Не хватит на один эфир и короткую народную любовь. – А если карабинерам?.. – А что ты им скажешь? Меня хотят убить эфиром? Они через пару месяцев может увидят твою заявку, – печально сказал Освальд и потер нос. – А даже если увидят. Гершелл сделает свое вот это лицо и скажет, что это сбой, и ужасная трагедия. Марш зябко повела плечами. Да, он был прав. – Нам нужно срочно нагнать себе рейтинг, – пробормотала она. – Очень много рейтинга, чтобы если выйдут эфиры… не умереть… Получим рейтинг, купим билеты в Эльмар, а оттуда как-нибудь доберемся до Дабрина… – Ты что… – ошеломленно прошептал Освальд. – Это же… нельзя так… – Можно. Нам теперь все можно. Гершелл разрешил, – подмигнула ему Марш. – А если нас найдут?! – Людей с высоким рейтингом не ищут, – жестко усмехнулась она. – Если все получится – нас и искать не за что будет. А Гершелл… либо поймет, что ничего не вышло и молча свалит в свой Средний Эддаберг, либо пусть идет жаловаться карабинерам, а мы над ним посмеемся. Гершелл, кстати, не любят когда смеются, мне даже по морде съездил. А ты не знал? Я тебе сейчас расскажу, как дело было… Она говорила, говорила и методично складывала вещи в глянцевый рюкзак. Он мало годился для путешествий, но другого не было. На дно она не глядя уложила несколько рубашек, а сверху главное, без чего она не могла уехать – запас эйфоринов и набор для перегонки. Поймала взгляд Освальда. Усмехнулась и не стала ничего объяснять, только уложила сверху свитер, чтобы хрупкий пластик не треснул. Пусть мальчишка думает, что она барыжит, если ему так больше нравится. … пять контейнеров синтетического морфина на одной манжете и легальные эйфорины на другой. Потому что ему больно и он боится смерти. А она боится смерти? Марш встала, взяла с полки фарфоровый панцирь – почему-то ледяной – и прижалась к нему щекой. Боится? Теперь, когда она может умереть в любой момент, может она ответить? Она боялась. Очень боялась и совсем не хотела умирать так, как решил Гершелл. Может, она бы выпила мизерикорд – сама. Потому что устала и потому что все было зря, но не потому что этот старый ублюдок решил отомстить ей за случайное убийство и обезопасить себя от ее мести за совсем неслучайное предательство. Марш поморщилась, и фарфоровый панцирь впитал еще одну злую мысль. Последнюю – черепашку она не стала укладывать в рюкзак, вернула на полку. Как будто она оправдывается. Конечно, она-то случайно убила – убила, убила, убила! – девчонку, а Гершелл, вот кто настоящий подлец, выставил коллегу, который сам подставился под штраф. Ах да. Гершелл теперь тоже убийца. Интересно, его мучает совесть? – Марш… – беспомощно позвал ее Освальд. – Мы умрем, правда?.. – Не умрем. Когда-нибудь, конечно, умрем, но сейчас не умрем, – слабо улыбнулась она. Снова вспомнила Бесси. Все петельки сложились в узор, повисли на шее – Марш знала, что делать. На этот раз точно знала, как правильно. Она сможет помочь Леопольду. Это так здорово. Освальд сидел, трясся и постоянно тянулся к носу. Марш хотелось ударить его по руке. Накричать. Ей даже хотелось выставить его за дверь и лечь обратно в ожидании собственного эфира. Миллионы жадных глаз все-таки убьют ее – может, так и надо. Марш никогда не любила выходить в сеть и посещать популярные конвенты. Наверное, чувствовала, что ее сожрут. Нельзя. Она ведь сможет помочь Леопольду, ах, как это здорово. Бесси. Бесси все поймет, Бесси – хорошая, хочет всех спасти, а еще она умела делать странные вещи. Марш села рядом с Освальдом и порывисто обняла его, не обращая внимания на мокрую рубашку. – Все будет хорошо, – неловко пообещала она. Освальд перестал трястись и обнял ее в ответ – неожиданно крепко, словно это он ее утешал. И славно, она нуждалась в утешении. Они сидели на полу, обнявшись и уткнувшись друг другу в плечи. Чтобы только никуда не идти. Чтобы петельки не начали затягиваться. … Рихард сидел у себя в кабинете, напротив отражающего экрана, и ему было тошно. Полчаса назад у ворот остановился синий аэрокэб с багровым синяком эмблемы на дверях. Эти люди никогда не задавали вопросов и не снимали данных с браслетов – они просто забирали тела. Рихард знал, как это работает. Кому нужно раздувать скандал из-за мальчишки, которому едва хватало рейтинга, на то чтобы дышать? Кому нужен мальчишка, которому внезапно перестало хватать рейтинга? Рихард проводил молчаливых людей в серых комбинезонах – троих мужчин и женщину – до аэрокэба. Их и тело в плотном черном мешке. Все сработало. Сработало, как он хотел, но почему-то от этого не было легче. Рихард сидел, уставившись в отражающий экран, и больше не думал о Даффи. Он думал о себе. Думал о мире, каким он был тридцать лет назад. Это был какой-то другой мир, в котором не было насилия. Рихард получил прекрасное образование по расширенной программе. Никто не прятал от людей ужасов прошлого, и Рихард помнил, как в семнадцать, на втором курсе колледжа, он смотрел фильм о войне. Это было забавно, взрывы, грохот – неуклюжие предшественники красочных экшен-сцен из современных фильмов. А потом оператор зачем-то полез в котлован, заполненный грязью, над которой мутнела водяная пленка. Рихард смотрел на трупы в этом котловане и до сих пор отчетливо помнил