— Джереми, ты ищешь себе оправдания, это понятно, никто не хочет признавать того, что всю жизнь ошибался, это ведь так унизительно на первый взгляд. Не каждый сможет развернуться и посмотреть в лицо своей прожитой жизни, чтобы сказать ей — «прости, но ты была моей самой большой ошибкой». Но я в таких людях вижу истинную силу, они способны изменить себя, чтобы стать лучше. А те, кто верен своим заблуждениям, никогда не смогут жить по-настоящему, они будут до конца своего существования тонуть в глубочайших водах оправданий и самообмана. — А ведь ты прав, — согласился я, понимая, что не я пытаюсь спорить с Волшебником, а что-то во мне пытается протестовать, рассчитывая и на мою поддержку, которую я покорно осуществляю. Но ведь это ложный путь, нельзя зацикливаться на своем социальном существовании, надо взглянуть правде в глаза, чтобы понять свою истинную суть. — Твоя помощь людям ценна, когда твое желание искренне, иначе же это ложный путь, направленный только лишь на потакание твоему эго. Не стоит делать добрые поступки ради собственной выгоды и вознесения себя в глазах других людей. Деяния должны исходить из твоего ума и сердца, иначе же это обман во имя низкой цели. — А что тогда делать, если я действительно хочу помогать людям? — Как я это сделаю, если буду заниматься писательством? — Не обязательно быть врачом, чтобы помогать другим. Ты ведь и сам заметил, что в тебе пробудилось желание помочь нескольким пациентам этой клиники. И ведь ты действительно помогаешь, и желание твое искреннее, и результат этой помощи, безусловно, будет. Но самое главное то, что ты это делаешь, уже будучи писателем, а не врачом. Ты пришел к ним не как врач, а как человек, ты пришел к ним как равный, как тот, кто сможет их понять и сможет им помочь. Поэтому они и откликнулись, поэтому они и увидели в тебе надежду, потому что ты пришел к ним тем, кто стал настоящим собой. Не тем, кем ты хотел являться, а тем, кто ты есть на самом деле. — Неужели смена деятельности способна так изменить человека? — удивился я. — Нет, Джереми, тебя изменила не только смена деятельности, а прежде всего идея, которой ты был одержим, на основе этой идеи в тебе и прородилось стремление к самопознанию, жажда творчества и неукротимое желание помогать другим. Просто тебя поместили в те условия существования, которые являются наиболее благоприятными. Условия, в которых ты глубже дышишь, чище мыслишь, ярче чувствуешь. Только в этой среде ты смог начать жить, а уже будучи живым, в тебе стало пробуждаться и все остальное. Но главное, это найти внутренний огонь и разжечь его какой-нибудь важной мыслью, тогда ты начнешь понимать, что все время, которое было до этого момента, ты просто спал. — Да, я догадывался о чем-то подобном, когда ощутил грандиозные изменения в своей собственной жизни, ведь одержимость идеей делала меня другим — абсолютно непохожим на себя прежнего, — произнес я, думая о том, как сильно переменился мир вокруг, с того момента, как я наткнулся на объявление господина Альберто в утренней газете. — Людям свойственно врать самим себе, это их нормальное состояние, пока они не научатся разумной и осознанной жизни. До этого момента они будут слепы ко всему тому, что является привычным для среднестатистического человека, но абсурдным по своей истиной сути. — Я понимаю, ведь это некая защитная реакция для сохранения собственной значимости, — понимающе кивнул я. — Да, Джереми, ведь человеку нелегко признаться в том, что у него серьезный разлад в семье, к примеру. Но он постоянно будет твердить себе, что все хорошо и все члены семьи друг друга преданно любят. Но обстановка продолжает накаляться, она доходит до высочайшей точки кипения, и вот уже нет никаких сомнений в том, что необходимо срочно что-то менять, так как все летит в тартарары. Но он и этого не замечает, не хочет замечать. А когда вдруг обнаруживает это, то отказывается принять, бегая по кругу в жажде что-то восстановить или вернуть. Но уже поздно, он слишком долго обманывал себя, слишком часто думал о своем внутреннем иллюзорном благополучии, что позабыл о существовании тех, кто когда-то был ему крайне дорог. — Да, к сожалению, с семьями такое очень часто происходит. Многие не замечают разладов, происходящих в кругу их родственных уз, но легко замечают их в других семьях, — слегка усмехнулся я. — А как обстоят дела в твоей семье, Джереми? — поинтересовался Сказочник. — У меня все хорошо, господин Сказочник, — ответил я, не очень довольный тому, что он коснулся темы моей семьи. — А если сейчас попробовать поиграть в откровенность с самим собой? — начал наседать мой собеседник. — Ну я много работаю, поэтому недостаточно времени посвящаю своим близким, но ведь это неизбежно грозит каждому, кто отдает себя служению какому-нибудь делу. — Ну с твоим делом мы уже определились, оно стало призраком твоих умерших оправданий. Не цепляйся более за него, посмотри правде в глаза, почему твоя супруга уехала к родителям без тебя? — Может, потому что ей стало скучно рядом со мной, — едва сдерживая слезы ответил я. — Много ли времени вы проводили вместе? — Ты был ее преданным мужем, но преданным не ей, а своим иллюзиям, даже в свободные вечера вы отдыхали отдалившись друг от друга, разве это признак доверия и любви между людьми? — Мы почти не проводили время вместе, лишь иногда на день рождение нашей дочери. Все свободное время я отдавал работе, которая не приносила мне счастья, — сквозь слезы произнес я. — Как и никому другому, Джереми. Такая работа, осуществляемая не ради чего-то или кого-то, а вопреки собственному выбору, внутренним предпочтениям и искреннем желаниям, никогда не сделает тебя счастливым. Как и не сделает счастливыми твоих близких, и даже тех, на кого она, казалось бы, направлена. Но на самом деле направлена она лишь на одного человека, на тебя самого. Теперь ты понимаешь, что предал своих близких ради пустышки, ради долгих лет собственного самообмана, от которого ты уже так сильно устал, что ухватился за первую же возможность из него вырваться, доверившись вещам для тебя столь абсурдным и неприемлемым. Ведь ты уже был готов ко всему, лишь бы не оставаться на том месте, где и так простоял слишком долго. Больше ждать было просто нельзя. Лишь изменившись ты бы смог спасти себя, иначе же тебе грозила бы скоротечная погибель, вызванная твоим долгим и мучительным увяданием. Но спасение пришло, твои силы были восстановлены, ты начал ощущать вкус жизни, теперь ты вправе взглянуть на мир новыми глазами, теми, которые и должны были быть у тебя изначально. — А чьими глазами тогда я смотрел на мир все это время? — спросил я, смахнув рукавом льющиеся слезы. — Глазами своей матери, выбравшей твой изначальный путь. Общества, осуждающего тебя за право выбора, а также за поступки, которые кажутся ему неприемлемыми. А еще ты смотрел на мир глазами трусости и заложенных в тебя стереотипов, бой которым ты осмелился дать лишь на тридцать девятом году своей жизни. А ведь это надо было сделать раньше, намного раньше. — Я ведь не знал, как мне надо было поступить, я жил так, как мне диктовали другие, как мне советовали близкие мне люди, как жили все примерные граждане, и я стремился во всем доверять им. Ведь у меня просто не было другого выбора, я не видел иного примера, понимаешь? — пытался объясниться я. — Да, все вокруг ходили на работу, заводили семьи, покупали дома и машины, ездили на курорты, и ты, безусловно, стремился к тому же. Но не это самое страшное, Джереми. Самый ужас состоит в том, что, даже осознавая то, что за всеми этими примерами жизни чаще всего скрывается боль, страдания и самоотчуждение, ты все равно стремился туда. Ты даже не искал счастья в своей жизни, а покорно принимал любой пример, даруемый тебе окружением, как безусловную истину. Ты даже не пытался заглянуть в себя, не пробовал сопротивляться, и уж тем более не стремился найти настоящий ответ, скрывающийся в тебе самом. Лишь когда твое существование стало поистине невыносимым, только тогда ты начал задумываться, что что-то в своей безумной жизни делал не так. — Да, но все же я начал меняться, ведь это уже хорошо? — Конечно, измениться никогда не поздно, даже за мгновение до своей погибели лучше сделать это, хоть немного прикоснувшись к безусловной правде, чем умереть в окружении беспросветных иллюзий. Но лучше это сделать как можно раньше, иначе велик шанс безвозвратно утратить ценные годы своей настоящей жизни, — ответил невидимый собеседник. — Значит не все так плохо, я ведь уже встал на правильный путь, верно? — спросил я. — Да, ты встал на него, но на пути еще необходимо закрепиться, не дать себе быть обманутым призраками своего нелепого прошлого. — Если обществу еще можно не доверять, так как массе свойственно ошибаться, то как быть с близкими людьми, которые ведь, по сути, не желают тебе ничего дурного? — спросил я. — Джереми, стереотипное мышление настолько сильно, что ломает даже любые логические суждения. Обрати внимание, ты осознал, что жизнь, не делающая тебя счастливым, была построена на основе требований и наставлений твоей матери, то есть близкого человека, который все же не хотел ничего дурного. Может и не хотел, но совершил, а это значит, что даже самый близкий человек, идущий на поводу своих собственных недостатков, способен принести нам огромную порцию мучительных страданий. Более того, такой человек имеет для этого гораздо больше возможностей, так как его взаимоотношение с нами еще подкреплено и нашим детским, столь наивным доверием. — Получается, что моя мать невольно стала разрушителем моей жизни? — удивился я. — Можно и так выразиться. Иногда невольно, а иногда и вполне осознанно, когда родитель желает своему ребенку не добра и успехов, а желает ему стать источником счастья, но не для себя самого, а для своего родителя. Это же является частой формой собственничества. Когда ребенок становится в семье тем, кем хотел стать его родитель, но так и не смог. Он лишает ребенка права на проявление какой-бы то ни было индивидуальности. Отсекает возможность самостоятельного принятия решений и осуществления выбора, все это родитель берет на себя. Ведь становление ребенка связано с его собственной целью, с его задачами и мечтами, которых он сам так никогда и не достигнет. Твоя мать не смогла должным образом реализовать себя в медицинской сфере. Она хотела быть терапевтом, но не обладала нужным образованием, а получать необходимые знания не стремилась, это требовало затраты сил и времени, которых у нее не было. По крайней мере такое оправдание она придумала для себя и окружающих, хотя это все аналогично тому, что происходило и с тобой. В итоге она решила, что ты будешь тем, кем она так хотела стать, поэтому она гордилась тобой, радовалась за тебя, хоть и завидовала при этом. Но вот только ее не волновало, будешь ли ты от этого счастлив, ее беспокоило лишь то, что она получала от этого и как ты выглядел в глазах окружающего ее общества. Ведь она хвасталась тобой перед своими подругами, коллегами и родственниками. В итоге ты нужен был ей лишь как образ, красивый образ, который приносит ей уважение в рамках ее окружения. А остальное было не важно, ведь она, по сути, реализовалась в этой сфере через тебя, где ты являлся не какой-то отдельной личностью, а лишь принадлежавшей ей «живой» собственностью. — Я более, чем уверен, что моя мама хотела лишь сделать так, как будет лучше для меня. Как она могла понять, что ее выбор может оказать на меня в дальнейшем столь негативное влияние? — произнес я, пытаясь отстоять честь своей матери. — Конечно, как лучше для тебя, а