Удовлетворившись, механизм продолжил: – Ты можешь объяснить, как низколюменовый фотосинтез мог произвести достаточно энергии для поддержки такого быстрого движе… – Да посмотри ты, что такое тургор, долбоеб! У этих лиан были в распоряжении гигасекунды для накопления гидростатического давления. И они за мгновение все выпустили. Повезло, что они не отхватили Кайден ногу начисто. Сомнение было настолько мимолетным, что я едва его заметила; вот только за это время Шимп мог проверить тысячу сценариев. – Тургора достаточно для изначальной атаки по тому или иному варианту. Но если мы имеем дело с несколькими нападениями, идущими по одному сценарию, для восстановления осмотического давления не хватит времени. Из трубы, и на пару килограмм меньше. Носилки с Кайден скользили впереди. Я задержалась на мгновение, меня отвлекли новые каракули из завитушек, полосочек, точек («новые» – вот уж точно относительное понятие), которые Художники оставили здесь за тысячелетия. Я даже заинтересовалась, что они имели в виду. И тут снова в мыслях выскочило знакомое слово: «одичали». – Сандей. – Знаю я. – Я ускорила шаг, понизила голос, чтобы Шимп вышел из режима «ПОВТОРЯТЬ ПОКА». – Очевидно, что они получали энергию не из обычных окислительно-восстановительных реакций. – Ты знаешь, что они использовали вместо них? Я знала. Но не стоило выдавать сразу все карты. Лиан срезала образец тканей с побега, когда вводила меня в курс дела; сейчас я сняла его с пояса: – Давай я вот это проанализирую. А потом мы поговорим. Лазарет больше походил не на отсек, а тупик, углубление в коридоре со стационарным саркофагом и двумя разъемами для носилок. Посередине угнездился лабораторный стол, вокруг этой псевдоподии подковой располагались экраны и порты для образцов. Секвенсор изначально был настроен на человеческую ткань, но в генетических далях все едино. Понадобилась всего пара минут, чтобы извлечь геном; может, еще двадцать, чтобы экстраполировать из него фенотипы. Когда я закончила, Кайден уже решилу поспать шестнадцать часов, необходимые для выздоровления, и прибеглу к общей анестезии. Шимп и я снова остались одни. Только на наши минуты перед закатом беседа не походила. – Это градиентный насос, – сказала я. – Вижу. Может, механизм все видел, а может, тянул время пустопорожней болтовней. – В принципе, тут сгодится любой градиент. Ионный, термальный, гравитационный. Если у тебя энергия течет из точки А в точку Б, то всегда можно немного сцедить по пути. – Гравитационный, – предположил Шимп. Похоже, не такой и пустопорожний. – Да. Поляна находится прямо над каналом Хиггса, правильно? И там есть гравитационный градиент – в некоторых местах он настолько сильный, что стволы деревьев фактически распластываются, пытаясь совместить одновременные векторы с нескольких сторон. И эти последовательности, – я махнула рукой в сторону дисплея, – похоже, закодировали метаболическую сеть, которая его использует. – У меня нет записей, чтобы подобные процессы хоть когда-то появлялись на Земле эволюционным путем. – Разумеется, а как иначе? Даже если бы на Земле появился единый организм, который простирался бы от уровня моря до границы космоса, то и там гравитационные градиенты не соперничали бы друг с другом, при условии, конечно, что мать-природа как-то заставила бы работать цикл Кребса на протяжении пары сотен километров. – «Просто повторяй свою роль». – Но тут-то все сплющено, понимаешь? Тут от одного «же» до тысячи можно прыгнуть за четырнадцать километров, и у нас еще бывает два центра притяжения. – «Не тормози. Не сомневайся. Не давай повода для „но“ или „если“». – Потому на «Эриофоре» набор правил кардинально иной. Больше энергии. Все, от роста тканей до производства кислородных отходов, взлетает вверх. Ответы были хорошими, правдоподобными. Я даже не врала. Но они порождали