— Он сообщил решение Совета Домов, — Калидия мрачна и сурова, как зимние горы за окном. — Надо полагать, это не было решение извиниться и возместить ущерб, нанесённый резиденции? — Дом Креона низложен. Мы больше не владетели. Совет забирает наши оболочки. — Забиралки коротки, — отмахнулся я. — Если бы они могли нас взять штурмом, то не приходили бы пугать. — Ты не понимаешь… — о, мы опять на «ты». Я снова что-то не то сказал? — И чего именно я не понимаю? — Все оболочки, активированные в Чёрной Цитадели, могут быть деактивированы оттуда, — голос Калидии сухой и безжизненный, как пожухшая трава. — Где бы они ни находились. Через два часа Совет Домов отзовёт наши права, моя оболочка свернётся в спору, а я стану никем. Моя жизнь закончится. — Стоп-стоп, что значит «закончится»? — вскинулся я. — Снова начнётся отторжение интерфейсов? — Наверное. Какая разница? Я не знаю. Такого решения Совет не принимал сотни лет, а может, и вовсе никогда. Это даже не смерть, а хуже смерти. Я больше никто, меня нет… — Ты вот она, тут стоишь, — напомнил я, — так что кончай истерику. Если проблема в интерфейсах, то я уже один раз тебя вытащил, может, снова получится… — Да причём тут это! — закричала на меня Калидия. — Мне нет смысла жить! Она пнула ногой лежащую на полу оболочку, отпихнула меня с дороги и выскочила из комнаты. — «Графиня изменившимся лицом бежит к пруду», — процитировал я мрачно. — Алька, дуй за ней и не спускай глаз. Целуй, бей, трахай, щекочи, высмеивай — что хочешь делай, но объясни девочке, что жизнь продолжается. Нам только суицидов в гарнизоне не хватало! — Вы же спасёте её, Михл? — По крайней мере попробую, — сказал я, не испытывая ни малейшей уверенности. — Но для этого она должна прийти в себя хоть немного. Давай, вперёд. Сейчас Калидия нуждается в тебе, как никогда в жизни ни в ком не нуждалась. Даже если будет кричать: «Убирайся прочь!» — Она будет, — кивнула серьёзно Алька. — Но чёрта с два я её послушаю! Глава 11. Не годен к строевой — Мы будем рисовать её, дедушка Док? — Ты что, колбаса, подслушивала? — Вы так кричали… Ну ладно, громко разговаривали. Дедушка Док, а ты, правда, когда рисуешь, людей лечишь? — Откуда ты знаешь? — Белая-красивая говорила, что ты худую-вредную рисовал и вылечил. А потом просто вылечил, а не рисовал, и стал старый. Как в сказке. — Да ты, я смотрю, не только глазастая, но и ушастая! — восхитился я. — Всё слышишь! — На меня никто внимания не обращает. Что же мне теперь, уши затыкать? — Не надо затыкать. В этом нет никакой тайны. Да, я раньше мог менять людей, когда их рисую. Видел не то, что есть, а то, что должно быть, и рисовал это. Иногда получалось, чтобы правдой стало нарисованное, а не то, что было. Иногда не получалось. — А теперь не можешь? — Нет. Как ты говоришь: «Сломался». — Аллах перестал смотреть твоими глазами? — Можно сказать и так. Теперь твоими смотрит, зелёными. Наверное, ими лучше видно. — Знаешь, я иногда думаю, что ты мне на самом деле папа. Белая-красивая говорит, что ты, когда спас худую-вредную, сразу постарел на тыщу лет. А до этого ты был не такой старый. Скажи честно, ты мой папа? Мы похожи — я тоже умею рисовать, и Аллах иногда смотрит моими глазами. А ещё ты со мной возишься, как будто я тебе родная. С чужими детьми никто не возится, кому они нужны? Ты скажи, я не буду сердиться, что тебя так долго не было. Я буду радоваться, что ты вернулся. Я маму спрашивала, но она не хочет ничего говорить. Девочка глядит на меня такими глазами, что никакого Аллаха в них не нужно. Хочется сказать: «Да, я твой папа», ― чтобы увидеть свет, которым они зажгутся. Но это был бы краденый свет. — Нет, егоза, я тебе не папа и даже не дедушка. Извини. Я был бы не против, но нет. — Но я же рисую как ты! — Ты рисуешь не как я, а как ты. Лучше меня