Он никому не позволял заходить в башню много лет. Только пациентам и проверяющим. Рихард берег свой метод от чужих глаз и яркого света. Такими вещами не делятся, а пристальное внимание убивает всякую тайну. Он бы просто не смог снова заставить людей поверить, раскрыться, даже с таблетками и отдушками в ароматизаторах, если бы все узнали, как именно расположены в башне драпировки, пощупали темное дерево исповедальной кабинки. Посмотрели на ритуал со стороны. Но теперь Рихарду больше нечего беречь – в его жизни отныне не будет ни башен, ни чужих секретов. Пусть другие выслушивают про эротические фантазии и мелкие грешки, а он – теперь-то почему бы и нет – с удовольствием научит это делать. Он хотел бы помочь Анни снять этот эфир, но они решили, что будет лучше, если она останется одна. Рихард заказал несколько новых ламп и камер, остальное Анни сделает сама. Его всегда удивляло, насколько легко достичь популярности на живых эфирах. Можно смоделировать любую реальность, можно снять электронный слепок человека, создать его аватар, повторяющий мимику и жесты, но стоит кому-то выйти в живой эфир, показать собственное лицо и сделать что-то по-настоящему – рейтинги и очки симпатий росли так быстро, что не выдержало бы ни одно табло. Кто придумал, что курить крепкий табак и пить крепкий алкоголь – хорошая идея? Все вкусы слились в кисловато-терпкую горечь. Но даже горечь казалась восхитительной. Анни снимет свою историю в виде исповеди. В башне. Только она и камеры, которыми он, конечно, будет управлять сам, не сможет же Анни сама выбирать ракурсы. Это будет эфир для второго дня выпускных программ, для первого лучше что-то более традиционное. Но в первый день нужно порепетировать. Проверить связь, посмотреть, насколько Анни убедительно смотрится в кадре. Но Рихард был уверен, что она будет смотреться убедительно. Да, конечно же, да. До начала отчетных программ последнего в его жизни выпуска остался еще один день. … Марш было страшно. Это был особенный страх, незнакомый. Она думала, что уже ничего не может бояться – после того как она потеряла глаз, потеряла Леопольда, после того, как нашла всех своих темных двойников и осталась с ними жить. После этого она ничего не должна была бояться. Но она боялась. Когда начнутся эфиры Рихарда Гершелла, эфиры, на рекламу которых он явно не пожалел средств, она будет у себя дома смотреть трансляции с внешних камер «Сада». На этот раз она не приблизится к месту взрыва, не позволит, не даст ни одного повода выставить себя виноватой. Гершлл не вывернется – Освальд и остальные дали ей доступы к своим профилям. Они сами согласились взять ответственность за этот поджог. Марш уже с трудом помнила, что им наплела. Что-то про высказывание, про революционные акции? Ах да, серебристая оса, лучший эфир недели. Очки, благодаря которым можно позволить себе несколько лет хамить людям и не бояться ответственности. О, она могла потратить эти очки куда лучше. Но Марш давно не видела смысла тратить рейтинг на себя. Что она могла? Переехать в комнату побольше? Открыть себе доступ к нижнему уровню учебных программ, чтобы ее научили собирать конвенты или настраивать рекламу для других конвентов? Марш уже поняла цену успеху там, в виртуальном пространстве. Поняла, чего хотят настоящие люди – жадные глаза и перекошенные рты, вот уж нет. А главное – она эти очки зарабатывала не для себя. Она на них права-то не имела, но раз уж так получилось, что они остались с ней – почему бы не потратить на право быть собой. Этой всем неприятной, мерзкой собой. Девушка в стеклянной башне смотрела мрачно. – Чего ты боишься? – Когда башня взорвется, с профилей Освальда, Даффи и Иви разойдутся уведомления. Они возьмут на себя ответственность за этот поджог и за прошлые, сразу трое выпускников Гершелла, которых он официально признал готовыми к выпуску… – пробормотала она, закрыв лицо ладонями. Пришла в конвент посмотреть самой себе в глаза и закрывает лицо. Хорошо что она не может ненавидеть себя сильнее. – Но их признал готовыми к выпуску не Гершелл, – усмехнулся ее собственный голос. Ее голос. Мягче. И меньше хрипит – она тогда столько не курила. Зачем она сюда пришла? Надеялась услышать в собственном голосе торжество? Тогда в ней не было столько злости. Как она могла забыть, что создала этот конвент, чтобы не забывать о хорошем в себе? Зачем еще и сюда потащила свою ненависть? Потому что в одиночку она с ней больше не справлялась. С ненавистью – и со страхом. – Гершелл отвечает за репутацию центра. Я даже не уверена, что Освальд и остальные не отделаются продлением срока в центре на пару месяцев, – с вызовом ответила она, не отнимая рук от лица. – Ты знаешь, что это не так, – голос прозвучал совсем рядом. Марш откуда-то точно знала, что ее аватар только что положил руку ей на плечо, хотя тактильных модификаций у нее до сих пор не было. И уже вряд ли когда-нибудь будут. – Значит, им выпишут штрафы, – огрызнулась