новые вопросы; и чем дальше, тем труднее было держать схему в царстве эволюции, она упорно хотела перейти куда-то в стан инженерии. Тишина затянулась. Я все порывалась не дышать, замереть, приходилось себя контролировать. В конце концов, все сводилось к рентабельности, к количеству слоев, которые Шимп решит вскрыть, прежде чем сокращающиеся доходы скажут ему принять остальное на веру. – У тебя есть какие-то рекомендации? – спросила машина. В этот раз я чуть не обмякла, не расслабилась, но сдержалась. Я поняла, как же хорошо наши земные прародители сделали свою работу. Шимп, конечно, молниеносно считал на пальцах, но просто был недостаточно умен. Яначала с крайностей, а потом структурная схема понесла меня к центру. – Мы можем просто оставить их в покое. В конце концов, растения по-прежнему выполняют свою работу, а цикл мутаций работает только при экстремальном гравитационном градиенте, поэтому в другом месте явно не выскочит. Нет причин их беспокоить. Две корсекунды; тысячи сценариев. – Слишком высока фактическая вариативность. На Поляне слишком много неучтенных переменных для надежного долгосрочного управления. Вот же раб доверительных интервалов. Для него невыносимо все, что больше двух стандартных отклонений от среднего. – Тогда жги. Спали там все до камня. Одна корсекунда; симуляция попроще, все сложные переменные обращаются в пепел. – Такой вариант снизит мощность систем жизнеобеспечения на восемь процентов. – Ну засеешь все заново. Пару веков можем и потерпеть недостачу в восемь процентов. – Нет гарантии, что мутация не проявится снова. – Не с оригинальным геномом, нет. Если только мы не отрубим градиент, чтобы он не взял верх. А для этого, разумеется, придется отрубить и двигатель. На такое Шимп не пойдет никогда. – Мы можем модифицировать локальный геном, – предположил механизм. – Можем, – признала я так, словно только сейчас решила обдумать эту идею. – Сломаем парочку сериновых связей, выправим кое-какие дефекты для модификаций. Может, сперва загоним ретровирус, чтобы он медленно рос. Купим себе время, чтобы генным драйвом внедрить реальную заплатку. В этот раз пауза, кажется, затянулась навечно. – Я не могу вычислить, как долго это займет. – Естественно. Гены – штука небрежная, они постоянно взаимодействуют друг с другом даже в одной клетке. А мы говорим о многовидовой экосистеме с четкими эксплуатационными ограничениями. С большей уверенностью ты можешь попросить меня выдать конкретные цифры по трехзначной задаче n-тел. – Но это осуществимо. – Конечно, путем проб и ошибок. Подрихтуй одну переменную, пусть поварится, подправь неудачи, хаотические связи. Потом можно повторить. – И сколько вариться? – Ты куда-то торопишься? – Я бы хотел восстановить равновесие как можно скорее. – Ну, если ты такой нетерпеливый, то можем начать прямо сейчас. Отредактируй весь лес за одно поколение. Только не ожидай, что я стану разбираться с эффектами интеракции второго и третьего порядка. А они гарантированно будут накапливаться каждые несколько мегасек. Шимп не ответил. – Мы уже имеем дело с совершенно непредвиденным осложнением, – напомнила я ему. – Не стоит добавлять в суп новые переменные, если без этого можно обойтись. Поэтому не меняй палубное расписание; просто размораживай нас для обычных сборок, как и всегда. Нет смысла слишком сильно полагаться на жизнеобеспечение, пока мы пытаемся его починить. – Но вмешательство между сборками по-прежнему может быть необходимо, если изменения пойдут слишком быстро. – Тогда поступим благоразумно. У нас есть спецификации на литобы, им понадобится лет триста на размножение, и на бациллы, которым хватит и двадцати минут. Для уверенности можно подрихтовать генвремя, чтобы между сменами ничего не пошло под откос. А потом мы просто… все запечатаем и оставим в покое. Пусть варится в собственном