Она кивнула одобрительно: – Прелестный детский рисунок. – В юности я мог писать, как Рафаэль, – сообщил Пикассо. – Но потом всю жизнь учился рисовать, как рисуют дети. Усмехнувшись про себя, Фалько представил, что сказал бы адмирал, увидев такое. Как вытянулось бы у него лицо при виде каракулей на листе. Как вознегодовал бы он, узнав, что за них его агент собирается платить из секретных фондов правительства. – Пятнадцать тысяч, – сказал Пикассо. – Слушай, имей совесть! – возмутилась Эдди. – Начо – наш друг. – Ладно. Раз друг – двенадцать. – Да никогда в жизни! Семь! Семь, Пабло, а то мы не возьмем. – «Мы»? Она покровительственно взяла Фалько под руку: – Здесь мы заодно. И я хочу, чтобы ты оставил о себе хорошее впечатление. И не показался ему алчным брюзгой, каков ты есть на самом деле. В конце концов, это твой земляк. Пикассо снова рассмеялся. Взял картон и красным карандашом поставил в углу свою подпись. Потом передал его Кюссену, а на Фалько устремил свой неистовый взгляд. Судя по всему, он мало-помалу смягчался. Может быть, из-за упоминания Испании. – Давно оттуда? – После переворота не бывал. – Какая трагедия, а?.. – Несомненно. А вы не собираетесь на родину? – Не знаю… Вряд ли… – Пикассо пожал плечами. – Меня настойчиво зовут приехать. Снимок со мной в обнимку кое-кому может сильно пригодиться. Я-то, само собой, придерживаюсь глубоко левых взглядов. Но думаю, здесь буду полезней. – Понимаю вас. Художник на минутку задумался. Потом воздел испачканный в краске палец: – Идите-ка сюда. Кое-что покажу вам. Фалько пошел за ним к другому, не менее захламленному столу. Стаканчики с кистями, склянки с растворителем, тюбики с краской, груды листов с эскизами углем, черной тушью, карандашом. Некоторые Пикассо ему показывал: человеческие фигуры с лошадиными и бычьими головами, лампа, нарисованная скупыми простыми линиями, стоящая у подножия лестницы мать с мертвым ребенком на руках. Все нарисовано размашистыми энергичными штрихами – порой столь яростными, что грифель или перо прорывали бумагу. Фалько заметил, что эти рисунки как-то соотносятся с фигурами на огромном холсте в глубине студии. И Пикассо подтвердил: – Цвета не будет – не хочу отвлекать внимание смотрящих… Все – в черно-серой гамме. Воздвигну монумент разочарованию, отчаянию, разрушению. Врежу затрещину совести человечества. Фалько невольно вздрогнул. Тускнеющий дневной свет, преломляясь в оконных стеклах, покрывал огромный холст красноватой патиной, как будто еще не написанная картина начала медленно кровоточить. И внезапно все обрело смысл. – Будет называться «Герни́ка», – сказал Пикассо. Лео Баярд присоединился к Эдди, Кюссену и Фалько в кафе «Дё маго». Он появился ближе к вечеру в накинутом на плечи пиджаке, с дымящейся в пальцах сигаретой. Вид у него был усталый: орлиный нос на изможденном лице, казалось, заострился, под глазами набрякли мешки. – Андре Жид и Мориак – просто идиоты, – сказал он, пристроив шляпу на вешалку и усевшись. – Упорно требуют выступить с политическим заявлением по поводу московских процессов и репрессий в Испании. Я, разумеется, категорически против. Целый вечер доказывал им, как это будет несвоевременно, как важно сейчас поддержать Сталина в борьбе с Гитлером и Муссолини… Все прочее – успеется. – Кое в чем они правы, – возразила Эдди. – Так долго замалчивать темную сторону тоже ведь нельзя… – Испания тысячу раз заслуживает это молчание, – резко и раздраженно прервал ее Баярд. И взглянул на Фалько и Кюссена, будто призывая их в свидетели. Он не собирается вонзать нож в спину коммунизму. Он слова не скажет о процессах в Москве и чистках в Барселоне. Он не за то воевал в Испании, чтобы немедля предать самого себя. Эдди мотнула головой. Взметнулись и вновь гладко прилегли к щекам светлые прямые пряди. – Ты ведь знаешь, Лео, я не согласна. Для тебя истинно лишь то, что идет на пользу партии, и ложно все, что может ей повредить. – Партии, в которой я даже не состою. – Неважно! Ты оправдываешь все! Ты безоговорочно доверяешь Сталину. Она, словно в порыве внезапной ярости, подалась вперед, опершись о стол. Но полярная синева глаз оставалась безмятежно спокойной. Фалько рассматривал ее руки – в самом деле очень красивые: проворные, точеные, длинные пальцы с алым лаком на ногтях. Она и на этот раз не надела ни колец, ни перстней, ни браслетов, ни даже часов. – Тебя послушать, так любое его насилие оправданно и необходимо. Баярд откинул со лба волосы. Он был, казалось, уязвлен. – А что тут дурного? Бывают тяжелые моменты, а Сталин – выдающийся вождь, лидер настоящей демократии. Он – символ, если хочешь, и это самое важное. Эдди не сдавалась: – Лео, в Москве и в Барселоне идут процессы… Подсудимых обвиняют в том, что они фашисты и агенты Гитлера. – Может быть, среди них есть и такие. – Ради бога, Лео! Не говори ерунды! Баярд в последний раз затянулся и резко ткнул окурок в пепельницу. – Не будем больше об этом! Как инквизиция не осквернила достоинство христианства, так и эти процессы не компрометируют коммунистическую идею! Эдди откинулась на спинку стула, давая понять, что отказывается от дальнейшего спора. – Скажут, что ты на жалованье у Коминтерна. Уже говорят. – Плевать мне. Я знаю, кто я такой, и ты знаешь. Испании мы помогаем не только ради нее самой. Идет первое крупное сражение долгой войны, которая только еще разгорается. – Ты поступаешь в точности, как многие здесь – неважно, на чьей они стороне… Они верят в зверства врага и отрицают преступления своих. – Преувеличиваешь, моя милая. Как-то странно для подданной британской короны. – Для моих соотечественников реки крови в Испании значат меньше, чем вчерашний футбольный матч. – Потому-то я люблю тебя, а не их. – Это глупо! Глупая снисходительность! Она повернулась к Фалько, и синие глаза, казалось, чуть-чуть потеплели: – Вы, наверно, умираете со скуки, слушая наши споры? Она сменила тон – голос ее звучал теперь мягче. – Вовсе нет. Очень интересно, – светски успокоил ее Фалько. – Да что вы говорите? – шутовски изумился Баярд. – Быть не может. Гавана слишком далеко. – Ближе, чем вам кажется. Подошел гарсон, и Баярд заказал минеральную воду с ломтиком лимона. Потом обернулся к Кюссену: – Ну, как вас принял Пикассо? – Прекрасно. Пригласил Начо заходить, как захочет. Может быть, потому что продал ему очень милый цветной набросок. Женский портрет. – Чей? – Понятия не имею. Но Эдди удалось сбить цену вдвое. – Правда? – Да вот представь себе. Маэстро вцепился было, как собака в кость, и отдавать не хотел. Баярд злорадно ухмыльнулся: – Твои комиссионные похудели, Гупси. – Яволь! Еще бы! Но нельзя же вечно оставаться в выигрыше. – И сколько же он запросил вначале? – Пятнадцать тысяч.