Часть 19 из 45 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Что ты в нем почувствовала?
Настоящие вещи, настоящие люди, а, Прошлая-Я?
Противник сдавливает горло – жало становится бесполезно, им не достать, и щупальца никак не получается свернуть так, чтобы вцепиться в неизвестного хищника, который не боится ни ее жала, ни белой ядовитой крови.
Тебе ведь мало было вины перед матерью и ее народившимися из-за тебя детьми, так получай еще вину перед Леопольдом. Забирай ее, а мне не нужно.
У меня другие дела.
Если бы не ты, все бы закончилось иначе.
Леопольд настоял, чтобы в общей гостиной поставили витраж из настоящего стекла. Потому что тебе нравились старые вещи.
Мне тоже нравятся. Ничего не могу с этим сделать.
Щупальца скользят по жесткой холодной коже – холоднее, чем у нее. Он запустил крючки-отростки, словно вросшие в ее горло и спину. Они становятся длиннее, вот-вот доберутся до сердца.
Жало дергается все реже, она уже почти не может и не старается им управлять.
А Гершелл разрешил это проклятое стекло. Если подумать – вот кто был во всем виноват. Вот кто сделал все, чтобы об этом никто не вспомнил.
Леопольд настоял, чтобы ты поговорила с матерью. Потому что он говорил тебе много правильных слов, которым ты верила, давал много правильных таблеток, которые тебе помогали. И ты почти освободилась. Помнишь, что он сказал? «Ты любишь вещи, которые называешь настоящими, ты хочешь искренности, даже если она уродлива, но продолжаешь что-то доказывать матери, которую придумала сама».
Гершелл так не умел. И его башня – малиновое бархатное вранье, сострадательный голос, задающий вопросы – тоже так не умела. Если где-то появляется красный бархат – там ничего не бывает по-настоящему.
И ты поверила. Есть чужая женщина и ее «аватар», о котором она понятия не имеет – аватар, который ты создала у себя в голове. Ты ее больше не любила – хоть на это у тебя совести хватило.
Вам нужно было только поговорить. И ты была бы свободна.
Она всегда была неуязвимым хищником. Была ядовита, могла питаться падалью и свежим мясом, а могла не питаться вовсе, месяцами выжидая, пока появится добыча. Могла дышать под водой и на суше, могла протолкнуть щупальце в любую щель и достать оттуда еду, кем бы она ни была. Она была хитрой и умела прятаться. Всегда побеждала в редких боях – раньше на нее бросались от голода, от глупости, от безысходности, если что-то гнало со своих охотничьих угодий.
А зачем ее хочет убить это существо она не понимала.
Может, оно просто было жестоко.
Поверила. Ты ему поверила. Нужно было тебе самой разбить тот витраж и нажраться осколков – все были бы счастливы. Еще и Гершелл с работы бы наверняка вылетел.
В какой момент все пошло не так?
Я не хочу этого знать. Я не помню, что сказала мама.
Но втайне я все еще надеюсь, что ты мне расскажешь. Ты-В-Конвете, Ты-В-Высокой-Башне, Я-Которая-Не-Вернется.
Может, ее место займут такие хищники – без жала, с короткими отростками на двух щупальцах. Не способные загрызть, только кусаться и душить.
Но ей не нравится такая суша и не нравится такая вода.
Что вы сказали друг другу? Гершелл так и не показал записи с камер. Мне нравится представлять, как он снимал чипы, а потом жрал их в темном углу, чтобы никто не узнал.
Ты ее толкнула? Я ее толкнула? Она сама от меня отшатнулась? Я видела себя в зеркале. Даже от тебя любой нормальный человек бы шарахнулся.
Мы все забыли, что стекла бьются. Гершелл забыл, Леопольд забыл, а ты как всегда не думала. Усиленный пластик на всех этажах, наверное, даже выстрел выдержит, а старое стекло оказалось таким хрупким.
Она переворачивается – у нее нет костей и она почти не чувствует боли. Обдает холодом, даже мертвые щупальца обдает – он сжимает так, что приходится выдирать куски мяса.
Даже если она умрет – убьет это существо, оплетет и пронзит, чтобы оно никогда не смогло охотиться там, где охотилась она, чтобы не забрало память о том, что когда-то она была непобедима.
