вопрос, – сказал Фалько. – Прошу вас. – Что вы чувствуете, когда выпиваете с Баярдом и Эдди? Под английскими усиками чуть заметно, намеком, обозначилась улыбка. – Вы хотите знать, не чувствую ли я себя предателем? – Хочу. – Я думаю о рейхе. – Кюссен… Обойдемся без пафоса. – Серьезно вам говорю, – Кюссен показал ладони, словно в доказательство их чистоты. – Я патриот. – Вы австриец, а вдобавок по виду – вылитый левантинец. Кюссен показал на свой ожог: – Австрия – часть рейха. – Пока еще нет. – Это вопрос нескольких месяцев. Оба замолчали, уставясь друг другу в глаза. Смутная улыбка, бродившая под усами, неожиданно превратилась в вызывающий оскал. – А вы, сеньор Гасан – по крайней мере, сейчас это ваше имя, – вы что чувствуете, когда улыбаетесь Пикассо, крупнейшему из ныне живущих художников, собираясь при этом уничтожить его работу? Или когда чокаетесь с Баярдом и танцуете с Эдди? Что чувствуете, глядя ему в глаза и зная, что, может быть, вы же его и убьете? Фалько невозмутимо созерцал дымящую в пальцах сигарету. Потом затянулся и неторопливо выдул струйку дыма: – Я тоже думаю о рейхе. Грянул хохот. Другой Кюссен – тот, кого Фалько минуту назад въяве увидел перед собой за столиком кафе «Клюни», – по-прежнему сидел напротив и исчезать не желал. И впивался в него глазами с насмешливым вызовом, словно угадывая его мысли. Тогда Фалько еще раз взглянул на рубцы под челюстью и слегка склонил голову, безмолвно воздавая ему должное. Непрост, совсем непрост был его приятель Кюссен. Вероятно, некогда отличался отвагой. И, быть может, она живет в его душе и теперь, когда он стал продажным, опасным, коварным, мутным во всех смыслах слова гаером. Который, наверно, ликует, что не родился одним из тех евреев, у которых покупает картины и на которых потом доносит в гестапо. Пикассо принял его без особенного радушия, но и не враждебно. Привык, надо полагать, что к нему в любое время кстати и некстати могут нагрянуть гости. И вот и сейчас он был не столько раздосадован, что ему помешали, сколько безразличен. – Выпить хотите? – спросил он. – Вчера мне прислали испанский вермут. – Спасибо, с удовольствием. Длинной кистью художник указал на стол, где, полускрытые среди флаконов с растворителем и тюбиков с краской, стояли бутылки и стаканы. – Наливайте себе сами. Только смотрите не перепутайте и не хватите ненароком скипидару. – Будьте покойны, я сперва понюхаю. Пикассо рассмеялся: – Так оно, конечно, надежней. Фалько подошел к столу, взял стакан – относительной чистоты – наполнил его до половины и поднес ко рту. И вкус хорошего вермута сразу напомнил ему мраморные стойки в лужицах пролитого вина и афиши, приглашающие на корриду с участием Хоселито и Бельмонте. Он стоял у окна и потому бросил взгляд на ближайшие крыши. Уже десять минут – как только вошел в студию Пикассо на улице Гранз-Огюстэн – он непрестанно изучал место будущих действий. Проводил рекогносцировку. – Мне привозят его прямо из Барселоны, – сообщил Пикассо. – Каталонский вермут и оливковое масло из Хаэна… Разве это не чудо? Вкус Испании. Стоя спиной к посетителю, он писал на огромном холсте, занимавшем всю стену под массивной потолочной балкой. В свободной руке у него была незажженная «монтекристо», которую вручил ему Фалько, следуя своей легенде. Он принес в подарок еще двадцать штук в нарядной коробке, лежавшей сейчас на старом диване с продранной обивкой, откуда лез конский волос. – Вы в самом деле не собираетесь на родину, маэстро? – В Испанию? Да я ведь говорил уже – не знаю пока. Хотя друзья очень настойчиво зовут. Меня даже назначили почетным директором Прадо. Noblesse oblige, как говорят здесь. Положение обязывает… Но сейчас у меня очень много работы. Может быть, попозже, через несколько месяцев. – Все говорят, в Мадриде очень опасно. Бомбят постоянно. – Да, слышал… Свиньи фашистские… Убивают женщин и детей. – Он показал на стену, где были прикноплены два десятка фотографий из журналов: – Видите? Но мадридцы героически сопротивляются. – Героически, – убежденно повторил Фалько. – Это классовая война… Если мы победим, во всем мире борьба за народное дело усилится. Фалько, услышав это «мы», язвительно усмехнулся про себя. Пикассо не был в Испании уже много лет и вроде бы не собирался. С берегов Сены легко побеждать в борьбе за народное дело. – Они не пройдут! – сказал он вслух. И ограничился улыбкой единомышленника. Художник энергично и решительно вздернул голову: – Разумеется нет! Напорются на тысячи штыков! Фалько взглянул на фотографии – погибшие под бомбами дети, плачущие женщины в трауре, бегущие горожане, разрушенные дома. И подумал, что человек, повесивший эти снимки на стену, никогда в жизни не видел ни войны, ни насилия и должен вдохновляться образами, которые у других людей навеки отпечатались на сетчатке. А ведь есть такое, чего фотопленка зафиксировать не может, – смрад искромсанных тел, жужжание мушиных полчищ, металлический привкус крови во рту. Он внезапно понял, что Пикассо при всей своей гениальности в иных аспектах ничему не в силах его научить. – Это грандиозно, маэстро. – Что именно? – Ваша картина. Ваша работа. – Делаю, что могу. Пикассо отступил на два шага и критически оглядел только что написанный кусок. И кажется, остался им не слишком доволен. – Чтобы всколыхнуть массы. Он сунул кисть в склянку с растворителем, вытер руки о свитер, отгрыз и выплюнул кончик «монтекристо», словно это была низкосортная дешевка, и снова сунул сигару в рот. Потом, прежде чем Фалько успел поднести ему зажигалку, чиркнул спичкой и раскурил «гавану», вертя ее в пальцах, выпачканных красками. – Это же враг всего человечества, а? Разве не так? – спросил он, выпустив дым. – Поди-ка воплоти его в одном образе. Он слишком универсален и преступен. Фалько внимательно разглядывал огромное полотно. А размышлял над тем, каким бы универсально-преступным путем его уничтожить. – Мне кажется, у вас еще много работы, – сказал он, отпив вермута. – Думаете успеть к открытию Выставки? – Да лучше бы успеть, – вздохнул художник. – Лучше для меня и для Выставки. – Можно задать один вопрос? – Если ответ меня не затруднит – пожалуйста. – А что означает вот этот круг, похожий на солнце, вот с этим… И остановился, не зная, как обозначить остальное. Пикассо, заинтересовавшись, сморщил лоб: