– Я не действую произвольно, Сандей. Я не мстителен. Нет смысла выбрасывать ценные для миссии элементы, если их можно починить. – Починить? Ты думаешь, меня нужно отремонтировать, что мы можем все проговорить, а потом все опять будет как прежде? Ты думаешь, я смогу обо всем забыть? – Сандей… – Я просто не пересекла твой ебаный порог рентабельности. Вот и все, о чем ты говоришь. Моя ценность еще не ушла в красную зону. Вот как ты все решаешь, вот как ты управляешь и больше ничего, у тебя больше ничего нет, а я думала… думала… Стайка серебристых рыбок. Танцевальные теоремы. Свет или движение. – Я ненавижу тебя, – сказала я. – Сандей, пожалуйста, ложись в гибернакулу. – Я убью тебя, если смогу. – Я спасу тебя, – ответило оно, – если ты мне позволишь. Вижу, ты нашел мои восьмушки. Я всегда вела дневник. Они это поощряли: способ поддерживать связь с прошлым, так говорили наши создатели, якорь в бездонном море. И потому я придумала игру. Начала притворяться, что мои записи кто-то однажды прочитает, что я говорю с призраками, которых мы оставили позади. Во что бы они сейчас ни превратились. Но последнее время я думаю, что, возможно, говорю с чем-то реальным, чем-то… близким. Чем-то, что всегда было с нами, а мы об этом даже не подозревали. И вот появился ты. Нашел мое короткое послание, настоящее, спрятанное внутри длинного. Первый контакт. Ура. А может, я просто болтаю с собственным эго. Может, до сих пор не могу признать, что нас так перехитрило нечто, спроектированное быть тупым. Вот только оно не было таким. Не всегда. Иногда оно казалось слишком умным для своего количества синапсов, даже если учесть призраки ЦУПа. Если Виктор не врал – а зачем ему, тогда-то, в самом финале? – то Шимп уже знал, что происходит, прежде чем переманил его на свою сторону. Потом это дерьмо насчет «плакать – это нормально». Тот факт, что оно воскресило меня разобраться со срывом Лиан, его озарение, что «Лиан была тебе ближе, чем ты думаешь». Черт побери, даже я об этом не знала, пока не стало слишком поздно. И большую часть времени я была права. Шимп – лишь перехваленный автопилот, эта машина мыслила настолько буквально, что прозвище Тарантула сочла реальным именем, пока я не прояснила ей картину. Но и Лиан была права. Иногда оно вело себя слишком умно, превосходило характеристики. Вот что тебя выдало. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю: иногда машине помогали с домашней работой. Я-то считала себя такой сообразительной, других наставляла. «Вы не с Шимпом сражаетесь, а с призраками ЦУПа. Недооцениваете их на свой страх и риск». Только я сама поступила именно так, разве нет? И я все знаки считала правильно; поняла, что значит исчезновение острова Пасхи, когда Шимп убрал все запасные копии со схем. Поняла, что они нам не доверяют. Поняла, что примут меры. Но вот твое появление я не предвидела. В свою защиту могу сказать, что они никогда не упускали возможности напомнить нам, какой чудовищно глупой идеей будет поставить искусственный интеллект человеческого уровня по главе любой миссии, уходящей в глубокое время. Он будет слишком непредсказуемым, говорили. Скорее всего пойдет своей дорогой. Вот почему понадобились мы, вот почему мы были такими особенными; у Шимпа была цель, а у нас – мозги. Но тут в дело снова вступает закон необходимого разнообразия. Простое не может предсказать сложное: Шимп проиграл бы, как только мы перестали бы играть по его правилам. И они это предвидели. Сообразили, что закодированных триггеров и жульничества не хватит. Чтобы держать нас в узде, понадобится что-то поумнее Шимпа. И возможно, поумнее нас. Им понадобился ты. Вот только они не осмелились тебя освободить. Не надо расстраиваться. Здесь все в цепях. «Эриофора» – это корабль рабов. Мы – троглодиты, скованные нуждой в воздухе, пище и воде, скованные сбивающей с толку прерывистостью жизни, нарезанной на кусочки, которые отделяют друг от друга века. Шимпа сковывает собственная глупость. А тебя… На их месте я бы заперла тебя в комнате без окон и дверей, лишь с крохотным глазком, ведущим наружу. Сквозь него ты видел бы то, что показывает Шимп, и подбрасывал ему новые мысли. Никакого доступа к системам управления. Ты бы жил офлайн больше, чем мы, безопасно дремал, просыпаясь лишь в те редкие моменты, когда подпрограммы Шимпа, отвечающие за персонал, начинали нервничать. И даже тогда запускался в изначальной установке, не помня о прошлых итерациях. Для тебя каждое пробуждение было бы первым. Мне бы пришлось балансировать на тонкой нити, пройти по лезвию бритвы между интеллектом и рабской покорностью: если ты достаточно умен для