Холодно. Хо-лод-но. А манжета не сжималась – от этого холода у Леопольда лекарства не было, или он его не дал. А если попросить найти Леопольда? Иногда Марш его искала. Сначала постоянно, потом все реже. Знал ли он о ее эфире? А если бы знал – ушел бы? Нет, он не принял бы такой жертвы. О чем она вообще тогда думала? Марш хорошо помнила, о чем. Помнила, как пришла в себя в подвальном медотсеке, как мутило от препаратов, повышающих гемоглобин, и как после слов Гершелла взвилось секундное теплое счастье – все-таки ничего не было. Она никого не обидела, не покалечила – только себя, а себя ей не было жалко. И если бы Гершелл не продолжил говорить, она может, была бы счастлива на несколько секунд дольше. Но он продолжил. Сказал, что Леопольд взял на себя вину за произошедшее. Что он признался, что использовал неутвержденные и неодобренные техники, практически ставил над пациенткой – отупелая мысль: «пациентка – это я» – эксперименты. Марш потом нашла в себе силы посмотреть то интервью. У Леопольда был незнакомый аватар, почему-то совершенно злодейского вида, даже в белом халате, который оставалось только кровью забрызгать. Она сначала не поняла, зачем, но потом-то. Потом-то поняла. Он выгораживал Гершелла. Говорил, что делал все втайне от персонала и он один, только он несет ответственность за то, что случилось. Рихард еще говорил, что Леопольд действительно не считал себя вправе продолжать практику, после того как из-за его неосторожности чуть не погибла пациентка. «Пациентка – это я». Марш была уверена, что если бы она умерла, и ее без шума бы похоронили – все было бы в порядке. Она никому не нужна, у нее был околонулевой рейтинг, а расследование таких дел всегда откладывается так надолго, что когда истекает срок давности, они не продвигаются и в середину очереди. Но она выжила. И у нее был почти обнуленный рейтинг, когда она попала в центр – кто бы не воспользовался шансом на выпускной программе выставить себя жертвой? Гершеллу нужно было сохранить свою драгоценную карьеру. И он позволил Леопольду выставить себя виноватым во всех грехах. А может, он и внушил ему эту мысль. Марш пересматривала тот эфир несколько суток подряд, чувствуя, как рассудок медленно гаснет с каждым разом. Это была такая жестокость, такая несправедливая, страшная жестокость – она стояла в смоделированном под студию конвенте и смотрела, как Леопольд совершает социальное самоубийство, раз за разом, раз за разом. Отводит удар от Гершелла, от нее, и убивает себя, а какой-то ублюдок, держатель конвента, задает ему каверзные вопросы, предлагая выставиться еще большим злодеем. И Леопольд, осознавая, что делает ведущий, хватался за каждую возможность. Марш – ее аватар, конечно – металась по студии, между статистами, заглядывая им в лица, пытаясь найти хоть одно сочувствующее. Выбегала на сцену, пыталась трясти Леопольда за плечи, кричала, чтобы он остановился – это так на нее похоже, кричать в прошлое, надеясь, что если сорвать глотку, хоть одно мгновение удастся изменить. А потом она просто сидела на полу, положив голову ему на колени, и машинально командовала повторить за секунду до того, как эфир закончится, и она останется в белом пространстве пустого конвента в такой позе, будто положила голову на невидимую плаху. Конечно, она не имела права так делать, но если ее никто не увидит – почему бы и нет. Должны же быть у проклятой виртуальной реальности хоть какие-то плюсы. А потом она решила сделать свой эфир. Леопольд остался жить, его стараний оказалось недостаточно для обнуления рейтинга, хотя Марш видела сводку – многие зрители того эфира добавили минусов в его рейтинг. Помогли официальному штрафу. Он мог бы что-то обжаловать, но вряд ли Леопольд стал бы так делать. И Марш решилась. Если у него теперь нет рейтинга – из-за нее, какая паршивая причина! – если он теперь не может позволить себе даже нормальную еду и лекарства, значит, рядом должен быть кто-то с хорошим рейтингом. Это было на грани законного, но Марш это не волновало. Если у нее будет хватать рейтинга на покупки не из нижних разделов, на доступ к нормальному контенту, она сможет сделать для Леопольда хоть что-то. Как он делал для нее. Гершелл что-то такое говорил, мерзкое, обидное, но где ему было понять, что