Я вспоминаю бабушку. Она молчала все эти годы, преследуя ту же цель. Хорошо это или плохо, но Джозеф Вебер стал частью моей жизни, истории моей семьи. И единственный способ удалить его оттуда – это сделать то, о чем он просит, простить ему совершенные злодеяния? – Мои слова помогли? – спрашивает Мэри. – Да. Как ни странно. Она похлопывает меня по плечу: – Пойдем со мной вниз. Я знаю одно местечко, где тебе приготовят чашку отличного кофе. – Пожалуй, я посижу здесь немного. Полюбуюсь закатом. Мэри смотрит в небо: – Не стану тебе мешать. Она начинает спускаться по лестнице, а я провожаю ее взглядом, пока не теряю из виду. Наступают сумерки, очертания моих рук становятся размытыми, весь мир как будто растворяется в сумраке. Я беру в руки перчатки Мэри, висящие на краю ведра, словно увядшие лилии. Перегибаюсь через перила садика Моне и срываю несколько стеблей аконита. На бледной ладони перчатки его сине-черные лепестки выглядят как стигматы – и это навевает печаль, которую ничем не объяснить, как ни старайся. Есть много способов предательства. Вы можете шептаться за его спиной. Вы можете обмануть его намеренно. Вы можете передать его в руки его врага, когда он вам доверяет. Вы можете нарушить обещание. Вопрос в том, не предаешь ли ты и себя тоже, поступая так? Когда Джозеф открывает дверь, мне сразу становится ясно: он знает, зачем я пришла. – Так что? – спрашивает он, и я киваю. Старик на мгновение замирает, опустив руки по швам, не зная, что делать дальше. – В гостиную, – предлагаю я. Мы садимся напротив друг друга, между нами – шахматная доска; фигурки аккуратно расставлены для новой партии. Ева лежит у ног хозяина, свернувшись калачиком. – Ты заберешь ее? – спрашивает Джозеф. – Да. Он кивает, руки сцеплены на коленях. – Ты решила… как? Я киваю и тянусь за рюкзаком, который висел у меня за спиной, пока я ехала сюда в темноте на велосипеде. – Сперва я должен кое-что сказать. Я солгал тебе. Мои руки замирают над молнией. – То, о чем я сообщил тебе сегодня… это не самое плохое из того, что я сделал. – (Я жду продолжения.) – Я говорил со своим братом после этого. По окончании расследования мы не общались, но однажды утром он пришел ко мне и сказал, что нам нужно бежать. Я решил, что у него есть какая-то информация, которой нет у меня, и пошел с ним. Союзники освобождали лагеря, и повезло тем офицерам, которые успели скрыться, остальных расстреливали освободители или убивали заключенные. Джозеф опускает глаза. – Мы шли много дней, пересекли границу Германии. В городах мы прятались в сточных канавах. В сельской местности укрывались в сараях со скотом. Питались отбросами, просто чтобы не умереть с голоду. Находились люди, которые сочувствовали нам, и кое-как мы выправили себе фальшивые документы. Я сказал, что нужно как можно быстрее покинуть страну, но брат хотел вернуться домой, посмотреть, что от него осталось. Нижняя губа Джозефа начинает дрожать. – Мы набрали незрелых вишен, украли их у фермера, он и не заметил бы, что недосчитался нескольких горстей урожая. Это был наш ужин. За едой мы спорили, какой дорогой идти. И мой брат… подавился. Он начал задыхаться, упал на землю, схватился за горло, посинел. Я смотрел на него. И ничего не сделал. Он проводит рукой по глазам, утирая слезы. – Я знал, без него мне будет легче в пути. Знал, что он будет скорее обузой, чем помощником. Может быть, я знал это всю жизнь. Я сделал много постыдных вещей, но то было во время войны. Тогда были другие правила. Я мог найти оправдание своим поступкам, по крайней мере, как-то объяснить их, чтобы не лишиться рассудка. Но это – совсем другое дело. Самое ужасное, что я совершил, Сейдж, – это убийство брата. – Вы не убивали его, – возражаю я, – просто не стали спасать. – Разве это не одно и то же? Как я могу сказать «нет», когда сама в это не верю? – Я говорил тебе, что заслуживаю смерти. Теперь ты понимаешь почему. Я изверг, чудовище. Я убил родного брата, свою кровь и плоть. И это не самое худшее. – Он ждет, пока я встречусь с ним взглядом. – Еще страшнее вот что, – бесстрастно произносит Джозеф, – я жалел, что не сделал этого раньше. Слушая его, я понимаю: не важно, что говорит Мэри, чего требует Лео или хочет Джозеф, в конце концов, отпущение грехов не в моей власти. Я вспоминаю, как потеряла управление и, зная, что сейчас во что-нибудь врежусь, ничего не могла сделать, и как потом мама в больнице прощала меня. Не важно, кто дает вам прощение, если вы сами не можете забыть. Я понимаю, что буду всю жизнь оглядываться через плечо, как пророчил Лео перед отъездом. Но этого человека, который содействовал убийству миллионов людей, лишил жизни лучшую подругу моей бабушки, терроризировал всех вокруг; этого человека, смотревшего, как его брат задыхается и умирает у него на глазах, простить нельзя. Забавно, что девушка вроде меня, которая всю жизнь активно боролась с религией, вдруг взялась судить по библейским заповедям: око за око, смерть за смерть. Я расстегиваю рюкзак и достаю из него очень красивую булочку. У нее такая же изысканная коронка наверху и сахарная посыпка, как у той, что я испекла для бабушки. Но у этой нет начинки из шоколада и корицы. Джозеф берет булочку у меня из рук: – Спасибо. – Глаза его полны слез и надежды. – Съешьте ее, – прошу я. Старик разламывает булочку, и я вижу внутри крупинки мелко нарезанного и смешанного с тестом аконита. Джозеф отрывает четверть булочки и кладет ее на язык. Жует и проглатывает, жует и проглатывает. И так, пока не съедает все. Сперва я замечаю, что дыхание его затрудняется. Он ловит ртом воздух. Склоняется вперед, сбивая с шахматной доски несколько фигур. Я подхватываю его и укладываю на пол. Ева лает, дергает хозяина зубами за штанину. Я отгоняю ее. Руки старика деревенеют, он корчится передо мной. Прояви я сострадание – это возвысило бы меня над ним. Месть показала бы, что я ничем не лучше. В конце концов я выбрала обе возможности, пусть нейтрализуют друг друга. – Джозеф, – громко говорю я, наклоняясь над ним, чтобы он точно меня услышал. – Я никогда ни за что не прощу вас. Последним отчаянным движением старик успевает схватиться за мою рубашку. Он сжимает в кулаке ткань, тянет к себе. Меня обдает дыханием смерти. – Чем… все… закончится? – хрипит он. И через мгновение замирает. Глаза его закатываются. Я отступаю, беру рюкзак и отвечаю: – Вот этим. Вернувшись домой, я принимаю снотворное, и, когда Лео забирается под одеяло рядом со мной, я давно уже сплю. На следующее утро чувствую себя полупьяной, может, так и лучше. Джиневра, историк, совсем не такая, какой я ее себе представляла. