Двери разъехались прямо напротив плаката, сообщавшего о премьере фильма «Пепе ле Моко»[39]. С афиши, стоя рядом с волоокой мавританкой, суровым гангстерским взором оглядывал жизнь и любовь Жан Габен. Фалько он нравился: сразу было видно, что не дурак выпить и подраться. И сильно напоминал Пако Гуаша, сутенера из китайского квартала Барселоны, который девять лет назад научил Фалько приемам бокса без правил и ножевого боя. – Возвращаясь к Вердье… – сказал Санчес. – Если почувствуете, что ситуация с ним осложняется, сразу же дайте нам знать. – Буду иметь в виду. – Кагуляры – народ опасный… Уже выходя на платформу, Фалько повернулся вполоборота. На лице его застыла наглая кровожадная гримаса: – Да мы тоже не овечки. Улица Гранз-Огюстэн делает небольшой изгиб, а потом прочерчивает прямую до левого берега Сены. Как и было условлено, они втроем – Эдди Майо, Фалько и Гупси Кюссен – встретились во второй половине дня у дома № 7. Гупси толкнул дверь под аркой и торжественно провозгласил: – Добро пожаловать в храм искусства. Верховный жрец ждет вас. Фалько, сняв шляпу, пропустил вперед Эдди и следом за ней пересек мощеный дворик; Кюссен замыкал процессию. Очень хороша, в очередной раз подумал Фалько, поглядев на высокую белокурую англичанку, изящную, как манекенщица или модель: она, впрочем, не так давно оставила эти профессии. В покрое ее костюма сразу чувствовался стиль Скиапарелли – черные широкие брюки мужского фасона, короткий жакет-болеро в шотландскую клетку. Никаких украшений. На другом конце внутреннего дворика возникла еще одна арочная дверь, а короткий скудно освещенный коридор за ней привел к узкой полукруглой лестнице. Через три марша появилась массивная дубовая дверь. Она была открыта. – Маэстро?! – позвал Кюссен, нажимая кнопку звонка. Мужской голос, отозвавшийся где-то в отдалении, внутри квартиры, пригласил зайти. Миновав прихожую, в окна которой лился пыльный свет, они прошли в комнату, заполненную всяким хламом и закрытыми полотном холстами, и сразу же по винтовой лестнице поднялись в просторную светлую студию: голые стены, облицованные плиткой… деревянные балки под потолком… огромные окна, выходившие на крыши и трубы. В мастерской стояли несколько калориферов и узкая печь с очень длинной трубой, диван, несколько ободранных стульев и еще какая-то мебель, заваленная деревянными манекенами, фигурками из картона, проволоки, глины, гравировальными досками, изрисованными листами бумаги, газетами, пепельницами с окурками. Мольберты, подрамники, разноцветные склянки, тюбики масляной краски, кисти, чистые и наполовину исписанные холсты. Сильный запах скипидара, краски и табака. Навстречу им вышел низкорослый коренастый человек с седеющими редкими волосами, зачесанными так, чтобы прикрыть обширную плешь. Мешковатые штаны, старый свитер, заляпанный краской, грязные сандалии на ногах. Примечательней всего в его облике были большие, черные, пронзительные глаза. Очень живые и пристальные, они оставались серьезны, даже когда хозяин, поцеловав руку Эдди Майо, широко улыбнулся гостям. – Хороша как всегда, – сказал он. – Как поживает твой Лео? – Хорошо как всегда… Сходит с ума по Испании. – Он отличный парень, – художник обращался к ней, но при этом с легким недоверием поглядывал на Фалько. – Скоро ли увидимся? – Скоро. Он шлет тебе привет. – Возвращаться не надумал? – Нет пока. – Я уже успел сказать тебе, что ты очаровательна? – Дурак ты. В ответ Пикассо польщенно улыбнулся, словно в устах такой женщины и это слово звучало похвалой. Он говорил с явственным испанским акцентом, рокочуще произнося «р». Фалько знал Пабло Пикассо по фотографиям, но ни одна не передавала его сути: избыточная уверенность в собственной значительности и чуть снисходительное превосходство сквозили во всем, от пронизывающего взгляда до самого пустячного движения. Апломб человека, который вот уже тридцать лет – Фалько изучил и его досье тоже – вызывает преклонение и восторг. Кюссен знал, о чем говорил, когда назвал его «верховным жрецом». – Познакомьтесь, дорогой маэстро, – сказал Кюссен. – Это Начо Гасан, коллекционер и наш добрый друг. – Испанец? – Из Гаваны. – Очень приятно. Рука с въевшейся под ногти краской была сильная. Пожатие – крепкое. – Большая честь для меня, сеньор Пикассо… – Зовите меня просто Пабло. Или, если предпочитаете церемонии, – маэстро, как Гупси. «Не очень он мне нравится, – подумал