– Послушай, Тимофей Борисыч, – заговорил Синельников, похоже, у нас в училище ЧП. Я выявил человека, который выдаёт себя не за того, кем он есть на самом деле. Шапошников вопросительно посмотрел на него. – И кто же это? Офицер? Преподаватель? Или курсант? – Представь себе, – особист сделал многозначительную паузу, – это всеми нами любимый отличник и общественник Пётр Семешко. Начальник училища отодвинул от себя все бумаги. – Ну-ка, ну-ка, поподробнее, – сказал он и приготовился слушать. – Дело в том, – начал Синельников, – что живёт Семешко в Джанкое с родителями, а родился он в небольшом селе в нескольких десятках километров от Джанкоя. Ну, я, как и положено, послал запрос по месту жительства. Ты же знаешь, мы всех проверяем. Мне пришёл ответ, что да, действительно, такой проживал, сейчас выехал на учёбу. Вот это письмо, – он положил перед начальником училища ответ из Джанкоя, где говорилось, что Семешко Пётр Пантелеевич, 12 февраля 1938 года рождения, действительно проживал по такому-то адресу. В настоящее время выехал на учёбу. Морально устойчив, политически грамотен. Ничего компрометирующего за ним не замечено. – Ну и что же тебе здесь не нравится? – недоумённо спросил Шапошников, внимательно изучив справку. – Да здесь-то всё нравится, – ответил Синельников. – Но я вот взял да и послал запрос по месту рождения. И посмотри, какой пришёл ответ. Особист положил ещё одну бумагу рядом с прежней. В ней говорилось, что Семешко Пётр Пантелеевич родился в селе Ивановка 12 февраля 1938 года и умер там же 28 августа 1942 года. Похоронен на сельском кладбище. – Что ты на это скажешь? – Может, совпадение? Тёзки, однофамильцы? – Шапошников ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу сорочки. – Была такая мысль, – продолжал Синельников. – Но я выяснил, что и в Джанкое, и в Ивановке родителями Петра Семешко являются Семешко Пантелей Прокофьевич и Семешко Екатерина Савельевна. Эти же имена родителей записаны в личном деле курсанта Семешко. Как это понимать? – спросил особист. – Подожди-подожди, не надо спешить, – сказал начальник училища. – Не надо делать преждевременных и скоропалительных выводов. Прежде всё надо выяснить. Послушай-ка, а ведь лучше всего поехать туда и на месте всё разузнать. В сёлах и маленьких городках соседи всё друг о друге знают. Пошли кого-нибудь туда или сам съезди. Заодно и в семье сможешь побывать, семейные фото посмотришь. Там и будет видно, тот ли это ребёнок или его подменили. Начальник училища не хотел верить, что лучший курсант, гордость училища может оказаться вовсе не тем, кем он является сейчас. Ведь это будет пятно на всё училище и на его руководство, в том числе и лично на нём, генерал-майоре Шапошникове. С нетерпением он ожидал развязки. Он не желал услышать, что курсант Семешко – подставное лицо. Да если и так – что тут страшного? Ведь какая война была, что пережил советский народ! Вполне возможно, что в одной семье умер мальчик, в другой – погибли родители на фронте или в тылу умерли без медицинской помощи, вот и взяла первая семья сироту к себе. Может быть, этот Семешко и сам не знает, что он в приёмной семье, что его родители неродные ему. Ведь он маленький тогда был, стоит ли раскрывать ему тайну, которую, возможно, его приёмные родители бережно хранят. Сколько таких сирот после войны осталось на советской земле и скольких из них пригрели посторонние люди! Так что ж теперь, каждого обвинять в присвоении чужого имени? Учится парень, занимается спортом – и делает это отлично. Зачем его трогать, пусть учится дальше, пусть станет воздушным асом и громит врагов Родины. Все эти соображения Шапошников высказывал начальнику особого отдела Синельникову. Но у того был иной взгляд на ситуацию. – Вопрос в том, чей это ребёнок, ведь у нас немцы здесь были во время войны, – говорил он. – Ты же знаешь, есть агенты влияния, есть законсервированные