может, все-таки, как лучше для нее? — усмехнулся собеседник. — Нет, ты не можешь всего этого знать наверняка! Откуда тебе знать? Кто ты такой? Ты всего лишь чокнутый, запертый в палате на верхнем этаже психиатрической клиники! — закричал я. Не знаю почему я так психанул, но что-то во мне стало бушевать, подобно разъяренным волнам океана во время сильного шторма. Видимо мне не понравилось, что какой-то сумасшедший в негативном свете высказывался о моей матери. — Я не могу этого знать, а вот ты можешь. И хочу тебе напомнить, что в палате сейчас находишься ты, а я как раз таки нахожусь на свободе по ту сторону двери, — усмехнулся безумец. — Нет, я не думал такого о своей матери, поэтому не могу этого знать, — ответил я, вдруг понимая, что да, запертым сейчас являюсь именно я, а мой собеседник стоит возле двери и надсмехается над моей глупостью. Кстати, а может это он меня и запер, чтобы я не смог поймать или разглядеть его? Такое тоже не исключено. — Так ответь мне, преданный сын, когда ты в последний раз разговаривал с ней? — произнес голос. — Я, не знаю, больше года назад, — ответил я, вспоминая, что серьезно поругался с матерью по телефону после того, как заявил ей о том, что в моей голове иногда возникает мысль о смене работы. Она сильно негодовала, кричала и даже пыталась оказывать эмоциональное давление, что сильно вывело меня из себя, и я швырнул трубку. С тех пор мы с ней больше не общались. — Ты же сам все прекрасно понимаешь, не стоит отвергать очевидного, это никогда не приведет тебя к спасению. Жить в иллюзии, значит предать себя самого, ведь она столь противоположна твоему истинному существу. Не цепляйся за то, что тебе не нужно. Не бойся выглядеть плохим сыном в собственных глазах, ведь это все заблуждение, это твои детские страхи, которыми тебя обвешали за годы твоего взросления. Пресеки и одолей их, избавься от чужого влияния, будь тем, кем ты должен быть. Признай, наконец, что даже самые родные тебе люди могут быть крайне несовершенны. Это не требует от тебя пробуждения ненависти к ним, нет, просто прими это как данность, избавившись от ненужных стереотипов, смотри на них так, как смотришь на других людей, на мир вокруг, на себя самого. Прими их несовершенство в своем несовершенстве. Пока мой собеседник говорил, я видел картинки своего детства, где мать всячески контролировала меня, наказывала за любую мелкую провинность и постоянно ограничивала мою свободу, не позволяя мне делать то, что мне было действительно интересно. Я вспомнил, как она жестоко била меня, нанося мне многочисленные увечья, которые считались лишь благостным воспитанием, необходимым для моего правильного развития. Я помнил, как я ругал себя лишь за то, что позволил себе в мыслях плохо подумать о собственной матери, позволил себе таить на нее обиду и недовольство. Но почему я так делал? Почему ругал себя за то, что было вполне естественно? — Джереми, нам тяжело перебороть это в себе потому, что родители часто запрещают нам плохо думать о них, вознося себя в наших меленьких и незрелых сердцах. Они преподносят себя как людей идеальных и безупречных, неспособных на ошибки, далеких от лжи и предательства, они так сильно забивают свои убеждения нам в голову, что мы еще долгие годы не можем вытащить их оттуда. Хоть и понимаем при этом, что эти вещи способствуют абсолютной иррациональности нашего мышления. А ведь многие так и проживают с этим до конца своих дней, принимая весь абсурд тех убеждений, которые в них так яростно вдалбливали. Нам необходимо пересмотреть всю нашу жизнь и каждый совершенный нами поступок, чтобы понять, насколько разумным он был и под чьим влиянием он совершался. А если вся жизнь твоя идет в никуда, то тебе просто крайне необходимо произвести глобальную перестройку всего твоего существования в этом мире. Ведь в итоге может оказаться, что слаженной работе