Пока она отряхивалась, сверху раздался звон металла и короткое ругательство. Марш успела присесть за мгновение до того, как вырванная скоба пролетела у нее над головой. – Надо крепче вбивать скобы или меньше жрать, – сообщила она тяжело спускающемуся Бэлу. – Хера бы ты понимала, полные мужчины имеют коэффициент социальной привлекательности на пять процентов выше, – пропыхтел он, сползая по последним скобам. – У меня вот шестьдесят строчек, потому что у меня щеки правильной степени пухлявости и я хорошо шучу. А какой у тебя коэффициент социальной привлекательности? – Отрицательный. Бэл коротко хохотнул, и Марш с отвращением отвернулась. Она не шутила. Темный и короткий коридор упирался в старую механическую дверь. Дверь выглядела так, будто останется единственным, что останется стоять даже после бомбежки. Но звук она не могла задержать, и Марш отчетливо слышала лязг металла и чей-то усиленный микрофоном усталый голос. Видимо, Стравки еще не начали. Она медленно сняла респиратор и убрала в сумку. Что же, у нее будет время вспомнить, как обращаться с крестиком. … Освальд нервничал. Он нервничал последние несколько месяцев, и чем ближе был выпуск, тем сложнее ему становилось себя контролировать. Это было плохо, потому что как выпускник реабилитационного центра он должен быть весел, обаятелен и исполнен благодарности к персоналу. А если он не сумеет таким выглядеть, старый козел Гершелл его освежует, из кожи сделает коврик и постелет на пороге своего расчудесного дома в Среднем Эддаберге. Вообще-то он ни о чем таком не рассказывал, но о доме знали все. Даже Арто откуда-то знала. Гершеллу следовало получше хранить свои тайны, но для рекламщика он оказался неожиданно непрозорливым – у него была самодовольная рожа, триумфаторская походка, даже пуговицы на пиджаке, казалось, по-особому блестели, и не заметить, что он возлагает на пенсию огромные планы стало невозможно. Освальд предпочитал не сталкиваться с ним и его скорым триумфом. У Рихарда Гершелла были колючие темные глаза, ему было едва за пятьдесят и он недавно оплатил курс омоложения, поэтому выглядел сорокалетним, но почему-то все равно казался Освальду очень старым. Не дряхлым, не больным и точно не мудрым, а просто старым. И от этого опасным. Был у стариков эдакий особый цинизм, и вот Гершелл был его воплощением. Старый циничный урод, от которого совсем не хотелось иметь тайн. А тайны у Освальда были. Глупые, опасные. Если Гершелл о них узнает – Освальду даже посмертия в виде коврика не достанется. Он не мог объяснить, как вообще вляпался в это дерьмо. Вообще-то он вечно вляпывался во всякое дерьмо, ну вот как с Питером, которого он зачем-то свесил с балкона. А ведь Освальд точно знал, что не собирался его сбрасывать, ему просто показалось, что Питер только так его поймет. Потом вот ему показалось, что Арто можно верить. Этого Освальд вообще объяснить себе не мог – рожа у нее была противная, как у ящерицы. Груди не было, или она очень уж ловко ее прятала, глаз этот кошмарный, злющий – еще бы, за двоих отдувался! И вообще ничего красивого, очаровательного или там трогательного в ней не было, хотя когда в первый раз ее увидел – все равно пожалел, такая она была худенькая, одинокая, еще и калека. Потом-то она рот открыла. А ведь Освальду почти все девчонки нравились, и на жалость его постоянно разводили. Ну вот Иви – тоже ведь не моделей с нее программировать, а как сделает грустное лицо – сразу хочется для нее что-нибудь хорошее сделать. А Марш Арто если на улице встретишь – точно капюшон наденешь и на другую сторону перейдешь. И аватар у нее был такой же. Она не пряталась никогда, сразу показала, что недобрая и вообще паскудная со всех сторон тетка. Хотя она вроде и была ненамного старше Освальда, но тоже не казалась молодой. Он и не помнил, как вообще оказался перед первым горящим домом. Помнил, что было весело. И на стенах писать весело было, и Иви смеялась еще, а он на нее вроде смотрел. Думал, второй раз будет уже скучно, но там дрон появился карабинерский, и они от него прятались, и тоже было весело. А третий раз почему-то весело совсем не было. Он все время думал, что в доме кто-то будет. Все время ему казалось, что они человека убивают, а не дом взрывают. Да он же и не взрывал ничего! То есть взрывал, Марш их по очереди заставляла