Они умрут вдвоем, он растворится в белой ядовитой гнили вместе с костями и отростками. И это будет хороший конец.
Я помню, синий осколок, который торчал у нее из ладони. Но крови было столько, так много крови – я не знаю, где были остальные осколки. Разноцветные зубы, торчащие из рамы.
А лицо матери я совсем не помню.
Удивительно, но я совсем не помню ее лицо.
Зато помню, когда Ты превратилась в Я.
Когда подумала, что если бы убила ее – Леопольд не смог бы тебя спасти.
Мне до сих пор стыдно за эту мысль. До сих пор стыдно за те мгновения, когда я жалею, что все не сложилось иначе.
Жало входит в него неожиданно легко – кости есть не везде, а кожа не такая уж и толстая. И кровь у него красная, горячая – сможет согреть замерзшие щупальца, залечить раны. В нем много мяса, жаль только трупы, у кого горячая кровь тают слишком быстро.
Зато у нее останутся кости.
Ей хватит и костей.
Она обвивает еще дергающуюся тушу – это больше не противник – всеми здоровыми щупальцами, хотя знает, что существо не вырвется, никуда не денется и никогда больше не причинит ей вреда.
…
Марш очнулась, нависая над виртуальным рингом. Крест в ее руках был неестественно погнут, кожа под перчатками горела от частых электрических разрядов. Челка прилипла ко лбу и закрыла глаза, но Марш не торопилась ее убирать.
Ее лабор – весь побелевший и помятый – лежал в центре ринга, обнимая бесформенный черный комок.
Оператором оцифрованного лабора оказался Ренцо. Он смотрел на нее со смесью ужаса и брезгливости. Его консоль лежала на полу и истерично мигала всеми цветовыми сигналами. Будто без нее было непонятно, что лабор потерял управление и вряд ли когда-то теперь его обретет.
– Ты это… – наконец хрипло сказал Ренцо. – Ты бы… ну так-то нельзя, знаешь… ну… жить.
Марш наконец убрала челку со лба.
Интересно, действительно ли она провела весь бой зажмурившись. У Ренцо не спросишь – она не снимала очки.
Марш обернулась. Над белым рингом в черной пустоте плотный серый туман – из белой и черной крови.
Кем был оцифрованный лабор? Ее матерью? Гершеллом? Или она дралась с собой, той собой, что была заперта в конвенте в виде башни со стрельчатыми окнами?
А может, она все же была тем древним черным монстром, который не знал поражений. В пятнах можно разглядеть столько образов, нужно только присмотреться.
Черный лабор обнимал побелевшими щупальцами груду искореженных, искрящих деталей.
Марш сняла очки, и первым, что она увидела, была до неприличия довольная рожа Бэла.
– Четыре тысячи токенов зачислены на ваш счет, – доложил Аби, так внезапно, что она вздрогнула.
– Я на тебя ставил, – сообщил Бэл, не переставая улыбаться.
– Назначение перевода: «За красивые глаза», – добавил Аби.
Бывают же такие гондоны.
Глава 8. Виновных нет
Когда раздался переливчатый сигнал звонка, а датчик движения над дверью замерцал золотистым светом, Бесси заваривала чай из нового бокса. Она такой раньше не пробовала – с белыми бутончиками, которые странно пахли. Аби сказал, что это жасмин, а потом зачем-то начал рассказывать, что вовсе не жасмин, а какие-то другие цветочки, которые проще выращивать и пахнут они так же. Бесси не всегда понимала, почему нельзя сразу сказать, что это другие цветочки, потому что жасмин она все равно никогда не видела, но на Аби не обижалась. Как умеет – так и рассказывает.
Только вот рассказ о цветочках ее отвлек, и она забыла, что в дверь звонят. Датчик движения потемнел – человек подошел ближе. Наверное, собирался стучать.
– Ой, – увидев Марш, Бесси совсем расстроилась. Она обидчивая, наверное будет ругаться. – Ты давно, давно стоишь?
– Нет.
Она переступила порог, и дверь с шорохом закрылась за ее спиной. Лампочка на датчике погасла.
– Помнишь мы говорили про записки? – настороженно спросила Марш.
Конечно, Бесси помнила. Она давно ждала, что Марш попросит отнести, и даже гулять не ездила в ту сторону, чтобы побольше соскучиться по району.
Только вот чая жалко – остынет.
book-ads2