Однако на стук никто не отзывается. Джиневра и Лео переглядываются. Лео оборачивается ко мне: – Он еще водит машину? – Нет, – говорю я, – больше не водит. – И где он, по-твоему, может быть? – Джозеф ничего мне не говорил, – отвечаю я, и это правда. – Думаешь, птенец вылетел из гнезда? – спрашивает Джиневра. – Такое уже случалось… Лео качает головой: – Вряд ли он догадался, что на ней микрофон. – Тут есть запасной ключ, – встреваю я. – В лягушке, вон там. На негнущихся ногах я иду в угол крыльца, где в горшке с каким-то растением сидит лягушка. Это напоминает мне об аконите. Ключ холодом обжигает мою ладонь. Я открываю дверь и впускаю внутрь Лео. – Мистер Вебер? – окликает он хозяина и через прихожую идет в гостиную. Я закрываю глаза. – Мистер… О черт! Джиневра, звони девять один один. – Он роняет свой кейс. Джозеф лежит рядом с кофейным столиком в той же позе, в какой я оставила его; вокруг валяются шахматные фигурки. Кожа старика посинела, глаза открыты. Я опускаюсь на колени и беру его руку, громко зову: – Джозеф! – как будто он может меня услышать. – Джозеф, очнитесь! Лео прикладывает палец к шее старика, щупает пульс. Смотрит на меня поверх тела: – Мне жаль, Сейдж. – Еще один окочурился, босс? – спрашивает Джиневра, заглядывая через плечо Лео. – Так случается. Время не обгонишь. Я не отпускаю руку Джозефа. На запястье у него болтается так и не снятый больничный браслет. «ДЖОЗЕФ ВЕБЕР, р. 20.04.1918, В+» Вдруг у меня перехватывает дыхание. Я роняю руку старика и задом пячусь в прихожую, где Лео бросил свой кейс, увидев лежащее на полу в гостиной тело. Схватив его, я выскальзываю в коридор как раз в момент прибытия полиции и «скорой». Полицейские начинают говорить с Лео и Джиневрой, а я прохожу в спальню Джозефа. Сажусь на кровать, открываю защелки на кейсе Лео и вынимаю эсэсовское досье, которое он не дал мне читать несколько дней назад. На первой странице – фотография Райнера Хартманна. Адрес в Вевельсбурге. Дата рождения – в один день с Гитлером, как сказал однажды Джозеф. И группа крови. Другая… У Райнера Хартманна была «АВ». Это в СС знали точно и отразили не только в досье, но и в татуировке, которую, по словам Джозефа, он срезал после войны швейцарским армейским ножом. Тем не менее на прошлой неделе, когда его без сознания привезли в больницу, сделанный анализ определил, что его группа крови «В+». А значит, Джозеф Вебер вовсе не Райнер Хартманн. Я вспоминаю бабушкин рассказ о шутцхафтлагерфюрере – как у него дрожал пистолет в правой руке. Потом представляю себе Джозефа, сидящего напротив меня в «Хлебе нашем насущном». Он держал вилку в левой! Я настолько глупа, что не заметила этих несоответствий? Или не хотела их замечать? В коридоре слышны голоса. Я с опаской открываю тумбочку, стоящую с той стороны кровати, где спал Джозеф. Вижу упаковку бумажных салфеток, баночку с аспирином, карандаш и дневник, который старик всегда приносил с собой в «Хлеб наш насущный» и забыл там в тот вечер, когда мы познакомились. Я заранее знаю, что обнаружу внутри. Маленькие фотографии с зубчатыми краями аккуратно приклеены за уголки к страницам лицевыми сторонами вниз. Каждую карточку плотно заполняют строчки, написанные тонким аккуратным почерком, который мне знаком, – с острыми пиками и гладкими долинами. Я не умею читать по-немецки, но мне и не нужно, и так ясно, что я нашла. Осторожно отрываю фотографию от пожелтевшей страницы и переворачиваю ее. На снимке ребенок. Внизу перьевой ручкой написано: «Ания». Каждая фотокарточка подписана: Герда, Гершель, Хаим. Сюжет обрывается раньше, чем в том варианте, который давала мне читать бабушка, написанном, когда она восстанавливала эту историю по памяти, уже живя здесь, где ей ничто не угрожало. Джозеф не Райнер Хартманн, а Франц. Вот почему он не мог рассказать мне, чем занимался каждый день как шутцхафтлагерфюрер: он им никогда не был. Все описанные им лагерные эпизоды взяты из жизни брата. За исключением вчерашнего – о том, как Райнер умирал у него на глазах. Страшнее всего мое сожаление, что я не сделал этого раньше. Комната кружится у меня перед глазами, я наклоняюсь вперед и кладу голову на колени. Я убила невинного человека. Не невинного. Франц Хартманн тоже был офицером СС. Он, вероятно, убивал заключенных в Освенциме, а даже если не делал этого, то все равно был зубцом в механизме машины смерти, и любой международный военный трибунал признал бы его виновным. Я знала, что он жестоко избил мою бабушку, как избивал и других узников. По его собственному признанию, он намеренно дал умереть своему брату. Но разве все это оправдывает мой поступок? Или – как Джозеф – я пытаюсь оправдать то, чему нет оправданий? Зачем Франц так старательно изображал из себя своего жестокого брата? Потому что винил себя не меньше, чем его, за произошедшее в Германии? Потому что чувствовал вину за смерть брата? Думал ли он, что я не стану помогать ему уйти из жизни, если узнаю, кто он на самом деле? А я не стала бы? – Простите, – шепчу я, то ли повторяя просьбу Франца, то ли ища прощения за убийство не того человека. Блокнот выпадает у меня из рук и в раскрытом виде приземляется на пол. Поднимая его, я замечаю, что бабушкина история обрывается внезапно, но на последних страницах есть другие записи. Три листа пропущены, а потом заметки возобновляются – на английском и более формальным, строгим почерком. В первом окончании, которое придумал Франц, Ания помогает Алексу умереть. Во втором Алекс остается в живых и терпит пытки целую вечность. В третьем наброске Алекса, почти истекшего кровью, возвращает к жизни кровь Ании, и он снова становится хорошим человеком. В четвертом, хотя Ания отдает Алексу свою кровь и тем поднимает на ноги, он не может побороть терзающее его изнутри зло и убивает ее. Там придуман десяток разных концовок; видимо, Франц никак не мог решить, какой финал лучше. «Чем все закончится?» – спросил он. Теперь я понимаю, что вчера старик дважды солгал мне: он знал, кто моя бабушка. Может, надеялся, что я приведу его к ней? Это да. Только он не собирался убивать ее, как опасался Лео, нет, ему нужно было узнать развязку ее истории. Чудовище и девушка, которая может его спасти: очевидно, Франц в вымышленной Минкой истории прочел свою. Именно поэтому он спас ее тогда, в лагере, и по той же причине теперь ему нужно было знать, спасется он или останется навеки про́клятым. Но судьба все же сыграла с ним злую шутку, так как бабушка не закончила свою историю. И не потому, что не знала, чем ее завершить; и не потому, что знала и не могла вынести такого конца, как сказал Лео. Она оставила ее неоконченной намеренно, как постмодернистскую картину. Если произведение завершено, оно статично, это замкнутый круг. А если нет, оно принадлежит воображению людей. И остается вечно живым. Я беру дневник и кладу его в рюкзак. В коридоре слышны шаги. Вдруг в дверном проеме появляется Лео. – Вот ты где, – говорит он. – С тобой все в порядке? Я пытаюсь кивнуть, но у меня плохо получается. – Полиция хочет поговорить с тобой. Язык у меня сразу липнет к нёбу. – Я сказал им, что ты ему самый близкий человек, – продолжает Лео, осматриваясь. – Что ты, вообще, здесь делаешь? И как мне ответить ему? Этому мужчине, который, вероятно, лучшее, что было в моей жизни, и который живет в узких границах хорошего и дурного, правды и лжи? – Я… я заглянула в его тумбочку, – говорю я, запинаясь. – Думала, найду там записную книжку с адресами… тех, кому нужно сообщить. – Нашла что-нибудь? – спрашивает Лео. Вымысел обретает всевозможные формы и размеры. Тайны, ложь, фантазии. Мы все выдумываем. Иногда, чтобы развлечь других. Иногда потому, что нам самим нужно развеяться. А иногда потому, что нам приходится. Я смотрю в глаза Лео и качаю головой. Благодарности