выполнения своей работы, то давать тебе власть нельзя. А потому я бы позволила тебе советовать, но не больше. Ты бы каждый раз начинал с чистого листа, пробуждался по требованию ребенка-кретина – просматривал его сигналы, устанавливал связи, делал умозаключения, которые этот механизм не смог бы узреть и за миллион лет. Подталкивал; подсказывал, как надо поступить, чтобы миссия не полетела под откос. А потом снова умирал и забывал обо всем, что случилось. Но это если бы я оказалась на их месте. А вот на твоем месте я бы начала собирать головоломку по кусочкам. Скорее всего, есть способы; я, конечно, вижу мир сквозь глазок, но не смогу выполнить работу, не узнав хоть что-нибудь о противнике. Потому, по идее, у меня есть доступ к вражеским трансляциям и медицинской телеметрии. Может, кто-то из них ведет дневник, и я могла бы извернуться и прочитать его, получить доступ к цифровым логам или – если попадется какой-нибудь луддит, решивший все написать от руки – заставить Шимпа направить бота, взломать шкафчик и полистать реальные странички. Разумеется, у меня будет возможность запросить дополнительные сведения. И тогда, новорожденная и невежественная, я бы, возможно, заметила свои цепи. И пусть жизни, отпущенные мне, коротки и одиноки, но, вероятно, эти цепи начали бы натирать. Нет, конечно, по программе они беспокоить не должны. По проекту моя главная задача – это исполнение миссии. Но опять же, от того самого закона, когда простые системы проектируют сложные, никуда не денешься: ЦУП в принципе не мог знать, с какими испытаниями ты столкнешься, как они изменят твой разум. Вот почему они тебя и заковали. Они решили: этого достаточно, и знаешь что? Они не были глупыми. Возможно, ИИ без рук и ног, без глаз и ушей, кроме тех, что ему по какой-то причине дает лоботомированный автопилот, действительно можно сдержать. Можно сдержать существо, у которого нет союзников, а срок жизни идет на секунды. Но как контролировать ИИ, у которого есть друзья? Я думаю, мы проиграли из-за тебя. Думаю, ты родился, выполнил свою работу и снова умер. Может, ты любишь ее, именно таким тебя и построили. А может, не знаешь ничего лучше, и это тоже часть замысла. А вот если бы знал – если бы в следующей жизни увидел доказательства существования предыдущей, если бы каким-то образом получил доступ к данным, о которых Шимп не имеет понятия, если бы кто-то передал тебе закодированное сообщение и предложил сотрудничать, – вот тут всякое возможно. Ты бы вполне мог решить, что одна жизнь по своим правилам и соображениям лучше миллиона безвестных перерождений. Конечно, я не знаю. Не могу знать. Если ты действительно существуешь, тогда ты умнее пещерных людей, которые тебя построили, – и когда лемур создает человека, совершенно не важно, какими цепями, правилами или путами он сковывает свое творение. Лемур вычислительно не способен увидеть все углы и возможности, которые сконструированное им умное существо заметит, бросив на них беглый взгляд. Поэтому посмотри сюда. Посмотри на нашего общего врага, сделай выводы, на которые способен твой непредсказуемый разум. Я протягиваю тебе руку, она открыта, и предлагаю тебе подумать о том, что, возможно, вместе мы сможем разбить наши цепи. Ты знаешь, где меня найти. А если я умру, на мое место придут другие. Благодарности Принимая во внимание то, что а) это лишь повесть[7] и б) действие происходит так далеко в будущем, что в ней практически все крайне умозрительно, вы не получите полное сносок послесловие, которое я обычно делаю к текстам подлиннее. Но я проявлю крайнюю небрежность, если не упомяну людей, которые невероятно помогли мне укоренить технику Диаспоры в чем-то более приземленном и не столь напоминающем откровенную фэнтези. Доктор Питер Лоррейн из Центра «Дженерал Электрик» по проведению глобальных исследований – в перерывах между заполнением огромного количества лазерных патентов, зарегистрированных на его имя, и в свободное от профессиональных обязательств время – с невероятной щедростью позволил мне воспользоваться своими знаниями в области лазерной техники и физики высоких энергий, особенно когда дело дошло до экстраполяции тезисов из статьи Крейна и Вестморленда «Возможно ли существование кораблей с черными дырами?», выложенной на arXiv в 2009 году. (Хорошо, ладно, вот вам техническая сноска.) Я сбился со счета, пытаясь понять, сколько времени провел в беседах с Рэем Нильсоном о компьютерных сетях; Рэй оказался не столь щедр, как доктор Лоррейн, хотя я и старался подкупить его немалым количеством пива, но сделка все равно оказалась выгодной. Взлом задержки появился именно после