рисуешь, просто надо больше тренироваться. А что Аллах, как ты говоришь, смотрит твоими глазами — такими красивыми глазами кто угодно посмотреть не откажется. — И ты тут совсем-совсем ни при чём? — Не совсем-совсем, — вздохнул я. — Немножко при чём, наверное. Понимаешь, в тебе дремал талант. Умение ощущать фрактал Мультиверсума и слышать мир. Если бы тебя воспитывал твой… Какой-нибудь проводник, то ты бы, наверное, смогла открывать кросс-локусы. Но в тот момент, когда твой талант начал пробуждаться, рядом оказался я, и он принял вот такую форму. Умение строить референс. — А ты по правде хотел бы, чтобы я была твоей внучкой? — По правде, — ответил я серьёзно. — Тогда я буду, — сказала Нагма. — Так ведь можно? Например, если родители умирают, то ребёнка берёт брат отца или сестра матери, и они становятся ему родители. А у меня, вот, дедушка умер — я же могу взять тебя дедушкой? — Думаю, вреда от этого не будет, — улыбнулся я. — Я бы тебя взяла папой, — доверительно сказала девочка, — но ты слишком старый. — Ты совершенно права, — кивнул я. — Вот и хорошо, дедушка Док, — Нагма подошла к креслу и поцеловала меня в щёку. — Я тебя буду любить, как родного, обещаю. — И я тебя, — ответил я как мог серьёзно. Надо же, меня только что… удедушкили? Удедили? В общем, взяли в дедушки. Это было… Трогательно, пожалуй. Хотя ровным счётом ничего не значит — дедушкой она меня и так звала, а в наследство мне оставить ей нечего. — Аллах ещё посмотрит твоими глазами, я знаю, — деловито сказала Нагма. Решив для себя проблему родственных связей, она перешла к текущим вопросам. — Будем рисовать вместе, раз ты сам не можешь. Странную рисовать будем, чтобы не была такая странная. И Багху, чтобы у неё быстрей ранки зажили. Даже худую-вредную будем, хотя она и вредная. Если заболеет. — Хорошо, договорились, — согласился я. — Но учиться надо всё равно. Кувшин видишь? — Ладно, — вздохнула девочка. — Пусть будет кувшин… Но Аллах не хочет смотреть моими глазами на кувшины! — А на что хочет? — Ты не будешь ругаться, дедушка Док? — А должен? — Ну, я, в общем… Вот. Девочка, покраснев и потупившись, вытащила из-под кофты один из моих блокнотов. Так вот куда он делся! — А я уж думал, потерял! — сказал я укоризненно. — Могла бы и попросить. — Прости, дедушка Док, я хотела, но сначала забыла, а потом застеснялась… Ты не сильно сердишься? — Вообще не сержусь… — сказал я рассеянно, разглядывая содержимое. Это толстый дорогой скетчбук с отличной бумагой, одинаково годящейся как для карандаша, так и для акварели, и Нагма прошлась по нему и тем и другим, добавляя по вкусу пастель, маркер и даже гелевую ручку. То-то я эту ручку давно не видел… Много портретов. Больше всего — Алианы, Нагма к ней неровно дышит, считая очень красивой. Из-за светлых волос, в основном, она от них млеет. Калидии, впрочем, тоже хватает, и некоторые портреты очень хороши — не столько по технике, сколько ухваченной сутью характера. Есть достаточно проработанные наброски Бераны, несколько разной удачности портретов матери — на мой вкус, слишком идеализированных. Пара автопортретов, сходство довольно формальное. Себя она пока видит и понимает плохо, это возрастное. С удовольствием отметил, что мои уроки не прошли даром — наброски сделаны по сетке, с разметкой, а не просто нарисованы абы как. Но интереснее другое — для этих портретов никто не позировал. Они нарисованы по памяти, без модели. Не без технических огрехов, но хорошо. У девочки есть умение правильно видеть. Это талант, остальное даётся практикой. Перевернул страницу… — Не обижайся, дедушка Док! — заторопилась Нагма. — Я пыталась смотреть на тебя глазами Аллаха, но он не захотел. Получилось… Ну, вот так. — Вижу, — кивнул я. Девочка честно попробовала нарисовать меня моложе, чем я сейчас, но вышло просто не похоже.