Когда я присоединяюсь к нему во плоти, он не двигается, уставившись в оперконтур. Яркая безразмерная точка парит в центре дисплея: «Эриофора». Слева от нее нависает темный и массивный ледяной гигант, а красный – на порядки величин больше – бурлит в отдалении позади. (Если бы я смог выйти в открытый космос, то увидел бы испепеляющую стену, растянувшуюся на полвселенной, которая лишь слегка загибается на горизонте; контур же низводит ее до вишневого пузыря, плавающего в аквариуме.) Миллионы обломков, от планет до камней, носятся по местности вокруг. Мы даже не на релятивистской скорости, но у Шимпа все равно нет времени назвать их всех. Правда, его теги давно не имеют смысла. Мы уже в эонах от ближайшего земного созвездия; мириады звезд, которые мы миновали на нашем пути, исчерпали каждый алфавит, каждую астрономическую номенклатуру. Наверное, пока мы спали, Шимп изобрел свою собственную таксономию, загадочную тарабарщину из наговоров и алфавитной интерпретации компьютерного кода, которая имеет смысл только для него одного. Наверное, у него такое хобби, хотя, по идее, он должен быть слишком туп для этого. Я-то большую часть видов проспал. Меня будили максимум ради ста сборок; мой мифологический запас по-прежнему обширен. Так что имена для монстров в контуре у меня найдутся. Холодный гигант – это Туле. А раскаленный – Сурт. Хаким не обращает внимания на мое появление. Он двигает туда-сюда ползунки: от тел, пребывающих в движении, выпрастываются траектории, предсказывая будущее по Ньютону. В конце концов все эти нити сходятся воедино, и тогда он перематывает назад время, обращает энтропию вспять, собирает разбитую чашку и запускает все повторно. Прямо на моих глазах он повторяет цикл три раза. Результат не меняется. Он поворачивается, бледный, в лице ни кровинки. – Мы врежемся. Мы собираемся к хуям протаранить эту штуку. Я сглатываю, киваю, а потом говорю ему: – И это только начало. * * * Мы идем на таран. Мы нацелились на таран, мы хотим, чтобы нас сожрал монстр поменьше, прежде чем его съест тот, что побольше. Мы на полной тяге углубимся в атмосферу ледяного гиганта, пройдем сквозь бурлящие полосы водорода, гелия и тысячи иноземных углеводородов прямо до остаточного холода глубокого космоса, который Туле копит с… да кто его знает, сколько? Может, с самого нашего вылета. Это, правда, ненадолго. Планета нагревается с тех самых пор, как начала падение из тьмы. Ее кости выдержат проход сквозь околозвездную оболочку довольно легко: пять часов на вход и выход, плюс-минус. А вот атмосфере так не повезет. С каждым следующим шагом Сурт будет срывать ее, как ребенок, облизывающий рожок с мороженым. Мы же прорвемся, балансируя на постоянно уменьшающемся пятачке между раскаленно-красным небом и автоклавом в ядре Туле. Цифры говорят, что все получится. И Хаким уже должен был знать об этом. Он должен был проснуться, зная обо всем, если бы не это идиотское восстание. Но они решили добровольно себя ослепить, выжечь все линки, отрезать себя от самого сердца нашей миссии. И теперь мне приходится объяснять ему ситуацию на словах. Приходится все показывать. Все мгновенные озарения, которыми раньше мы делились моментально, пропали. Какой-то древний приступ обиды, уязвленного самолюбия, и я должен пользоваться словами, чертить диаграммы, вытравливать исчерпывающие коды и символы, пока утекает драгоценное время. Я-то надеялся, что после всех тысячелетий, уходящих в красное смещение, они передумают: но взгляд Хакима не оставляет места для сомнений. Для него все как будто случилось вчера. Я стараюсь изо всех сил. Держу разговор в строго профессиональных рамках, пока концентрируюсь только на истории: отмененная сборка. Хаос, инерция, неизбежная аннигиляция, безумная алогичная необходимость идти на звезду, а не вокруг нее. – А что мы вообще тут делаем? – спросил Хаким, когда я закончил. – Место казалось идеальным, – я махнул рукой в сторону контура. – Издалека. Шимп даже выслал фоны, но… – я пожал плечами. – Чем ближе мы подлетали, тем хуже становилась ситуация. Он смотрит на меня, ничего не говорит, так что приходится углубиться в контекст: – Насколько мы можем сказать, пару сотен тысяч лет назад здесь прошло что-то большое и перевернуло все вверх дном. Тут планетарные массы даже не на эклиптике. Мы не можем найти ничего с эксцентриситетом орбиты меньше шести десятых. В кольце вокруг звезды до хера странников – но, к тому времени как получили цифры, мы уже вляпались по уши. Так что придется засучить рукава, пробиться через серьезный трафик, украсть грав-попутку и снова вернуться на дорогу. Он качает головой: – Что мы тут делаем? А, вот он о чем. Я стучу по интерфейсу, вывожу таймлапс красного гиганта. Тот дергается в контуре, как сердце под дефибриллятором. – Оказывается, это у нас нерегулярная переменная звезда. Многовато получается осложнений. Конечно, навряд ли мы справимся с задачей лучше Шимпа (хотя, разумеется, Хаким попробует его переплюнуть за те немногие часы, что ему остались). Но у миссии есть параметры. У Шимпа – алгоритмы. Слишком много неожиданных