Он сел на пустой постамент рядом с грядкой, засаженной майораном. Майоран пах куда слабее цветов, и это было славно – голова все еще болела. Рихард слышал, как Бесси что-то бормочет, спрашивая у Аби названия цветов. Видел, как она хмурится, трогает лепестки кончиком пальца и не пытается ничего сорвать. Это было немного странно, обычно девушки, попав сюда в первый раз, обрывали цветы едва ли не налысо – знали, что они быстро растут. И он неожиданно обнаружил, что ему даже не нужно докуривать концентрат. – Она вообще-то ни в чем не была виновата, – неожиданно признался он белым цветам на пальто Бесси. – Если бы Леопольд дал ей пройти программу – ничего бы не случилось. Но он вбил себе в голову, что ее проблемы можно решить. Хотя я много раз говорил, что мы здесь занимаемся совершенно… Он осекся. Бесси позвала Аби, и сейчас он стоял рядом с ней, показывая цветок чубушника между разведенным большим и указательным пальцами. Бесси сравнивала его с жасмином на кусте и сосредоточенно хмурилась. Рихард не помнил, когда последний раз видел Аби. У его помощника, конечно, была масса визуальных модификаций, он бы ни за что не оставил его таким растрепанным обормотом, но все равно – зачем его звать? Интересно, понимает ли Бесси, что именно Аби начисляет рейтинг? И что, она обижается, когда он ее штрафует? – Совершенно другими вещами, – задумчиво закончил он. – Между прочим, это меня в той истории выставили злодеем, с моим-то рейтингом за хорошие поступки, а? Я до сих пор не знаю, как надо было. Он поднял взгляд к потолку. Там нет Бесси, ее пальто и рисующегося перед девчонкой Аби в социальной модификации, которого она не смогла научить даже натуралистично проявлять эмоции. Только пластик, подсвеченный разноцветными лампами, и темнеющее небо за ним. – Леопольд вбил себе в голову, что девчонке нужно поговорить с матерью. Я ведь ему объяснял, что мать не собирается с ней разговаривать, и что так дела не делаются. Хотел давать ей таблетки – пожалуйста, она с таблетками хотя бы рот меньше раскрывала. Я даже лоботомию предлагал, с ее-то характером ему бы премию точно выписали… Разноцветное стекло у него над головой сияло лиловым и золотым. – Подумай, что я должен был делать? Он убедил-таки ее мать предоставить ограниченный доступ к ее профилю, смоделировал на его основе аватар – идея-то хорошая, мы теперь так делаем. Только у Арто и без таблеток каша была в голове… – А? – встрепенулась Бесси. – Что-что? – Я сказал – здесь очень красивая крыша, – усмехнулся Рихард. Вообще-то она могла переспросить у Аби, и он бы ей повторил, но он был уверен, что она не станет этого делать. Вообще-то Аби мог и кому-нибудь другому это повторить. Не стоило говорить вслух, что было дальше. Пусть это остается на записях с разбитых молотком чипов. Леопольд привел ее в общую гостиную, потому что там было много места. Рихард посмотрел записи с внешних камер – взгляд у Марш был полностью отсутствующий, словно она добавила к таблеткам эйфоринов. Леопольд вел ее под руку, но Рихарду казалось, что если она упадет – он не сможет ее удержать. Эта мысль пришла, когда он впервые смотрел ту запись, и Рихард не отказал себе в удовольствии на несколько секунд сосредоточиться на ее восхитительной ироничности. Рихард не знал точно, да и не хотел знать, что именно видела Марш Арто в том конвенте. У него от чужой боли ухудшался аппетит и падала работоспособность. Знал, что она сидела спокойно, бормоча слова, которых он и не пытался расслышать, а потом бросилась к окну. Он так и не понял, специально она его разбила или споткнулась и упала, но до сих пор зажигал лампочки на алтарях всех богов, в которых не верил, в благодарность за то, что Леопольд позвонил ему, а не кому-то из врачей или администрации. До того дня Рихард мог решить любую задачу, брался оправдать любого. Но эта головоломка не складывалась, она вообще целиком состояла из лезвий и гвоздей и не предназначалась для того, чтобы ее решали. Он все еще