агенты. То есть человек учится, работает, делает карьеру, а когда занимает определённый пост, тут ему приходит команда действовать. А ведь мы не с самоварами имеем дело, у нас вон какая военная авиация! И дальше она будет ещё развиваться, я слышал, будет вовсе новая техника, какой ещё мир не знал, так высоко и долго летать можно будет. И тут к нашему Пете явится некто и скажет, что он – его отец и даст команду действовать против СССР и нашей авиации. Шпионить, например, или разрушать нашу авиацию. Или заставят перелететь на нашей новой технике к ним, чтоб раскрыть все секреты. Я на своей работе уже такого насмотрелся, тебе и не снилось! Поэтому нельзя рисковать, мы не можем доверить нашу военную авиацию ненадёжному человеку, случайному, вызывающему подозрение. О курсанте Семешко как раз нельзя было сказать, что он – ненадёжный человек, вызывающий подозрение. Он был надёжен, дисциплинирован, умён, вынослив. Но, чёрт возьми, ведь засланные агенты и должны обладать всеми этими качествами? Синельников, учитывая щекотливость ситуации, решил лично поехать на родину курсанта Семешко. Вернувшись после поездки, он сразу пришёл к начальнику училища. – Ну и каковы результаты? – спросил тот. – Да как тебе сказать, – замялся он. – Ничего не прояснилось. Был в Джанкое, представился сотрудником училища, смотрел его фотографии детские у них дома. Вроде придраться не к чему. Один и тот же мальчик, подмены я не обнаружил. Говорил с соседями, из их рассказов выходит, что в семье всё в порядке, никто не умирал и не подменял ребёнка. Я спросил, ездят ли их соседи, супруги Семешко, в Ивановку. Ответили, что никуда не ездят, всё время у них на глазах. В школе был, где он учился, там тоже всё в порядке. Потом я поехал в эту самую Ивановку. Там подтвердили, что действительно Пётр Семешко умер. Едва нашли его заброшенную могилку. В сельсовете сказали, что как только мальчик умер, его родители уехали и больше там никогда не появлялись. – Может, у них двое было одинаковых, близнецы? – предположил начальник училища и тут же спохватился. – Так ты говоришь, что по фотографиям всё в порядке выходит, значит, это их сын, которого они воспитывают с младенчества? Подмены нет? Синельников подтвердил. – Значит, могила в Ивановке – это совпадение, не имеющее ничего общего с нашим курсантом. Или вообще какой-то казус. Надеюсь, тема закрыта? Ты оставишь в покое нашего отличника и дашь ему спокойно учиться? Особист покачал головой. – Нет, Тимофей Борисыч, ты не понимаешь специфики нашей работы, – сказал он. – То, что мы не смогли подтвердить подмену и присвоение чужого имени, выдавание себя за другого человека, говорит только о том, что мы не будем арестовывать курсанта Семешко. Но мы не можем оставить его в стенах нашего военного авиационного училища, если он попал под подозрение. Бдительность прежде всего! А если спустя много лет окажется-таки, что он не тот, за кого себя выдаёт, что настоящий Пётр Семешко похоронен на сельском кладбище, а этот Семешко окажется вовсе не Семешко, а агентом иностранной разведки?! И уведёт наши самолёты? Или передаст врагам секретную информацию? Нет, он не может продолжать учёбу у нас. Шапошников прекрасно понимал, что в этом случае он возражать не может. Он в сердцах сломал оказавшийся в его руках карандаш и отбросил его в сторону. – Но это наш лучший курсант! Он же отличник, у него даже ни единой текущей четвёрки нет. Он спортсмен, защищает честь училища… – Считай, что вопрос решён, – твёрдо сказал Синельников. – Готовь приказ на отчисление. – За что я его должен отчислить? Очевидной-то причины нет. Что я напишу в приказе: «ввиду наличия подозрений…»? – Нет, ни в коем случае ему нельзя дать понять, что мы знаем о втором Петре Семешко, похороненном в Ивановке. Может, наш курсант Семешко и не знает ничего об этом, слишком мал был тогда, забыл. И не надо ему знать. Не надо ему открывать