на кнопки нажимать, но взрывчатку-то он не закладывал! Конечно, Освальд задумывался, зачем ей это нужно. И чем все это кончится. Но теперь-то поздно было – у нее были записи. На кнопки все нажимали, кроме нее, между прочим. И почему-то Освальд был уверен, что Марш спокойно всех заложит если понадобится, и себя не пожалеет, до того она была отмороженная сука. Нет, последний раз, когда они вместе смотрели, как дом горит, он почувствовал что-то такое. Странное, ненормальное – как будто с этой по-другому могло быть. Освальду тогда все казалось, что кто-то в доме сгорает, и когда он увидел, как из подвала крысы разбегаются – сразу жалко стало, стыдно, но такое облегчение наступило, что словами не передать. Вроде жалко крысок-то, они еще маленькие такие были, меньше кота, который у матери жил. А вроде – крысы. Не люди все-таки. И Марш поняла, без слов. Смеялась, и он вместе с ней смеялся, и за плечи обнимал. Она даже нормальной казалась, а плечи под грубой курткой у нее были хрупкие, почти как у Иви. Но это тогда. Секунд на тридцать, ну может, на минуту. Потом-то она смеяться перестала. Боялся ли он ее больше, чем Гершелла? Да нет. Гершелл был страшнее, хотя Даффи от него в восторге, все в рот ему заглядывает. Тоже хочет быть рекламщиком. С его-то рейтингом. Но почему-то и Освальд, и Даффи, и трусливая Иви играли с Арто против Гершелла. И сейчас особенно об этом жалел. «Сад-за-оградой» располагался не в одном из секторов жилых кварталов, для него отреставрировали дом. Даже ограда была, и сад, который пока спал, но весной сюда даже на экскурсии ездили На воротах переливалась красными лампочками белая вывеска, заборчик был в завитушках – все как с картинки старой, только башня уродливая в глубине сада все портила. Красная. Гершелл говорил «отреставрированная водонапорная». Освальд понятия не имел, что такое «водонапорная башня», но вот эту красную терпеть не мог. Он вообще не мог понять, почему нельзя было просто настроить конвент, раз уж «Саду» так понадобилось чтобы пациенты вот этим занимались. Но Освальду нужно было заниматься «вот этим», и непременно в башне. Поэтому он нервничал. Башню подсвечивали снизу, и ночью она казалась большой и особенно красной. Освальд шел туда, понукаемый настойчивый лиловым сигналом вызова на браслете, и думал, какого хрена он поверил Арто, и почему когда соглашался не подумал про башню. Двери нужно было открывать вручную, и когда они открывались раздавался мерзкий скрип. Ну как же, все должны знать, что кто-то пошел унижаться. В Башне было тихо и темно, только под плинтусами горели желтые лампы – и тоже свет снизу вверх. Стены зачем-то были закрыты малиновым бархатом, который никто не чистил, и в тусклом свете от сквозняков танцевала пыль, но все равно в башне сохранялась застывшая торжественность. Освальд закрыл за собой дверь и почувствовал себя виноватым. Он не испытывал этого чувства в универсальных храмах, которые устраивали на технических этажах. Да какие чувства можно испытывать в серой комнате, где по углам стоят безликие черные кубы алтарей с белыми пазами для лампочек, заваленные искусственными цветами и фигурками из красной бумаги? Освальд, как и все его друзья, ходил в храмы только потому что за вход автоматически начислялись две позиции рейтинга, за благонадежность. Он даже не знал, что там полагается делать, просто на всякий случай совал в общую кучу цветочек или вкручивал лампочку. В «Саду» зачем-то придумали вот это. Посреди зала стояла кабинка из темного дерева, подсвеченная двумя рядами лампочек – сверху и снизу. Зачем кабинка, почему посреди пустой башни – никто не мог ответить. Может, это была часть игры, от неестественности которой Освальд всегда терялся. На терапии говорили, что нужно обязательно проговаривать то, что тревожит, и что с человеком не все могут быть откровенны. Рихард Гершелл говорил, что сам устроил башню, чтобы пациентам было легче открыться. Он советовал пить седативные перед тем, как заходить, чтобы было легче настроится на беседу. Освальд пил, но ему не нравилось, что хотя Рихард Гершелл только советовал, врач, который выдавал таблетку, выжидающе смотрел, пока ее не выпьешь. Освальд не артачился в первые полгода, а потом его перестали приглашать, как и всех, кому оставались месяцы до выпуска. А теперь вот опять