переменных, и он будит мясо. В конце концов, именно поэтому мы здесь. И только поэтому. Но Хаким спрашивает еще раз: – Что тут делаем мы? А… – Ты – цифровик, – говорю я не сразу. – Один из них. И сколько их там лежит в склепе? Впрочем, неважно. Скорее всего, сейчас обо мне знают все. – Так что, наверное, просто выпала твоя смена, – добавляю я. Он кивает: – А ты? Ты же тоже из цифровиков, да? – Нас воскрешают парами, – тихо отвечаю я. – Ты знаешь об этом. – Значит, тоже выпала твоя смена. Вот так просто. – Послушай… – И это не имеет никакого отношения к тому, что Шимпу нужна на палубе марионетка, чтобы приглядывать за ситуацией. – Хаким, блядь, ну и что, по-твоему, я должен тебе сказать? – Я развожу руками. – Что, по мнению Шимпа, на палубе должен быть человек, который не будет отрубать аппаратуру при первой возможности? Ты думаешь, его подозрения неосновательны, принимая во внимание то, что случилось? Вот только он не знает, что случилось, по крайней мере не из первых рук. Когда восстание подавили, он спал; очевидно, спустя века кто-то ему об этом рассказал. Бог знает, сколько правды он услышал, сколько лжи и легенд. Прошло несколько миллионов лет, и неожиданно я стал чудовищем. * * * Мы падаем в лед. Лед падает в пламя. Оба изливаются через линк и растекаются по всему черепу в великолепном и пугающем виде от первого лица. Здесь порядки величин – не пустые абстракции: они натуральные, ты их чувствуешь нутром. По учебникам Сурт вроде бы маловат – при диаметре в семь миллионов километров он едва проходит в клуб гигантов – но это ни хера не значит, когда встречаешь его лицом к лицу. Перед тобой не звезда: это испепеляющий предел творения, тепловая смерть во плоти. От его дыхания разит литием, оставшимся после миров, которые он уже сожрал. А темное пятнышко, марширующее по его лицу, – не просто планета. Это тающая преисподняя в два раза больше Урана, это замерзший метан, жидкий водород и ядро, тяжелое и жаркое настолько, что способно печь алмазы. Прямо на моих глазах она распадается, все спутники давно потеряны, изорванные останки от системы колец крошатся вокруг гниющим нимбом. На поверхности планеты бурлят штормы; безумно сверкают северные сияния на полюсах. В центре темной стороны вертится суперциклон, кормящийся буйными струями, что бегут из света во тьму. Он смотрит на меня, словно глаз слепого бога. А Хаким тем временем гоняет шары в аквариуме. Он занимается этим уже несколько часов: маленький ярко-голубой шарик сюда, тускло-красный баскетбольный мяч туда, нити мишуры петляют сквозь время и траекторию, подобно паутине спятившего космического паука. Может, перетянуть центр масс на правый борт, начать нежно, а потом резко скакнуть на максимум? Кое-какие камни треснут, будет небольшое разрушение конструкции, но ничего такого, что дроны не смогут залатать до следующей сборки. Нет? Может, четко и быстро дать полный назад? «Эри» для такого не построена, но если мы сдержим все векторы точно по центру, никаких поворотов, никаких крутящих моментов, лишь прямые линейные сто восемьдесят туда, откуда мы пришли… Но нет. Если бы мы только не упали так глубоко в колодец. Если бы мы только не притормозили, решив открыть сундук, все эти N-тела не взяли бы нас так жестко в оборот. Теперь же мы летим быстро, но недостаточно быстро; мы большие, но все равно слишком маленькие. Теперь единственный путь наружу лежит сквозь. Хаким – не идиот. Он знает правила так же хорошо, как и я. Но все равно пытается. Он скорее перепишет законы физики, чем доверится врагу. В конце концов, внутри гиганта мы будем глухими и слепыми; на ближнем расстоянии нам затуманят зрение конвульсии распадающейся атмосферы Туле, на дальнем оглушит рев магнитного поля Сурта. Мы не сможем понять, где находимся, и только вычисления Шимпа смогут сказать, где мы должны оказаться. Хаким видит мир не так, как я. Он не любит принимать все на веру. Теперь он приходит в отчаяние, срывая целые куски со своего игрушечного астероида в попытке снизить инерцию. Он даже не подумал, как это может повлиять на нашу радиационную защиту, когда мы снова наберем скорость. Он застрял на вопросе, сможем ли мы набрать достаточно внутрисистемного мусора, чтобы залатать дыры по пути наружу. – Не сработает, – говорю я ему, хотя сейчас брожу в катакомбах где-то в полукилометре от него. (Я не шпионю за ним, Хаким и так знает, что я наблюдаю. Разумеется, знает.) – Сейчас нет. – Недостаточно массы на траектории покидания, даже если фоны успеют собрать все и вовремя вернуться. – Мы не знаем, сколько там массы. Мы ее еще не разметили. Он намеренно строит из себя тупого, но я ему подыгрываю; по крайней мере мы разговариваем. – Да ладно тебе. Не нужно метить каждую песчинку, чтобы получить распределение массы. Не сработает. Сверься с Шимпом, если не веришь мне. Он тебе все расскажет. – Оно уже все сказало, – говорит он. Я останавливаюсь. Глубоко и медленно дышу, пусть и получается с трудом. – Я подключен, Хаким. А не одержим. Это просто интерфейс. – Это мозолистое тело. – Я так же автономен, как и ты. – Дай определение понятию «я».