Леопольд много раз говорил, что она из тех, кому нельзя искать образы в пятнах. Наделяя пятна смыслом, придумывая им истории, она сама разливает масло по карнизу, на котором стоит. Обреченный белый лабор без лица всего лишь машина, а черный – машина с неисправным управлением, две программы, смешанные в одну, которая не хотела работать. Но все же сейчас пятна, образы и безликие лаборы еще могли остаться безликими. Что с того, пусть один ввязывается в бессмысленную борьбу, а другой до конца не хочет его убивать. А Белый стоял, ощерившись клинками, направив их в лицо Черному. Черный скрестил руки и часто мигал алыми глазами. Пусть, пусть это только закончится так, чтобы она не могла придать этому свой, дурацкий смысл. Три-один-четыре-один-пять-девять-два-шесть, их-в-окне-я-вижу-лица-вижу-тени-на-полу, видишь, Прошлая-Я, не помогает! Лекарство не помогает, и числа, и стихи. Может, Леопольд был не всемогущим. Может, он тоже тебя обманывал. «Нужно просто уйти, – меланхолично растягивалась холодная, умная мысль. – Да, просто уйти. Что проще-то?» А на ринге Черный вдруг сделал к Белому единственный шаг и раскинул руки. Он стоял раскрывшись и откровенно подставлялся – оператор заставлял его это делать или перебой в электронных мозгах, но у Белого появился шанс, и у Марш тоже. Черный скользнул прямо под клинки, оцарапавшие его плечи – по рукам поползли белые пятна, будто на него сверху вылили ведро молока. А потом он сжал Белого словно в объятиях. Марш по-прежнему ничего не слышала, но треск корпуса Белого она почувствовала. Всеми остальными чувствами – он впился в настоящий и электронный глаз, пробежался мурашками под рукавами. Пахнул в лицо дымом, валящим из горящего здания. Пусть останется пятно, в котором даже она не сможет отыскать формы. Тогда все будет хорошо. Черный разжал руки, а потом отошел с сел в углу ринга – как Бэл и говорил. Он тосковал, а Белый лежал, словно отдыхая, словно просто глядя в потолок, и чернота растекалась по рукам, по измятому корпусу и горлу, а потом останавливалась, не достигнув лица. И на черном горле – плотном воротнике свитера – билась рыжая лампочка. Марш улыбнулась, не глядя закатала рукав и стянула манжету. … Нет лабора на ринге, нет фигурки в голубой виртуальной модели, и черного лабора с красными глазами тоже нет. Это она стоит, подобравшись, на белом квадрате ринга, окруженном чернотой. Она дышит глубоко и ровно, а ее щупальца – черные и живые – скручены в тугие спирали. Другие, раненные, висят вдоль тела, побелевшие, словно уже начали гнить, мертвые и бесполезные, но она не чувствует боли. И не видит противника, потому что ее глаза – только яркие пятна, чтобы отпугивать хищников крупнее. Но она чувствует. Чувствует кожей холодное пространство ринга и – невозможное – бьющееся тепло. Почему невозможное? Разве это имеет значение. Наверное это все потому что мне скучно. Впадать в любое подвернувшееся безумие – гораздо веселее, чем жить как нормальные люди, а, Прошлая-Я? Расцарапать лицо, представить себя монстром, устав таращиться на старого лабора – это я от тебя нахваталась. Да, от тебя, и не нужно так смотреть. В этом не виновата ни твоя мать, ни Рихард Гершелл – ты хоть знаешь, как мать выглядит сейчас? Ах нет, откуда, ты ведь не можешь стать Я-Сегодня. Воздух дрожит рядом, теплый, сухой и резкий. Так воздух дрожит вокруг врагов. Тех, кто нападет, попытается сожрать, обожжет, покалечит. Тех, для кого у нее остались живые щупальца и ядовитое жало. А я знаю. Мама больше не пытается казаться молодой и перестала красить волосы. Она больше не надеется, что у нее получится. Я слежу за ее конвентом – для этого у меня есть анонимный аватар. Захожу раз в несколько месяцев, сажусь в углу и смотрю на нее, а она никогда не смотрит на меня. Тебе бы понравилось. Это ведь такой хороший повод пострадать. Ей мешают мертвые щупальца. Из-за них она становится неповоротливой, пропускает удары. А вот холодный отпечаток на боку – почему-то когда она пыталась отмахнуться щупальцем, оно ушло в другую сторону. Мама до сих пор не растеряла таланта – она все еще умеет создавать вокруг себя мир, в котором хотел бы жить каждый. Про ее конвенты до сих пор пишут, что они дышат теплом даже без тактильных модификаций. Я вчера видела, как аватар в виде имбирного пряника рыдал после ее трансляции. Пряник, ты только подумай – это же просто крик отчаяния, Гершелл такого на руках бы носил. Идеальный пациент «Сада», так хочет уюта и внимания, что притворяется выпечкой. Ему бы точно понравились еженедельные