– Вы имеете в виду вот это, наверху? Ну и как по-вашему, что это? – Зажатая в кулаке морковь? Художник, в ошеломлении открыв рот, смотрел на него с дымящейся в пальцах сигарой. Потом мельком глянул на свое творение – раз и другой. – Вот в этом рисунке углем вы увидели морковь? Волна жара захлестнула Фалько до самой шеи. «Ох, что же это я ляпнул-то», – подумал он. От ужаса померещилось, что галстук удавкой перехватил горло. – Я совсем не то хотел сказать… – Но сказали именно то. – Я просто неудачно выразился. – А что, черт возьми, вы хотели выразить? Фалько, поборов желание распустить галстук, глотнул вермута. – Ну… На самом деле, мне показалось, что это означает… – Да плевать мне, что это означает, – неприязненно оборвал его Пикассо. – Я уберу. Он в раздумье рассматривал свое творение. Подошел вплотную, вгляделся и вновь отступил на два шага. Казалось, он уязвлен. Пепел с сигары упал на обшлаг брючины. – Ваша морковь приговаривается к смерти. – Поверьте, у меня и в мыслях не было… – Помолчите, а? Меня не интересует, что там у вас было и чего не было. Пикассо продолжал изучать полотно. Потом рукой с сигарой показал куда-то: – Это же керосиновая лампа! Рука, держащая светоч. – Ну конечно, конечно! – поддакнул Фалько. – Светоч разума и справедливости. Отрицание зла… Ведь это же бросается в глаза! – Несомненно, маэстро. Пикассо повернулся к нему и взглянул сурово. Неистово-черные глаза вонзились в лицо Фалько, словно острые грани оникса. – Вы любите искусство и тратите на него деньги, – сказал он чуть погодя. – Зачем вы покупаете картины? Чтó вам в картине? Что она для вас такое, черт возьми? Фалько лихорадочно раздумывал над уместным и незамедлительным ответом на этот трудный вопрос. И внезапно вспомнил, что вычитал когда-то про любовь в дешевом романчике. – Картина – это ложь самой высокой пробы. Пикассо заморгал, силясь уразуметь сказанное. Потом взглянул на гостя с любопытством: – И художник длит эту ложь, пока она не превратится в правду. Вы это хотите сказать? Фалько с облегчением проглотил слюну, а следом еще немного вермута. – Это самое. – Вот как… – Пикассо снова поморгал. – Блестяще… Надо как-нибудь это использовать… Ложь самой высокой пробы. Да, вот именно. Мне нравится этот подход. – Он стиснул сигару зубами, повернулся к полотну и задумчиво договорил: – Это применимо к искусству как таковому. – Или к любви, – добавил Фалько в робком порыве искренности. Но Пикассо как будто не услышал. Он все смотрел на свою картину, словно сию секунду обнаружил там такое, что было неведомо даже ему самому. – Вы умный человек, сеньор… Э-э… Простите, как, вы сказали, вас зовут? – Игнасио Гасан, маэстро. – В самом деле, вы верно ухватили суть, дружище. Картина – это совокупность ее разрушений. Нечто живое, понимаете? Она меняется, умирает и воскресает в процессе своего появления на свет, пока художник не скажет: «Довольно». Только тогда она завершается. И умирает взаправду. – Картины умирают, когда их перестают писать? – Сделав вид, что потрясен этим откровением, переспросил Фалько: чего не сделаешь, чтобы расположить к себе собеседника. Пикассо кивнул. Значительно и благосклонно. – Ну, для своего создателя – да, умирают. – Он ненадолго задумался. – Оконченная работа – мертвая работа. И с той минуты живет лишь в глазах зрителя. Публики. Художник не бывает удовлетворен, потому что картине никогда не достичь совершенства замысла, не сравняться с ним. Но происходит вот что – картина, прежде чем умереть, дает потомство. Приносит плоды, понимаете? – Он ткнул пальцем себе в голову. – Кажется, да. Пикассо набрал дыму и выпустил его и изо рта, и из ноздрей разом. Потом взял Фалько за плечи и перевел чуть ближе к окну, чтобы он увидел картину с другой точки. – Солнце превратится в электрическую лампу. Под колпаком. Голова коня поднимется, пока не окажется рядом с ней… А рядом раскинет крылья смертельно раненная голубка мира. Фалько, сколько ни всматривался, никакой голубки не увидел. – Голубка? – Да. – Где? Пикассо рукой обвел холст, но это движение могло относиться к самой картине, к студии, к Парижу, к Гернике и к целому миру. – Там. Широко расставил ноги, руки упер в бока и застыл в такой позе, не сводя глаз с полотна. – Мой «Плот «Медузы»[47], – добавил он немного погодя. – Понимаете? Фалько осторожно кивнул: – Кажется… – Я спрашиваю себя, что сказал бы Жерико. – Я тоже. Внезапно и порывисто, словно сию минуту спохватившись, что забыл нечто важное, Пикассо смял сигару, не выкуренную и до половины, в жестянке из-под сардин, набитой окурками. И кивнул на дверь: – Ну а теперь, с вашего разрешения… Фалько, еще по дороге в мастерскую и когда вошел, все примечал и запоминал – дворик и лестницу, тип замка и расположение комнат. И даже все, что может стать препятствием, – мебель, груды холстов, подрамники и все прочие предметы, находящиеся в мастерской, по которой ему придется двигаться в темноте. Но ему надо было оставить себе возможность прийти сюда еще раз, если понадобится. Нужен предлог. И он поднял руку, как школьник на уроке. Чтобы завершить дневные труды «пасо де печо» – эффектным приемом корриды. – Я хотел бы купить еще какую-нибудь вашу работу, маэстро. Пикассо мотнул головой: – Я же сказал – нет ничего подходящего. Только картоны и наброски, которые вы видели в прошлый раз. А тот, что вы купили, и вправду хорош. Лучший из всех. – Может быть, вы нарисуете что-нибудь специально для меня? – Что, например? – безразлично осведомился художник. – Не знаю… Портрет? – Ваш? – Безразличие сменилось ленивым любопытством. – Вы хотите, чтобы я написал ваш портрет? – Возможно… – Это будет стоить очень дорого. – «Дорого» – это мне по силам. Пикассо сжал кулак, словно собирался боксировать. И дружески ткнул им Фалько в грудь. – Какой-то вы… не знаю… заковыристый парнишка… Но симпатичный. – Спасибо. – И к тому же приятель Эдди Майо.