карты. Если однажды к нему явится резидент иностранной разведки и заявит ему, что он вовсе не Пётр, а Фриц или Ганс… Теоретически ведь это может быть, может, он от немцев здесь остался, территория-то была оккупирована германцами. Да, так если к нему явится такой резидент, пусть наш Пётр лучше ничего не знает о себе. Если мы ему расскажем обо всём, мы, во-первых, этим морально подготовим его ко встрече с резидентом, а, во-вторых, можем разбудить его память, он вспомнит то, кем он есть на самом деле и захочет вернуться к себе на родину. Или будет здесь мстить всем нам. Так что лучше ему ничего не знать, не вспоминать, а быть обычным советским человеком. – Ну, ты и насочинял! – усмехнулся начальник училища. – Тебе бы книги писать. Это ж надо – такую версию выдвинуть, такую интригу на пустом месте нафантазировать! Ведь никаких доказательств, что Семешко немец, у тебя нет. Наоборот, ты у него дома по фотоснимкам убедился, что это их сын. Что тебе ещё надо? – Наивный ты человек, Шапошников, – ответил особист. – Две Звезды Героя получил, а в жизни не разбираешься. Ладно, хватит пустых разговоров. Семешко отчисляй по медицинским показаниям. * * * Молодые курсанты пришли в спортзал для занятий на спортивных тренажёрах. Никого не удивило присутствие врача в белом халате. Герман Иванович Бурков нередко проверял их медицинские показания после нагрузок и записывал в личные дела. Так было и на этот раз. Красивый, статный, с фигурой Аполлона курсант Пётр Семешко, поигрывая бицепсами, подходил к разным снарядам. После этого ему, как и другим, измеряли артериальное давление и пульс. Затем были испытания на лётных тренажёрах. Прикрепив датчики курсантам, врачи наблюдали за их показаниями. Потом окулист смотрел глаза. На следующий день Петю вызвали к Буркову. – Курсант Семешко по вашему приказанию прибыл, – доложил он полковнику медицинской службы Буркову. – Садись, Петя, – не по форме ответил Бурков. – Знаешь, должен тебе сказать, что у тебя неутешительные результаты медицинского обследования. – Что это значит? – у Пети нехорошо ёкнуло сердце. – После проведённых исследований выяснилось, что ты не можешь летать. – Почему не могу? – этого Петр ожидал менее всего. – Высота и скорость современной авиации диктуют такие условия, что летать может лётчик только с отменным здоровьем. А у тебя, как мы выяснили, состояние сосудов таково, что они могут лопнуть. И сердце шалит. Ты можешь погибнуть в воздухе за штурвалом. – Но почему? – недоумевал Петя. – Ведь нас проверяли при поступлении, и потом время от времени наблюдали за нами – у меня всегда было всё в норме. – Когда вы только поступали сюда, у вас ещё не было таких нагрузок, как теперь. Лучше выявить опасность сейчас, чем потом, когда случится трагедия в небе. – Что это значит? – спросил курсант. – Чем мне это грозит? – Ты не можешь быть лётчиком, – отводя глаза, ответил Бурков. – А на твою обычную повседневную жизнь это никак не повлияет. Это касается только полётов. – И?… – Ты должен покинуть училище. Будешь жить, как все. На земле у тебя не будет лётных нагрузок, а значит, опасаться тебе нечего. Можешь ни в чём себя не ограничивать, живи в своё удовольствие. Только вот летать ты не сможешь… Когда за курсантом Семешко закрылась дверь, из-за ширмы вышел Синельников. Он слышал весь разговор. – Молодец, Герман Иванович. Хорошо вёл беседу. Нигде не сорвался, не прокололся. Даже я поверил в то, что ты говорил. Полковник медицинской службы яростно стукнул кулаком по столу. – Да у него лучшие физические показатели в училище! У нас ведь кто учится – дети войны! Они пережили войну, оккупацию, голод. У всех есть отклонения по здоровью. А у Семешко здоровья на десятерых хватит! Как же так можно было!.. И добавил ещё несколько крепких мужских слов… Петя вышел из училища и шёл вперёд, не зная, куда и зачем он идёт. Мир качался под ним, словно земля под крыльями