пригласили. В Башне, конечно, была какая-то польза. Про нее договор был, к которому не подкопаешься. Гершелл его сам зачитывал, на вопросы отвечал – да, посетитель разговаривает с искусственным интеллектом со специфической голосовой модуляцией. Да, ведется запись. Нет, записи с видеокамер и микрофонов ни при каких обстоятельствах не будут доступны третьим лицам. Освальд не мог найти изъяна в договоре – он говорит почти что с Аби, ему за это летят очки в личное дело, записи никто посмотреть не может. К тому же Освальду на самом деле хотелось быть хоть с кем-то откровенным. Может, Арто этим была привлекательна – ей на тебя насрать больше, чем любой машине. Можно что угодно сказать, она осуждать не будет. Только она могла сказанное ради своих целей использовать, а у искусственного интеллекта целей не было. И доступа у людей к записям не было. Со всех сторон сплошные плюсы, только вот Освальду все равно не нравилось стоять перед кабинкой из резного темного дерева – даже не пластиковой копии, он проверял! – и чувствовать себя виноватым. Он зашел в кабинку, задернул малиновую бархатную занавеску. Сел на скамеечку и нехотя постучал по ажурной черной решетке. – О чем ты хотел поговорить? – раздался из-за решетки мягкий голос. За решеткой клубилась непроницаемая тьма. Голос был не женский и не мужской, но очень добрый, приятно низкий и располагающий. – Ни о чем, – соврал Освальд. – Меня пригласили – я пришел. – Никого не приглашают просто так, – мягко упрекнул голос. – Что тревожит тебя так, что тебе пришлось прийти? Может, ты напуган? Может, тебя пугают взрывы? Они всех нас пугают – подбираются все ближе к ограде. Голос звучал повсюду – из-под пола, с потолка, из-за решетки, и как будто даже в наушник Аби он влез каким-то невозможным образом. – Страшно! Нам всем страшно! – мудрая печаль в голосе дрогнула, в нем скользнули отчетливо женские нотки. Беспомощные, молящие – так Иви говорила перед тем, как заплакать. И Освальд очень захотел рассказать. Что никому ничего бояться не нужно, и Марш обещала, что они не будут взрывать жилые дома. И что она, конечно, отмороженная сука, но вроде не врала, когда говорила, что они не будут никого убивать. Да и зачем бы ей кого-то убивать, еще и так глупо. Убивать тихо надо, сразу, а не устраивать акции с поджогами. Освальд очень хотел это сказать. Хотел перестать чувствовать себя виноватым. Он открыл рот. И слова уже готовы были выбраться из горла, но что-то их заперло. «Думал, что будешь делать после выпуска?» Голос не торопил. Ждал, и Освальд чувствовал на себе еще исполненный терпения и печали взгляд. А серебристо-синяя оса танцевала над зеленой в свете настенных надписей ладонью, пыталась укусить тонкие пальцы. Такая оса страшно сказать сколько рейтинга дает. – Скоро ты нас покинешь, – голос очень сожалел об этом, Освальд слышал. – Никогда не вернешься. Есть вещи, которые нужно оставлять позади. И есть память, которую мы о себе оставляем. Ты можешь оставить здесь что угодно, и это навсегда здесь останется. Любой секрет. – Я… я… – выдавил он, чувствуя физическую потребность рассказать. Его словно просила мама, которая его одна воспитывала и всегда расстраивалась, когда Освальд врал. И Иви, которая всегда пугалась, когда он нарывался. Ему так не хотелось им врать. И все же он понимал, где-то там, под всей этой виноватой мутью, что просто сидит на скамеечке в будке посреди башни, разговаривает с программой и хочет схватить что-то призрачное. Хочет чувство схватить. Облегчение, хочет важным себя почувствовать. Освальд зарыл глаза, чтобы отрезать малиновый свет башни, и вспомнил зеленый цвет стен «Тихушки» и синий цвет значений рейтинга на своем браслете. Синий цвет осы Марш Арто, которая единственная знала, как ее получить, и обещала рассказать ему. А еще как она смеялась и лицо ее с повязкой этой уродливой. Ну кто знает, может, если бы у Освальда один глаз остался – он бы тоже злой был. И плечи. Плечи под курткой. – Мне девчонка понравилась, у вас, тут, – решился он. – Иви. Иви – классная, когда не зажимается и не плачет, а вообще не так уж часто она плачет, зато шутит и мозги зря не делает… Правду можно было говорить по-разному. Ему хотелось польстить голосу, сказать, что он хоть что-то хорошее нашел в их центре. И голос, как ему показалось, был рад за него.