Фалько, пристраивая шляпу на спинку стула. – В его благодушии нет, пожалуй, ничего, кроме снисходительности». Тут он поднял глаза и в глубине студии у окна увидел огромное, во всю стену, полотно. Пока еще не живопись – кое-какие куски еще только прорисованы углем, другие тронуты серым и черным. Он различил коня, голову быка и причудливо спутанный клубок человеческих фигур, замерших в мучительно изломанных позах. – Пожалуй, «маэстро», если не возражаете, – произнес Фалько. И улыбнулся лучшей своей улыбкой – самой обворожительной, самой чарующей, самой располагающей. Краем глаза убедился, что Эдди Майо смотрит на его губы и что Пикассо это заметил. – Да как угодно, – ответил художник. Фалько оглянулся по сторонам, ища полотно, предназначенное для Всемирной выставки, но не увидел ничего, что имело бы хоть какое-нибудь отношение к войне. К стене одна на другой были прислонены несколько больших картин на сложенных подрамниках – может быть, среди них и находилось искомое. Или вот эта – на подрамнике, закрытая грязной простыней. – Впечатляет… – проговорил он, стараясь, чтобы выражение лица не противоречило высказыванию. Минуты две текла и журчала беседа обо всем и ни о чем – живопись, выставка фотографий Эдди Майо, коллекционерские предпочтения Начо Гасана. Кюссен, как обычно, ведя свою партию, упомянул о том, что тот желал бы приобрести какую-нибудь картину маэстро. Он не может покинуть Париж, не присовокупив к своей коллекции Пикассо. – Да у меня сейчас нет ничего на продажу. – Меня устроит любое ваше произведение. Художник, пожав плечами, показал в угол мастерской, где у стены стояли несколько картин, а стол был завален рисунками и набросками: – Там все, что осталось. Выбирайте сами. – Нет-нет, – возразил Фалько. – Доверяю выбор вам. Темные глаза Пикассо буквально пробуравили его. – И сколько предполагаете потратить? – спросил он в упор. – Сколько нужно будет. – Как вы знаете, Гупси берет десять процентов комиссионных. – Ну, разумеется… Он моя персональная пиявка. Все рассмеялись, причем Кюссен – громче всех, и подошли к столу. Там лежали коллажи из газет, наброски, сделанные карандашом или тушью, и эскизы, написанные маслом, – натюрморты с фруктами, головы и птицы, абстрактные композиции. Все – разъятые на части, неистово контрастирующие друг с другом, разбитые путаницей линий на фрагменты. Кое-что Пикассо брал в руки и пренебрежительно отбрасывал. – Ну, Эдди, что мы порекомендуем нашему гостю? Ты вроде бы лучше знаешь его вкусы. – Да не сказала бы. – Начо купил ее замечательную работу с выставки в галерее «Энафф», – вставил Кюссен. – Ту, с апельсином во рту. Пикассо смотрел не на Фалько, а на Эдди. Смотрел с упреком: – Помню эту фотографию… Собирался даже поменять ее на что-нибудь мое… Что-нибудь стоящее, я хочу сказать. – Промедлил – опоздал – потерял. – Очень жаль… С тобой я вечно опаздываю. – Похоже на то. Расскажи об этом Доре, когда придет. – Кто такая Дора? – прикинулся непонимающим Фалько. – Его последняя любовница, – непринужденно ответила Эдди. – Наш маэстро стал двоеженцем. Впрочем, всегда таким был. Даже троеженцем, или как там это называется. – Ради тебя я бы всех бросил, ты же знаешь. – Конечно. Часа на два. Пикассо грубо расхохотался. Теперь он смотрел на Фалько: – Лео вытянул счастливый билет… Вы видели фотографии Эдди, которые сделал Ман Рэй? – Кое-какие. – Пабло, это лишнее, – проговорила она скучающим тоном. Но Пикассо уже показывал Фалько на стену над столом. Там были приколоты репродукции классических и современных картин – Фалько узнал веласкесовских «Менин» – и вырезанные из журналов фотографии. – Никогда не видел композиций красивей, чем те, где она позирует Рэю обнаженной, – сказал художник. – Должно быть, вы и эту тоже не видели… Взгляните. Моя любимая. Фалько подошел поближе. На снимке, вырезанном из «Вога», были запечатлены в профиль три ослепительно элегантные модели в шляпках cloche[40], какие были в моде лет десять назад. В одной, самой изящной и красивой, он узнал Эдди Майо. – Я была тогда совсем девчонкой, – сказала она. – Только что приехала из Англии. Фалько еще минуту смотрел на фотографию. Потом начал разглядывать на столе картоны с набросками. Выбрал один среднего размера – чуть тронутый серым, голубым и пурпурным цветом профиль женщины, у которой был прямой греческий нос, а оба глаза расположены рядом. – Что скажете об этом эскизе, Эдди?