Уличные огни и фары встречных машин время от времени выхватывали из темноты ее лицо, и тогда глаза светились ярче. Автомобиль, чуть покачиваясь на превосходных рессорах, мягко мчал по асфальту. Чем ближе к площади Пигаль, тем многолюдней становилось на тротуарах и на террасах кафе. – Вам бы стоило завести дружбу с этой американкой, – глумливо сказал Баярд. – Большое будущее может открыться. Фалько засмеялся: – Большое спасибо, но мое будущее определено. – Она еврейка, – вскользь заметила Эдди. Она глядела на Фалько с задумчивым любопытством. Только женщине дано вложить столько злого умысла в два слова, подумал он и улыбнулся этой мысли. И понял, что его улыбка не осталась незамеченной. Он хотел спровоцировать девушку и преуспел в своем намерении. – Pecunia non olet, – глубокомысленно изрек Кюссен. – Деньги не пахнут. 8. Хорошего человека редко встретишь Клуб «Мовэз фий» был почти полон, и это «почти» обещало очень скоро исчезнуть. Заведение, нечто среднее между американским баром, французской таверной и немецким кабаре, было разделено на две половины. Ближе ко входу – бар со стойкой и высокими табуретами, подвешенные к потолку бутылки, неоштукатуренные кирпичные стены. В глубине – основное помещение: штук тридцать столиков вокруг полукруглой танцевальной площадки, приглушенный свет, эстрада, на которой играл модные композиции маленький джаз-банд. – Ну, как вам тут? – спросил Баярд, пока прибывшие рассаживались. – Очень мило, – ответил Фалько. Заказали коктейли и легкий ужин – черепаховый суп, фуа-гра, шампанское: цены, с первого взгляда определил Фалько, были заоблачные, – закурили и стали осматриваться. Звенели бокалы, плавали облака табачного дыма, царило оживление. Дресс-код здесь не соблюдался – смокинги и вечерние платья запросто соседствовали с пиджаками, джемперами и рубашками без галстуков. Гул разговоров о деньгах, о политике, о туризме, о богемных развлечениях. – Обожаю этот клуб, – сказала Эдди Майо. – Убранство довольно скромное, – заметил Фалько. – Тут главное – публика… Кинозвезды, художники, бизнесмены. – Ну и как это сочетается с пролетарской моралью? – шутливо спросил Фалько. – Прекрасно сочетается, – ответил Баярд. – Кесарю кесарево. – Надо отделять мух от котлет, – хладнокровно высказался Кюссен. – Ради бога, Гупси! За столом! Где тебя воспитывали?! – Это наша австрийская поговорка. – Да я так и думала. Но она будет стоить тебе еще одну бутылку «Поммери». – Яволь! В этот миг в настороженном мозгу Фалько прозвучал сигнал тревоги. Еще не понимая, в чем дело, он почувствовал едва ощутимую дрожь в затылке и в паху. Признак опасности. Он знал, что здесь, в Париже, уязвим больше, чем где бы то ни было, и пребывал в постоянной напряженной готовности. Хотя внешне был безмятежно и благостно спокоен. И потому, едва лицо мелькнуло в толпе, сработала система защиты. Узнал он этого человека лишь в следующее мгновение. Когда тот обернулся к нему и удивленно поднял брови. – Простите, я на одну минуту. Фалько положил салфетку на скатерть, поднялся и неторопливо, но не давая опередить себя, направился к человеку в смокинге – черноволосому, сухопарому, с выстриженными в ниточку усиками и острыми клинышками баков. Жесткий воротничок и черный галстук-бабочка сдавливали заметный кадык, ходивший вверх-вниз под костлявым меланхоличным лицом. Над высоким лбом иссиня-черные волосы были зализаны с бриллиантином так гладко и плотно, что казались одним блестящим куском антрацита. – Вот так встреча, сеньор… И, наткнувшись на взгляд Фалько, осекся, не назвал имя – тоже, впрочем, не настоящее. Заморгал оторопело. Полосатый смокинг, совершенно явно – от хорошего портного, сидел на нем как влитой. Всем своим видом этот человек напоминал кинозлодея. Который грабит и растлевает сиротку. – Сеньор Гасан, Тони, – сказал ему Фалько приглушенно. – Меня зовут Игнасио Гасан. Тот замялся на миг. Потом расплылся в широкой лучезарной улыбке, сияние которой лишь чуть-чуть портил блеск золотого зуба. Фалько знал, что благодаря этой улыбке – вкупе с другими, более существенными дарованиями – ее обладатель в ту пору, когда звался еще не Тони Акажу, а Ариф Кажулян и был просто турецко-армянским жиголо, прибывшим в Берлин в 1931 году, сумел получить доступ в спальни нескольких влиятельных дам, состоявших в браке с местными магнатами и политиками, и открыть кабаре «Блаунахт», которое сразу же снискало успех. Всякий раз, бывая в столице Германии, Фалько посещал это заведение – в приятном обществе или в поисках такового, – вместе с щедрыми чаевыми оставляя там благодарную память по себе у кельнеров, оркестрантов, цветочниц, швейцаров и гардеробщиков. Раза два он оказал Акажу кое-какие негласные услуги, и тот, судя по всему, о них не забыл. – Разумеется, сеньор Гасан… Сколько лет… – Да не так уж много, – Фалько сердечно пожал ему руку. – И не лет, а месяцев. – С тех пор чего только не произошло… – Что делаешь в Париже? Тони левой рукой – на запястье блестел серебряный браслет, на пальце перстень с огромным рубином – описал круг, как бы охватывая все помещение. В этот самый миг джаз на эстраде грянул первые аккорды композиции из «Цилиндра»[41]. – Как тебе тут? – Отличный клуб. – Это мой. – Вот как… А клуб в Берлине? – Закрылся. – Смуглое лицо Акажу еще больше потемнело. – Берлин стал вреден для здоровья. – А твой партнер Ганс? – Ты ведь знаешь, наверно, в Германии не дают житья евреям, коммунистам, социал-демократам и гомосексуалам. – И что с того? Снова вспыхнуло во рту золотое сияние. Тони улыбнулся печально и насмешливо, как старый пес: – А Ганс – не еврей, не коммунист и не социал-демократ. – Кто он, я знаю. – Вот и они тоже знают. И потому отправили его в концлагерь Лихтенбург в Саксонии. – Ух ты… Бедный Ганс. Жалко его. – У нас там все как-то очень густо пошло, сеньор… Акажу замолк, припоминая новое имя Фалько. – Гасан, – подсказал тот. – Да-да… Сеньор Гасан. В Берлине, помнится, вы были Ортисом, да? Хуаном Ортисом. – Так то в Берлине. – Ну вот, говорю, дела в Берлине не очень… А я не из тех, кто крестится, лишь когда гром грянет. Значит, после того как Ганса посадили в лагерь, с моей подружкой Бритте, у которой на диво длинный язык, что, согласитесь, хорошо не во всех житейских ситуациях, свел близкое знакомство некий обергруппенфюрер СС, убежденный национал-социалист, натуральный блондин, истинный ариец и настоящая мразь. Понимаете, о чем я? – Чего ж тут не понять. – Так что я, услышав, что уже погромыхивает, продал клуб, собрал барахлишко и умотал в Париж. Здесь у меня имеются понимающие люди, так что открыть это заведение труда не составило… Как видите, антураж похож на берлинский. – Все же «Блаунахт» был местечком более злачным, мне кажется. – Выше головы не прыгнешь… Здесь нет ни голых девок, ни проституток, ни наркотиков. Ни трансов, без которых в Берлине никуда. С тем, конечно, не сравнить… разумеется, пока эти скоты в коричневых рубашках не загадили все. Фалько кивнул, со светлой грустью вспомнив клуб на Ягерштрассе – танцующие пары лесбиянок, трансвеститы, которых приходилось разнимать, чтобы в спорах не вцепились друг другу в волосы, каморки с кокетливыми упаковками презервативов и кастрюльками, чтобы кипятить шприцы. А вокруг эстрады, где под громовую музыку и хлопанье шампанских пробок плясали полуголые girls, – вечерние костюмы, шелка и жемчуга, египетские сигареты, норковые манто, всегда готовые распахнуться, чтобы продемонстрировать чулки и черные подвязки своих хозяек, не ведавших – по крайней мере, по опыту Фалько, или Хуана Ортиса, – слова «нет». Ну, или почти никогда. Меланхолически вздохнув, Тони, которого, кажется, обуревали схожие чувства, взглянул туда, где сидели Баярд, Эдди и Кюссен. – Вижу, вы в хорошей компании. Подойду, с вашего разрешения, поздороваюсь… Ну, вы понимаете. Пиар, как говорят американцы. – Конечно, Тони, иди, – Фалько дружески похлопал его по плечу. – Только помни: я – Игнасио Гасан. Тот взглянул так, словно предупреждение Фалько тяжко оскорбило его: – Ну, разумеется, а то кто же? – Золотой зуб блеснул успокаивающе. – Дон Игнасио был и есть. Так и скажу Марии и Мелвину. – Они тоже здесь? – спросил Фалько с неподдельным удивлением. – Где ж им быть? Вы разве не видели афишу на входе? – Не обратил внимания. – Это душа наших «Скверных девчонок». – Акажу глянул на часы. – Выступление Марии через полчаса.