всей системы мешает какая-то маленькая железка или гвоздик, который хоть и не велик, но нарушает работу огромного механизма системы, так как застрял где-то среди шестеренок. И этот гвоздик не что иное, как вбитая в совершенный механизм мысль или убеждение, полученное извне, с целью нарушения работы всей системы и отклонения ее от изначального курса в нужное кому-то направление. И чтобы восстановить прежнюю работу всей системы, нам понадобится удалить этот гвоздик, после чего все и нормализуется. Ну а если гвоздик не один, а два, или десять, или даже сотня, тогда нам предстоит много и много тяжелой работы. — Выходит, что внутренняя борьба, по сути, неизбежна для человека? Всегда ведь придется сражаться с различными убеждениями, осевшими в голове, если необходимо вернуться на первоначальный курс? — спросил я. — Можно, конечно, выбрать путь наименьшего сопротивления и отказаться от всякой борьбы, просто отдавшись бесконечному потоку, но тогда это будет уже другая жизнь, точнее нечто на подобии жизни. Жалкое и изувеченное существование, направленное лишь на угоду окружающего тебя социума, в массе своей такого же убого и безумного, как и ты сам. Но ведь это не наш путь, верно, Джереми? Нам надо сражаться, побеждая в себе то, что делает нас неразумными, что делает нас инертными, что создает нас безвольными и зависимыми. Это сложная, но очень честная битва, ведь заслуги от такой победы будут принадлежать лишь тебе, — ответил мне таинственный собеседник. — Да, только это мой путь, иного быть не может, — согласился я. — Вот мы и разобрались с некоторыми вещами, до которых ты все никак не мог или не хотел добраться. Теперь ты понимаешь, что руководило тобой многие годы этой жизни. И что тебя в себе самом почти не было. — Да, теперь я все понимаю, и, более того, я словно обрел какую-то гармонию, что-то внутри меня освободилось или улеглось. Это сложно объяснить, но оно будто встало на свои места, — попытался объяснить я. — Все так и должно быть Джереми. — Прости, что позволил себе грубость по отношению к тебе, я не смог сдержать контроль над эмоциями, — извинился я. — В этом нет ничего грубого, это лишь показатель того, что мы действительно коснулись твоего больного места, это был сигнал для нахождения внутренней проблемы, для дальнейшего избавления от нее. А эмоции, нет, они не могут задеть меня, от них кроме тебя пострадать здесь больше некому. Еще некоторое время мы общались с пациентом по прозвищу Сказочник. Разбирая различные ситуации, происходившие в моей жизни, давая им определенную оценку и выясняя, как разумнее было бы поступить в том или ином случае. Но опираясь не на сегодняшний опыт зрелого человека, а на независимость моих новых собственных суждений, которыми на тот период времени я еще не обладал. Путешествуя по своему прошлому, я наблюдал за тем, как часто ошибался, совершая те действия, которые были абсолютно недопустимы. А иногда, глядя на какие-то ситуации, мгновенно находил объяснение своим поступкам, которое оказывалось лишь следствием определенных шаблонов восприятия или воздействием паразитарных убеждений, вбитых в мою юную, еще крайне незрелую, голову. Мы прошлись по моим родителям, а также и по их взаимоотношениям со мной и друг с другом. Некоторые вещи мне было болезненно осознавать, но я уже выбрал устойчивую позицию принимать только правду, какой бы тяжелой она ни была. Поэтому не позволял себе проявлять слабость и закрывать глаза даже перед самыми ужасными воспоминаниями своей юности. В какие-то моменты я даже плакал, эмоции сами непроизвольно накрывали меня, поднимая из глубин моей души давно забытые переживания. Что-то я искоренял из себя, что-то, наоборот, укреплял, доводя до логического завершения. Он сказал мне, что я должен навести порядок внутри себя, расставить все по местам, максимально избавившись от любых проявлений