есть чувства и кроме влюбленности. Кроме преклонения, кроме похоти и даже чувства вины – ничего, кроме последнего, она не испытывала, только Гершелл мог такое подумать. Она просто была благодарна, и Гершеллу это оказалось непонятно. Непонятно, что кроме настоящих вещей в этом мире еще остались настоящие поступки. Марш не знала, был ли ее поступок настоящим. Она вообще тогда мало о чем думала, просто металась по сети в поисках способа быстро, любой ценой заработать рейтинг. Ей нужно было срочно обратить на себя внимание, сделать что-то, что понравится людям. Ей нужны были шесть миллионов жадных глаз и искривленных губ. Живые эфиры ценились на порядок выше любых виртуальных. Марш сама видела, как девчонка вроде Бесси часами складывает оригами перед камерой, и на нее смотрят сотни тысяч людей, завороженные тем, как тонкие белые пальцы бесконечно сворачивают шелковистую алую бумагу. Но она и в сети оказалась никому не нужна, и времени искать тех, кто будет смотреть, как она делает журавликов из бумаги у нее не осталось. Раньше ее это нисколько не заботило, но теперь-то, теперь все было иначе. Леопольд в любой момент мог заболеть, в его возрасте было непозволительно питаться дрянью из первого меню, которое стало единственным доступным ему. И как бы его удар не хватил, когда он выйдет в сеть, и увидит, к какому контенту имеют доступ люди с таким рейтингом. Он ведь не имел никаких привилегий, никакой защиты. Его даже убить могли, да, могли бы, он ведь для всех был почти преступником – и карабинеры завели бы дело, которое никто никогда не рассмотрит. Марш представляла, как он сидит в какой-нибудь конуре, где никто батареи не включит, сколько репортов ни шли, соседи у него – настоящие отморозки, тратящие пособия на легальные эйфорины. Не может отвлечься, потому что в сети одно дерьмо, не может нормально поесть, напиться и даже лишний раз выйти на улицу, потому что если какая-нибудь тварь решит плюнуть в него репортом – он станет еще на шаг ближе к смерти, которая и так стоит слишком близко. Нет-нет-нет, это было невыносимо. Неприемлемо. И на второй день поисков Марш у себя дома, в этой самой комнате, начала принимать эйфорины, беспорядочно, горстями. Она знала, что не умрет, потому что как только доза приблизится к смертельной, Аби все уши ей прожужжит, ей просто нужно было больше ни о чем не думать и ничего не чувствовать. И когда в сознании остались только злорадство и легкое любопытство, она начала шататься по другим конвентам – все еще легальным, потому что ничто добровольное не может быть незаконным, это нерушимое правило сети. Порнографические конвенты с трансляциями она миновала довольно быстро – ее рассудка еще хватало на то, чтобы следить за рейтингом, и она видела, что он растет едва ли быстрее, чем если бы она делала оригами. А потом она довольно быстро нашла запрос, который никто не принимал месяцами. Пожала плечами, скомандовала Аби принять вызов. Взяла с полки один из трофеев с барахолки – серебристый, с витой ручкой нож для фруктов, подключила несколько камер, включила лампы, села посреди комнаты и стала ждать. Смотрела, как растет аудитория, протирала нож спиртовыми салфетками и улыбалась. – Аве Аби. Найди Леопольда Вассера, – без особой надежды сказала она. – Пожалуйста… И словно услышала со стороны свой голос – об этом она всегда просила. Никогда не командовала, не требовала, не выполняла опостылевшую повинность, выдавливая «Аве Аби». И, пожалуй, ненавидела Аби еще и за то, что он всегда отказывал ей в этой просьбе. Бумага шуршала мучительно долго. Дольше, чем обычно, и с каждой секундой Марш все больше позволяла себе надеяться, что сейчас-то он выдаст ей результат. Что Леопольд открыл профиль и доступ к своей карточке, и она сможет наконец-то… увидеть его? Сказать ему? Или опять попросить помощи, хотя она и так все у него забрала? – Запрос выполнен. … Уже в аэробусе Марш обнаружила, что забыла вытащить красную линзу. Задергалась, чуть не полезла доставать, но вовремя опомнилась. Не хватало еще приехать с воспаленным глазом и растертым по лицу макияжем. Вот это, конечно, было забавно и донельзя цинично – красить единственный глаз косметикой, оставшейся еще с той поры, когда их было два. Но покупать новую было некогда, а