каждую свою мысль в тот момент. Это уродливо. Это несправедливо. Это абсурдно, «Аве, Аби, в меня целятся из ружья» и почему эти люди молчали? Может быть, они не успели? Тогда Рихард решил, что браслет с виртуальным помощником – это такой наручник, которым люди пристегнули свои гнусные порывы. Там, за военной хроникой, шла еще криминальная, еще абсурднее и уродливее – Рихард понимал, как заставить людей маршировать строем и делать странные вещи, он именно этому и учился. Но зачем люди шли на преступления – он не мог понять. Расчлененный детский труп несколько суток простоял на жаре в большом молочном бидоне. Мужчина с девятью ножевыми ранениями всю ночь пролежал в переулке рядом со своим пустым кошельком. Девчонка с удивленным лицом, такая, вроде Бесси, размазывает по удивленному лицу слезы и говорит, что никто не пришел ей на помощь, хотя она кричала. «Ну вы же знаете, никогда никто ничего не слышит...» – говорила она, и каждая «н» била в сознание, как камень. Рихард тогда думал, что Аби всегда слышит. Что Аби не бывает страшно, у него нет семьи и дома, который можно поджечь. И как хорошо, что люди, может и не вылечившись, теперь вынуждены считаться с беспристрастным свидетелем. А если не хотят считаться, если хотят обмануть систему – туда им и дорога, к красным искоркам на воротниках, черным мешкам и аэрокэбам с багровыми траурными эмблемами. Общество таких отвергало. О таких полагалось забывать сразу, как погаснет алая лампочка. И не копаться в их мотивах и историях. Виртуальные кладбища полнились удаленными профилями, в которых даже не оставалось фотографий. И Рихард был счастлив, что живет в таком прекрасном мире. А потом работа, работа, вынужденное погружение в истории тех, кому следовало отвесить подзатыльник и отпустить к семье и тех, кому стоило обнулить рейтинг и труп сжечь на месте, чтобы порядочные люди об него не марались. Когда наступил момент, в который Рихард перестал ощущать мир прекрасным? Наверное, давно. Он не мог вспомнить. Но что-то еще жило под профессиональным цинизмом, молодое и злое. Остатки веры в мир, где Аби приводит преступников в «Сад», исправительные камеры карабинеров или черные пластиковые мешки. А потом появляется эта безумная дрянь, Марш Арто. Которая может обмануть Аби, использовать Бесси, убедить благополучных в общем-то, просто запутавшихся ребят ввязаться в авантюру со взрывами. И Аби не сможет отправить ее ни в исправительную камеру, ни в черный мешок. Не существовало статей репортов для таких сложных цепочек с записками и взрывами заброшек, не существовало юридического обоснования половины ее преступлений. Аби нужно было четко объяснить, кто пострадал и почему. Кто пострадал? Бесси? Да она даже не поняла, что принесла в «Сад». Вот если бы она отправила репорт на Марш – но ведь она не станет. Конечно же не станет. Анни пострадала? Но тогда нужно объявить всем, что она была в башне. Рассказать о фатальной халатности персонала «Сада», и своей тоже. Конечно, Рихарда не арестуют и даже не оштрафуют. Он не препятствовал следствию, не покрывал Марш и действительно не знал, зачем приходила Бесси. Но люди с удовольствием выразят свое неодобрение репортами и снизят его рейтинг, и может быть этого будет достаточно, чтобы он не смог переехать. А люди обязательно узнают. И эти надписи на стенах – если бы Анни зарезали во сне, карабинеры может и не стали бы браться за дело без высокого приоритета. Но из взрывов, надписей и образа девочки с нарисованными веснушками, который Рихард сам и создал, легко было развернуть совсем другую историю. Он все сделал правильно. Лицо в отражающем экране было нездорового желтого оттенка. Рихард больше не видел лицо с плакатов, только полного желчи старика, который не побрезговал огрызнуться на сопляка. Так огрызнулся, что перешиб ему хребет. А все потому что на таких, как Марш Арто нет управы. Она находит малейшие изъяны в системе и пользуется каждым мимолетным шансом все извратить и испортить. Десятки пациентов ходили на терапию именно в гостиную, стояли у проклятого витража, и ни один даже пальцем его не тронул. Только Марш разбила окно и умудрилась покалечиться. Он тогда пожалел ее – и что теперь? Теперь умерла Анни, которая хотела остаться в «Саду» и жаловалась Рихарду, что ей страшно. Умерла не потому что так решил Аби, не заболела и не сорвалась с причальной платформы аэробуса. Умерла, потому что ее убила Марш Арто, которую он когда-то пожалел. Желтолицый старик в отражении понимающе улыбался Рихарду – да, ты все делаешь правильно. Ты представитель системы, хорошей и совершенной системы, ты получил ее одобрение и полномочия. Ты можешь исправлять ее ошибки. И вовсе ты не убийца, приятель, ну что ты. Аби ведь не убийца. Он не может быть убийцей, а ты… ты сейчас как он. Ну улыбнись же, приятель. Ты ведь не хочешь еще раз пожалеть Марш Арто? И тех, кто ей помогал, их ведь никто не заставлял, они даже безумны не были? Улыбнись, от тебя ведь никто не требует убивать Бесси, которая тебе так понравилась. Эта девочка правда ни в чем не виновата, а та, одноглазая, злая и сумасшедшая виновата еще как, ну что же ты? Рихарду померещилась угроза в собственном взгляде. Угроза и нарастающее под ней презрение.