она. – Поставят ограничители на профили. Отстань, они сами так решили, я их не заставляла. Никто им рейтинги не обнулит, они же не убийцы и не террористы. – Но ты намекаешь об этом в сообщениях, которые составила от их имени, – заметил ее голос. – Намекаю, а не говорю прямо. Скажут карабинерам, что это не так – и отделаются легко. А начнут дурить, упираться и повторять чушь про революции и высказывания – не моя вина. К тому же они действительно получат очки от просмотров, люди же любят шоу со взрывами. Если их не заморозят, то очки общественных симпатий могут покрыть ущерб от… – Ты сама в это не веришь, – голос был печален. – Ты просто не хочешь этого делать. Не хочешь никого подставлять. И не знаешь, что делать дальше. – А какой у меня есть выбор?! – Прости его. Марш сорвала очки так резко, что вырвала один из датчиков в повязке. Зашипела от боли, растерла ладонями лицо, и вдруг поняла, что если бы не боль – она бы разрыдалась. – Да что ты за сука! – рявкнула она, швыряя очки в стену. – Что я была за сука! Раз я была такая замечательная была и всепрощающая – какого хрена сейчас-то все так?! Можно спуститься в аптеку. Она помнила белые коридоры без дверей, тесные, светлые, с низкими потолками. Нужно пройти по этому лабиринту к закрытому решеткой помещению, полному стеллажей и витрин. Попросить капсулу мизерикорда и выпить завтра, когда все будет сделано. Аби отправит карабинерам сообщение о том, что она приняла мизерикорд, не нужно даже переживать, что ее труп не найдут. А может, это было бы весело. Ее нашли бы через пару месяцев, по запаху из вентиляции и хорошенько попыхтели, отдирая ее останки от пола. Да, от пола, чтобы нельзя было просто выбросить труп вместе с кроватью. Марш не выдержала и расхохоталась. Она редко позволяла себе такие выходки, находя их слишком драматическими и манерными, но сейчас, казалось, только это и может принести облегчение. Последний раз, пожалуй, когда увидела, как Леопольд собирает вещи. Он ее такой и запомнил, конечно же. С тех пор она и не срывалась, но сегодня-то был особенный день. Может быть, последний. Хотелось странного. Хотелось спуститься, купить в палатке кремовое пирожное и съесть его, растирая крем по лицу и рукавам. Хотелось зайти в душевую кабинку, включить ледяную воду и лежать на полу, дышать ей, пока легкие не начнет сводить, а все идиотские мысли не уйдут в слив. А может, стоило написать письмо. Например, Леопольду. Он закрыл все контакты, его профиль все эти годы оставался приватным, но может, он однажды прочитает и тогда их прощание состоится. Что бы она сказала ему? «Мне осталось жить полтора часа, я что-то сделала не так, но уже не пойму, что именно?» «И пусть памяти обо мне не останется даже в чужих снах?» Чушь какая. И пирожные, и сны, и вода – все чушь, но ужасно, ужасно смешная, чу-у-ушь! Она не отказывала себе – смеялась, позволяя легким выталкивать все обрывки слов, которые она не могла сказать, мыслей, которые не могла подумать. Поступков, которые не могла совершить. Что-то теплое ползло по щеке из-под повязки. Наверняка кровь. Это было очень плохо, потому что мир начал расплываться, повязка явно потеряла контакт. Сможет она сама его вернуть или придется идти в санблок? Какая разница. Она даже рада была этой боли. Она ее, в конце концов, заслужила, и еще заслужит. Обязательно заслужит, если кто-то думает, что знает, какая она дрянь, то ей есть что сказать всем этим людям! Но как же. Как же не хотелось, чтобы завтрашний день наступал. Марш перестала смеяться и провела по щеке кончиками пальцев. Они остались чистыми. Значит, она все-таки плакала. Зато идти никуда не надо. – Аве Аби, – хрипло сказала она. – Най-ди мне… най-ди… Стук зубов дробил все слова на короткие слоги. Холодно. Она осеклась. Кого найти? Кто ей мог помочь? Мать? Марш с ней не общалась. Мама могла думать что угодно, но что ей было делать с тем видением, как быть с мыслью, что она может забыться, что рядом может оказаться бьющееся окно или еще какая-нибудь дрянь? Нет уж. Если они выяснили на том сеансе, что от нее одни беды, если она окончательно убедилась, что ее нельзя подпускать к людям – то пусть все остается так. В конце концов, мама часто об этом говорила. Но ей нужен был хоть кто-то. Хоть кто-нибудь. Что если пойти к Бесси? Мысль была совершенно дурацкая, но девочка совсем не притворялась. В ней что-то было от старого веера и фарфоровой черепашки, настоящее, ощутимое и тяжелое. Исцеляющее? Нет, этого было мало. Недостаточно даже для облегчения. И ее чай, шоколад и картинки на стенах Марш точно не помогут. Картинки на стенах. Кто бы мог подумать, что она тоже любит настоящие вещи. Марш жалела, что впутала в это Бесси. Но ей-то уж точно ничего не угрожало – в конце концов, если кто-то и выяснит, что это она пронесла паучков в «Сад», ее не смогут даже оштрафовать. Она не понимала, что делает, она больна. Марш тоже была больна, но ей это никаких преференций никогда не давало. Одни беды.