считал, что Марш Арто стоило бы придушить, возможно еще в детстве. И тогда считал. Но в тот момент он принял решение встать на ее сторону, даже против ее воли. – Правда красивая, – раздался мечтательный голос Бесси. Рихард только сейчас понял, что девчонка давно сидит рядом, сложив руки на коленях, как и он, и смотрит на стеклянную крышу оранжереи, как и он. А рядом с Бесси сидит Аби, повторяющий ее позу. Они будут отлично смотреться на записи. Нужно будет и по этому чипу постучать молотком. – Пойдем, занятие, наверное, уже кончилось. Оставь чашку, ее потом заберут. Когда они проходили мимо башни, Рихард вспомнил, как последний раз пытался быть для Марш другом. Он сказал, что она ни в чем не виновата, и что ничего не было – ее мать не приезжала, что бы они ни видела, что бы ни делала – это был отклик программы, совпадение алгоритмов и команд. Медицинский отдел был изолирован от основных помещений. Больничные интерьеры тревожили и вызывали неприятные ассоциации, а это противоречило концепции «Сада», поэтому все оборудование и две палаты помешались в подвале. В белом свете ламп Марш показалась ему старше – словно она очень давно здесь лежит и не может понять, где начинается реальный мир и заканчивается путаный сон. В тот момент он испытывал странную смесь жалости и страха – пугала не она сама, а ее безумие, темное и неясное. А было ли оно на самом деле, или она просто острее воспринимала все изъяны виртуальной реальности? Поэтому, а еще потому что она все-таки была девушкой больше чем вдвое его моложе, и ему пришлось помогать Леопольду снимать ее с оконной рамы, Рихард все-таки решил попробовать ее утешить. Все ненастоящее. И чувство вины перед матерью, и сцена в гостиной, и все, что она еще могла себе придумать – этого никогда не было. Он редко видел настолько осмысленное выражение в ее глазах, серых и прозрачных, как вода. Марш улыбнулась ему и сказала, что знает. Рихард даже без Аби слышал, что она не врет. И это воспоминание – больничный свет, сухой воздух, усталое лицо с непривычно мягкими чертами, которые злость не успела заострить снова, и это «Я знаю», искреннее и ясное, страшнее, чем безумие – все это было таким ярким в этот момент. Таким ярким и близким, что Рихард не заметил, как Бесси разжала ладонь, и серебристо-синие искры упали в сухую траву, чтобы тут же в ней погаснуть. … Бесси вернулась домой совершенно без сил. Она всю дорогу обратно перебирала все, что говорила и делала, и ошибок не находила, ни одной, да! И про Марш она не сказала, и записки отдала так, что никто не видел, и паучков выпустила. Одного, правда, в оранжерее чуть не потеряла, но не потеряла ведь. И Рихард был такой славный человек, правда она его про рейтинг так и не спросила. Но он разрешил еще приходить, вот в следующий раз она его и спросит. И цветов предлагал нарвать, но Бесси было жалко. Когда она наконец открыла дверь, ее встретило непривычно стройное мерцание всех датчиков и мерный гул батарей. Бесси встала на колени прямо у коврика и прижала ладони к полу. – Теплые! – восхищенно сообщила она Аби. И пожалела, что все-таки не взяла цветов. Хотя Марш, наверное, не нравятся цветы. Глава 9. В одиночестве Рихард нервничал. Сегодня он еще мог позволить себе нервничать, и он не стал сопротивляться, полностью отдавшись этому чувству. Он лежал на диване, сняв пиджак, расстегнув манжеты и безобразно растянув галстук, пил бренди из запаса «на-самый-самый-особенный-случай», курил настоящий табак и упивался букетом из дыма, древесных и фруктово-кислых нот алкоголя, разыгравшейся паранойи и восхищения собой. Только тревога позволяла настолько полно ощущать свои достижения, ведь он тревожился, потому что у него скоро будет дом. Он заработал его, выцарапал его у судьбы, выцарапал из грязи и обломков, среди которых ему приходилось жить, и теперь, совсем скоро. У него будет дом. Он получил разрешение на переезд. Еще не получил гражданство Среднего Эддаберга, но с ним несколько раз