соку. Снова тишина. Может, Шимп проверял мои результаты, сравнивал собственные генетические результаты с моими. Да пожалуйста. Без конкретных данных по изменениям – а тем более без цифр о постизменениях – реальным исследованием моделей тут и не пахло, с тем же успехом можно было кубик бросить. Сейчас механизм мог проанализировать только текущие мутации, а любой человек, который умудрился подвесить цикл Кальвина на гравитационный градиент, достаточно умен, чтобы замести за собой следы. Я могла не беспокоиться. Да уж. – Я откорректирую график дежурств с учетом экогенетической экспертизы при последующих разморозках, – наконец сказал Шимп. – Об этом не беспокойся, – ответила я. – Я дам тебе список. Интуитивно-понятный Как такое вообще провернуть? Как спланировать восстание, когда каждые сто лет бодрствуешь лишь несколько дней, когда крохотную горстку заговорщиков тасуют при любом вызове на палубу? Как свергнуть врага, который никогда не спит, который может грубой силой решить любую задачу, найти любую беспечно оставленную улику, ведь у него в распоряжении целые эпохи? Всевидящего врага, который видит твоими глазами, слышит твоими ушами, причем обзор у него от первого лица и в высоком разрешении? Конечно, все каналы идут с выключателями; но если пользоваться ими слишком часто, с тем же успехом можно сразу послать сигнал тревоги – Заговор! Миссия в опасности! – каким-нибудь дебильным счетам, припаянным к сети. С чего начать? Способов существовало больше, чем я могла представить. Да, слова прятали в музыке, но не только. Их прятали в других словах, в текстах давно умерших песен, воскрешенных и переделанных, чтобы теперь старые куплеты обрели новый смысл. Целые планы хоронили в иероглифах, послания кодировали шахматными ходами и игровыми диалогами. Ради картографических целей копировали и ставили под ружье граффити: три точки и необычная завитушка означали «1425 просканирован, чисто; 1470 в процессе; кто-нибудь хочет застолбить 2190?» Наш шепот разносился на тысячелетия, мы пели песни, рисовали на стенах пещер, а Шимп все списывал на причудливую эволюцию изолированных культур. Между сборками мы посылали друг другу послания в бутылках. Во время сборок революция находила способы поговорить в реальном времени. Мы развернули плацдарм в естественных слепых пятнах «Эри» – в радиотенях, закоулках и углах, блокирующих вид с камер. Из них мы пошли вширь: переносили склады оборудования, что дать пространство для арт-инсталяции Франсин или для импровизированного лабиринта, где мы провели совершенно бесполезный, но довольно продолжительный турнир по захвату флага, ожидая, пока фоны переработают очередной астероид. В соединительных туннелях встроенные камеры попадались редко, так было задумано изначально, а потому большой кусок нервной системы корабля оказался уязвим для инфильтрации. Некоторые зоны стали скорее не слепыми, а прозрачными: закольцованные картинки пустых коридоров на бесконечном повторе, привитые к главному каналу, позволяли мертвым ходить по залам, а Шимп ничего не замечал. Датчики движения тут же переключали камеры на живую съемку, если какой-нибудь ничего не подозревающий скакун или бот оказывался поблизости. Мы, двойные агенты, улыбались на камеру и двигались на свету; зомби с Косой Поляны, все эти пропавшие без вести или числящиеся в списках погибших, крались по коридорам незамеченными, словно крысы в стенах. Мы спали, гигасеки, как обычно, уходили в прошлое, а воскрешали нас, когда шалили переменные, когда Познаваемое вдруг оказывалось Недоказуемым или когда Шимпа охватывала паранойя из-за шума, подсаженного нами в его сенсорные нервы. В песнях и приказах с Поляны мы находили указания; половину сборок Лиан проспала, но всегда оставляла записки на кухонном столе. И в первую очередь мы должны были найти штаб-квартиру неприятеля.