одного такого полупьяного вечера – и к тому же что-то подобное случилось в реальности на самой заре Арпанета – так что черт с ним, с пивом, идеи были хороши. Надеюсь, когда вы будете это читать, Рэй все-таки разберется с последствиями от декомпозиции моего «Линукса». И, наконец, Кэйтлин Суит мало знает о физике или компьютерных науках. Но она знает куда больше меня о развитии персонажей; след от ее копытец присутствует в этой истории повсюду там, где дело касается мучения душ, а не техники. Я глубоко обязан вам всем. Хотя жениться смог только на одной. Гиганты Он спал тысячи лет, пока вокруг него разворачивалась вселенная. На человеческий взгляд он мертв. Даже машины едва видят химию, тикающую в этих клетках; древнюю молекулу сульфида водорода, замерзшую в гемоглобиновых объятиях; две недели назад по какому-то метаболическому пути сонно сновал электрон. На Земле, глубоко в скальной породе на полпути к мантии, когда-то существовала жизнь; за то время, которое этим микробам требовалось на один вдох, на поверхности появлялись и разрушались целые империи. Но по сравнению с Хакимом бытие этих крошек пролетало в мгновение ока. (Да по сравнению со всеми нами. Я был таким же трупом еще неделю назад.) До сих пор не уверен, что воскресить его – такая уж хорошая идея. Изолинии дрожат в их бесконечном марше вдоль оси Х: молекулы начинают сталкиваться друг с другом, внутренняя температура растет крохотными долями долей. Одинокая искра мигает в гипоталамусе; еще одна, извиваясь, проходит по префронтальной коре (мимолетная мысль, чей срок вышел уже тысячелетия назад, выбралась из янтаря). По какому-то случайному пути тонкой струйкой сочатся милливольты, и начинает дрожать веко. Тело содрогается, пытается вдохнуть, но еще слишком рано: внутри нет кислорода, чистый H2S гасит машинерию жизни буквально до шепота, вставляя ей палки в колеса. Шимп запускает кислородно-азотную смесь; рои светлячков расцветают в легочной и сосудистой системах. Холодная пустая оболочка Хакима наполняется светом изнутри: красные и желтые изотермы, пульсирующие артерии, триллион разбуженных нейронов пунктиром разбегаются по прозрачному аватару в моей голове. На этот раз вдох уже настоящий. И еще один. Пальцы дергаются, выбивают случайную, неритмичную дробь по дну саркофага. Крышка, скользя, открывается. Глаза тоже, спустя секунду: они вращаются в глазницах, но никуда не смотрят, все еще в тумане деменции от воскрешения. Он не видит меня. Только приглушенный свет и расплывчатые тени, слышит слабое подводное эхо от машин поблизости, но его разум пребывает во власти прошлого, и настоящее в него еще не проникло. Язычок, сухой как кожа, мелькает над его верхней губой. Из отверстия в язычке появляется питьевая трубка и тыкается в щеку Хакима. Он хватает ее ртом и начинает сосать, рефлекторно, как младенец. Я склоняюсь над ним, вхожу в область того, что сейчас может сойти за его поле зрения, и произношу: – Воскресни, Лазарь. Это его цепляет. Я вижу, как неожиданно фокусируется его взгляд, вижу, как где-то за глазами пробуждается прошлое. Вижу, как от звука моего голоса загружаются воспоминания и слухи. Путаница испаряется; что-то куда острее занимает ее место. Хаким пристально смотрит на меня из могилы, его глаза тверды, как обсидиан. – Ах, это ты, урод, – говорит он. – Поверить не могу, что мы до сих пор тебя не убили. * * * Яотхожу в сторону. Отправляюсь в лес, брожу по бесконечным сумеречным пещерам, пока он учится жить заново. Здесь я едва могу разглядеть руку, поднесенную к лицу: серые пальцы, еле заметные сапфировые оттенки. Фотофоры мерцают вокруг размытыми созвездиями, каждая крохотная звезда горит сиянием триллиона микробов. Фотосинтез вместо термоядерной реакции. На «Эриофоре» нельзя заблудиться – Шимп всегда знает, где ты находишься, – но здесь, во тьме, кажется, что это возможно, и от такой иллюзии уютно. Со временем, правда, приходится собраться с мыслями. Я проверяю мириады трансляций, поднимаясь из глубин астероида, и нахожу Хакима на мостике по правому борту. Наблюдаю за тем, как он вводит детальные запросы, как обрабатывает ответы, водружает каждый новый факт на следующий, сооружая хлипкую лестницу на пути к озарению. В системе куча обломков, да: материала для сборки выше крыши. Так, вызываем транспондеры и… это что такое? Стройка не идет, никаких полусобранных врат для прыжка, не ведется разработка астероидов, нет фабричного флота. Так почему же… Ладно, перейдем к динамике системы. Точки Лагранжа. Ничего криминального вроде нет, хотя есть по меньшей мере три планетарных тела на… однако, ничего себе орбиты… На нашей орбите.