несознательности и неразумности. И лишь тогда, когда это сделаю, я смогу стать совершенно другим человеком. Пока же я не меньший безумец, чем пациенты населяющие палаты этой больницы. — Джереми, однако тебе пора, время без двух минут пять, ты ведь не хочешь быть обнаруженным кем-то из бодрствующих сотрудников клиники? — произнес мой собеседник. — Ой, точно, — я вскочил с пола и схватил свою куртку, на которой просидел все это время. От нескольких часов, проведенных на полу, у меня сильно затекли конечности, и я не сразу смог нормально встать в позицию прямоходящего человека. Но спустя минуту я уже, более или менее, привел себя в пригодное для передвижений состояние, несколько раз сделав вращение головой и с хрустом прогнувшись в пояснице. Подойдя к двери, я стал молиться на то, чтобы она оказалась незапертой и, о чудо, при давлении на дверь всем своим весом, она покорно подчинилась, и, отворившись, пропустила меня в мерцающий коридор четвертого этажа. Я проскочил в образовавшийся проем и проскользнул по возникшему пространству в сторону лестницы, ведущей к черному выходу из данного учреждения. Добравшись до нижней площадки, я обнаружил под лестницей дожидавшегося меня охранника Боба, который радостно выдохнул, встретив меня. — Ну как, сэр? Есть новости? — встретил меня Боб. — Сложно сказать, Боб, — ответил я, понимая, что не могу рассказать Бобу всего того, что со мной приключилось этой ночью. — Ну вы что-нибудь видели? — с надеждой в голосе спросил охранник. — Я, я что-то видел, Боб, здесь явно все не так просто, но я пока не могу дать этому разумное объяснение, — произнес я, стараясь не обманывать его, но и не раскрывать всего происходящего. — Получается, что не мне одному здесь что-то вечно чудится! Это место действительно таит в себе какие-то загадки! — обрадовался Боб. — Да, так оно и есть, здесь происходит что-то таинственное, но пока мне сложно выяснить, что именно. Боб, ты должен еще раз организовать мне вылазку, я должен докопаться до истины, — произнес я, с надеждой посмотрев на охранника. Мне необходимо было дать ему понять, что я не меньше его заинтересован этим вопросом, что теперь эта проблема стала общей для нас, и для ее решения нам просто необходимо объединить наши усилия. — Хорошо, мистер Джереми, я смогу вновь посодействовать вам, приходите послезавтра, то есть в четверг, также к половине двенадцатого, я все устрою. Но только никому не слова об этом, прошу вас, — пробормотал Боб. — Конечно, о чем разговор, это же наша общая тайна, никто не должен знать об этом, пока мы все не выясним. Пока же наших сведений недостаточно, чтобы поднимать шумиху, да и вообще нет никаких доказательств для этого, а то того и глядишь, обвинят в групповом помешательстве, — усмехнулся я. Охранника слегка затрясло от смеха, так как он смеялся абсолютно беззвучно, боясь, что кто-нибудь нас услышит и мы в последствии можем быть обнаружены. Боб отворил ключом дверь, ведущую на свободу, я же распрощался с ним и выскочил на улицу, где мгновенно нырнул в ближайшие кусты, уже мокрые от утренней россы. Двигаясь вдоль зарослей, я быстро добрался до забора, перемахнув через который оказался за территорией медицинского учреждения «Обитель надежды». Еще спустя некоторое время я спокойно шел в сторону парковки, где оставил свой автомобиль, по пути вдыхая чистый утренний воздух, который наполнял мое тело бодростью и прекрасным настроением. Я быстро домчался до своего дома по пока еще пустым улицам города, принял душ, позавтракал и стал собираться на работу, идти на которую уже не было никакого смысла, разве что ради того, чтобы написать заявление о своем долгожданном уходе. Глава 12 Начало перемен — Джереми, я не могу поверить, что ты решил бросить работу, оставить всех нас, тех, кто был предан тебе долгие годы, — удивленно произнес мой начальник, держа в руках мое заявление.