приехать к Леопольду без маски она не могла. Не показывать же ему свою бледную, злую рожу, которой она скалилась на всех с тех самых пор, как он исчез. Было страшно и холодно. И стыдно – может, ему все еще нужна помощь, а она растратила столько рейтинга на то, чтобы огрызаться на соседей. Тонкий серый пиджак почти не грел, только прижимал к телу рыхлый черный свитер, но не ехать же в агрессивном алом пальто. Она хотела выглядеть нормальной. Впервые за столько лет. Даже попросила у Бесси шарф – серый, в цвет пиджака, но пушистый, пахнущий цветочными духами. Шарф для милой девушки, у которой все эти годы все было хорошо. Шарф ей не шел и совсем не грел. Марш, не выдержав, вытряхнула на ладонь пару синих таблеток легкого эйфорина. Можно было купить навынос той подкрашенной воды со спиртом, которую по обстоятельствам именовали то виски, то бренди, но дышать на Леопольда перегаром было еще хуже, чем приехать ненакрашенной. Она успела только выпить таблетки и скомандовать Аби разбудить ее, когда они придут к нужной платформе, и в следующую секунду тревогу смыло теплой, внушенной лекарством уверенностью в том, что все будет хорошо. Марш успела уснуть раньше, чем волна понесла ее назад. ... Проснулась она лежа на плече у мужчины с соседнего сидения. Она испачкала пудрой черный эполет его шинели и приготовилась огрызаться, но вовремя осеклась – нужно было беречь рейтинг, а мужчина понимающе улыбнулся ей и не стал ничего говорить. Наверное, это был хороший знак. Марш сошла на платформу шестого квартала, и едва не упала назад – такой злой, голодный ветер рыскал по окраинам Младшего Эддаберга. В дешевых комнатах наверняка ходят сквозняки. Марш успела кое-как поправить пудру, но сейчас поняла, что все это было бесполезно – колкий снег таял на лице, размазывал краску. Под повязкой от холода обиженно стрелял болью потревоженный датчик, а она никак не могла заставить себя идти к кварталу. У него комната под крышей. Может стоило что-то купить? Там точно сквозняки. И плохая звукоизоляция – чем выше этаж, тем громче воет ветер, а комната Леопольда, судя по расположению, совсем близко к внешней стене. Марш стояла на платформе, обхватив себя руками, потому что карманы на пиджаке были зашиты, и не могла сделать ни шага. Вокруг толкались люди, задевали ее плечами и наступали ей на ноги, а она впервые не огрызалась и даже не могла разозлиться. А люди неуклонно теснили ее к ограждению платформы, пока она не сжала мокрые скользкие перила – жаль новых перчаток, имитация кашемира, серебристые пуговицы на манжетах, да, очень жаль. Внизу проносились розово-синие пятна аэрокэбов и ползли золотистые и зеленые змеи экспрессов. Перчатки намокли, волосы беспощадно путал ветер, но там, внизу, было так красиво, что обязательно нужно было постоять и посмотреть. Подольше. Никуда не идти. – Хотите прыгнуть? – окликнул ее кто-то. Кто-то с мужским голосом, и наверное, в зеленом шарфе – она видела лишь размытое пятно. Марш покачала головой. Пусть уходит. Она не пойдет на Стравки, не станет выслушивать утешения, и даже отвечать на репорты – сейчас у нее не было сил ни для одного человека, кроме Леопольда, да и на него, как выяснилось, не хватало. – Вы плачете, – продолжал допытываться мужчина. Разве? Ах вот ведь незадача, и правда. По лицу мазнуло смутно знакомым густым синим сиянием. Марш закрыла ладонью повязку и кое-как протерла глаз. Там, над размазанными по темноте огнями, извивался похожий на ящерицу бескрылый дракон. Бесси была бы в восторге. Интересно, почему она не ездила в другие кварталы смотреть на других зверей? – Мне нужно в шестой квартал, – тихо сказала она, не надеясь, что мужчина ее расслышит. – А я не могу… Голова дракона на несколько секунд поравнялась с платформой – у него были печальные серебряные глаза и десятки похожих на щупальца усов. – Если позволите взять вас за руку – я отведу, – предложил он. Марш на мгновение пронзила безумная надежда, что это Леопольд. Что он возвращается из какого-нибудь хорошего места, что он ее не узнал. И это у него такой ясный и спокойный голос – у него раньше был такой ясный и спокойный голос! – и что ей сейчас не придется толкаться в лифте, разглядывая его соседей, искать его комнату, а потом увидеть, когда он откроет дверь…