чаепития на терапии. Почему ты никогда ей не верила? Почему ты так и не смогла ей поверить? Я-то теперь вижу, что она никогда не притворялась. Может, тоже было покалечено? Нет же. Но почему-то оно ее не послушалось. Ничего, у нее еще много. Щупалец много, а противник всего один. Один? Маме всегда нужна была большая семья. Все ее виртуальные кружевные салфетки и скатерти оттенка «пыльная сирень», виртуальные булочки с миндалем ее аватар – эта очаровательная пухленькая домохозяйка из древних фильмов. Интересно, хоть один нормальный человек думает о цианиде, когда чувствует запах миндаля? Ты не верила, потому что видела за аватаром настоящее лицо? Наверное, у ее противника тоже есть щупальца. Почему-то всего два – они дрожат, тянутся к ней враждебным теплом. И все пытаются ее обмануть – пытаются схватиться за жало, хорошо, хорошо когда противник глуп и не чувствует, что оно покрыто ядом. Пусть хватает. Он умрет, и она сможет долго жрать его труп. Долго, пока не придет следующий. Нет, конечно нет. Ты ведь всегда знала, что настоящее лицо – не обязательно то, которое мы видим в зеркале. И Леопольду, со всей его коллекцией авататов на любой случай, ты поверила сразу. Ему и всем его аватарам, ну кроме последнего, конечно. Даже для него это было слишком. Матери ты не верила, потому что была единственной причиной, по которой в реальности у нее не было ничего. Почему тебя это тревожит, Прошлая-Я? Теперь это я причина всех ее несчастий. А ты совершенно свободна. Здесь бы подошел злодейский смех, но кто придумал, что я склонна к таким жестам? А если умрет она – ее сожрать не сможет никто. Под ее кожей – ядовитая ледяная белизна, горькая на вкус, обжигающая кожу и чешую. Славно. Ей не хочется, чтобы кто-то жрал ее труп, хоть она и не должна, не может задумываться о посмертии. Когда Леопольд начал спрашивать о приступах, ты не хотела рассказывать. Из тебя всегда было трудно вытянуть хоть слово правды. Вы с матерью и здесь были контрастны – избыточная открытость и полная изолированность. Полная изолированность, да, Прошлая-Я, запертая в башне-конвенте, здесь снова подошел бы злодейский смех. Леопольд сразу заметил. Зачем ты ему рассказала, зачем призналась? Это ты во всем виновата. Но он не умирает – дергает за жало с такой силой, что ее окатывает холодом, будто она попала в ледяное течение. Она злится. Сжимает его щупальце своим и бьет жалом, всем весом – не отравить так проткнуть, отомстить, а потом сожрать. Ее противник – странный. Кружит, принюхивается и не нападает. Больше не пытается хватать, тянуться или обманывать, и зубов у него, кажется, нет. Кажется. Она отвлекается всего на мгновение – подвинуть мертвое щупальце, от которого в воздухе настойчиво расползается белый дым. Словно молоко пролили в воду. Что такое дым? Ты ведь так любила чувствовать себя виноватой – ну так получай, почему я одна должна это носить. Мне нравится настоящий огонь и дома на пустырях, а вместе они нравятся еще больше, нравится представлять, что лабор на самом деле живой – помнишь, кто-то рассказывал историю про механического тигра, которого заставляли притворяться настоящим? Тебе в детстве нравилась эта история. Лучше бы ты побольше слушала таких историй. Он наконец бросается, и она почти рада – теперь он стал понятнее. На паре его щупалец по пять отростков, а под кожей – жесткий костяной каркас. У него есть кости и монотонная, голодная злость зверя забывшего, что значит быть сытым. Ему не нужны зубы, чтобы укусить. Зачем ты рассказала Леопольду, что из-за тебя маме, твоей замечательной маме, которую все так любили, не давали лицензию на второго ребенка? Зачем этому человеку было знать, что ты не могла не вести себя, как малолетняя паскуда – в знак протеста, мама же должна любить тебя как в старых историях, просто так, а не потому что ты хоть чем-то заслужила. На кой хрен ты рассказала, что с детства привыкла издеваться над собой, придумывая все новые способы показать, какая ты на самом деле дрянь. Несдержанная, агрессивная. Хамила соседям и учителям, дралась с другими детьми, портила общественное имущество, даже к карабинерам попадала – потому что никак не могла заставить себя стать такой, какой хотела видеть тебя милая мама с конвентами, на которых даже пряникам уютно. Молодец, ты рассказала об этом Леопольду. Вот этому человеку в белом однобортном пиджаке, заменяющем халат. Человеку с вечно растерянным лицом, несуразному, тощему, с нелепой щетиной, которую можно было убрать раз и навсегда за десять минут. Нашла спасителя, сука.