самолёта. Как же так?! Разве это возможно? Разве может мечта всей его жизни вот так, в одночасье, рухнуть, разбиться, как зеркало, на мелкие осколки? Ещё несколько минут назад он был самым счастливым человеком в мире – ведь он собирался стать лётчиком! И ничто не омрачало его существование, его судьба была в его руках. И вдруг… Нет, это невозможно! Такого не может быть! Разве то, что произошло несколько минут назад, произошло с ним? Может, это было с кем-то другим? Или это вообще дурной сон? Или это наваждение какое-то? Нет, это невозможно! Это неправильно, несправедливо, так не должно быть! Неужели его детская мечта вырвалась у него из рук, выпорхнула и улетела, унеслась самолётиком в небо?… И остался от неё только прозрачный след на небе… Петя всегда грезил авиацией, самолёты были его мечтой с детства. Ещё маленьким мальчиком он поднимал голову на рёв авиационных двигателей и провожал самолёты долгим взглядом. Особенно отчётливо ему вспоминалось, как он на территории какого-то госпиталя часто видел самолёты в небе. Стоп, а разве он лежал когда-нибудь в госпитале? Он не мог чётко ответить на этот вопрос, он помнил раненных, перебинтованных людей, прогуливающихся по аллеям больничного садика, но не мог понять, откуда взялись эти картины в его мозгу. Хотя ведь была война, оккупация, госпитали… Нет, наверное, это не воспоминания, а его фантазии. Но самолёты-то были, когда он поднимал голову в небо, Петя не сомневался в этом. Самолёты были, а госпиталь?… Как только Петя пытался разбудить свою память, тут же перед глазами вставала картина из детства, когда он, маленький, о чём-то говорит родителям, а в ответ звучат голоса то отца, то матери: – Забудь, забудь, забудь… Всё забудь… Петя отогнал от себя все посторонние мысли. Сейчас у него главная беда – отчисление из училища. Неужели так легко потерять всё, ради чего ты жил, то, чем ты жил? Как долго он шёл к своей мечте и как быстро всё потерял! В один миг всё лопнуло, разлетелось. И что дальше? Ведь надо как-то дальше жить, а разве можно жить без неба, без самолётов?… Раньше Петя всегда жалел тех людей, у которых в жизни не было авиации. Разве это жизнь? Как можно жить, не летая? И вот теперь он сам, Петя, становится обычным, земным, нелётным человеком. А это разве жизнь? Нужна ли ему такая жизнь? Он никогда не сможет подняться в небо, никогда не будет управлять железной птицей… – Курсант Семешко! – донеслось до него. – Получите обходной лист и сдайте амуницию. На завершение всех дел вам даётся 48 часов. Потом вы должны покинуть территорию училища. * * * Фрау Эльза не ожидала встретить своего бывшего мужа. Хотя от былой вражды не осталось и следа. Смерть Лауры примирила их. Они помирились у её могильного камня, куда оба приходили с цветами. Но теперь, с отъездом оттуда, у них не осталось и этого. Они давно не виделись, и вдруг герр Хорст постучался в двери, где жила фрау Эльза с семьёй Линде. С удивлением она провела его в дом. – Я тут, в Гамбурге, по делам, – объяснил он. – Узнал, что ты здесь, решил зайти, навестить. Фрау Эльза, на внешность которой годы уже наложили невесёлый отпечаток, сунула руки в карманы. Она не хотела, чтобы мужчина, который знал её в лучшие годы, видел её молодой, красивой, с холёными нежными ручками, увидел её нынешние сморщенные руки. Предложив гостю чай, она сама не притронулась к чашке, когда Эрика накрыла на стол: боялась, что дрожащие руки не удержат чашку и она всё разольёт на глазах у бывшего мужа. – Ты где живёшь, чем занимаешься? – спросила она. – Живу в Аахене, занимаюсь тем же – адвокатской практикой, – отвечал герр Хорст. – Знаешь, решил начать жизнь сначала. Женился, у меня два сына, подростки. – Вот и ты нашёл утешение, – обречённо сказала фрау Эльза. – Это хорошо. А я всё жду Августа. Он жив, я это знаю. Чувствую. Он уже совсем большой, наверное, студент. Мы его можем не узнать, когда он приедет.