связывался агент, чтобы показать комнаты и договориться о покупке базовой мебели и техники, а также установке домашних программ. Для Рихарда это были звонки из другого мира. Из другого мира ему показывали кремовые стены в плотной шелковистой штукатурке и огромные окна, за которыми сияли огни. Окна. Рихард никому не говорил, как ему не хватает окон в его квартире в жилом квартале. Конечно, у него было несколько комнат, а не одна конура, и в каждой комнате на стенах были экраны, которые показывали любой пейзаж, но все же ему хотелось, чтобы мир за пластиковой перегородкой был настоящим. Светлый паркет – агент сказал, что это натуральное дерево. И Рихард верил, что в другом мире люди могут ходить по настоящим доскам. Кухню они обсуждали особенно долго. Агент предложил два варианта жилья – для одинокого мужчины, с маленькой кухней, на которой места было втрое больше, чем в индивидуальных ячейках на общественных кухнях в жилых кварталах, и семейный вариант, где кухню увеличили за счет гостиной. Рихард долго сомневался, так извелся, что три дня не мог есть, спать и работать. И в конце концов выбрал большую кухню. Семьи у него не было и даже готовить он не умел, но фантазия о том, что он сможет научиться и не выбирать очередную доставку или палатку с едой навынос – эта фантазия была чем-то из мира деревянных полов и кремовой штукатурки. И Рихард не смог от нее отказаться. Этот дом он давно считал своим и даже чувствовал с ним физически ощутимую связь – словно он долго блуждал в сырой темноте, а потом наконец-то увидел приоткрытую дверь. Дойти, дотянуться, оставить позади темноту, сырость – работу, прилипшее к лицу выражение вежливого интереса, от которого ломило челюсти, пациентов и все их выходки, коллег, все удачные проекты и неудачные тоже… да, сырость. Только сырость и темноту. Рихарда не пугала мысль о приближающейся старости. Он регулярно ходил на осмотры, принимал самые дорогие витаминные комплексы, проходил пятнадцать пролетов пешком прежде чем зайти в лифт. Даже пил выводящие составы для нейтрализации эйфоринов и концентратов, которые он постоянно курил. Рихард будет жить долго, да, он проживет долгую жизнь. Там, в Среднем Эддаберге наверняка лучше больницы и лекарства, лучше еда и чище воздух. Больше кухни и окна. Нужно только дотянуться. Дождаться этого проклятого выпуска, сдать последний отчет и забыть о Младшем Эддаберге. Рихард потянулся, разминая затекшие плечи. Удивительно, но тело упорно требовало движения – а может, хотело вернуться в офисное кресло, на котором нужно держать спину прямо, а подбородок – приподнятым. Не хотело отдыхать – почему? Словно нужно куда-то бежать, что-то исправлять, потому что вот-вот все разлетится на куски. Все разлетится, щелчки на табло станут чаще, и крутиться оно будет в обратную сторону. Что-то крадется, готовится к прыжку, тянет энергию, присосавшись к генераторам и поблескивает синим в темноте – что за странные фантазии? Что-то готовится. И чему-то нужно помешать забрать… Думать о том, как нечто нарушит его безупречные планы, было невыносимо. Эти мысли свербели, зудели и ворочались зарождающейся головной болью. Думать о своих безупречных планах, доме и жизни в Среднем Эддаберге было упоительно. И думать, сколько он сделал для того, чтобы сейчас бояться это потерять – это было еще лучше. Программа была готова. Большая, сложная, Рихард ею очень гордился. Все выпуски были распланированы на неделю. Ради своего последнего выпуска он даже решился поделиться авторским методом – «исповедальней». Ни один центр до «Сада» не применял такой вид терапии, хотя попытки эксплуатировать религиозные атавизмы конечно были и до него. Этой частью грядущей программы Рихард особенно гордился. У него была потрясающая история для потрясающей Анни, которой осталось совсем немного постараться и получить свою индульгенцию. У Анни была темная история, но уходить и полагается с эффектным затемнением, кому как не Рихарду об этом знать.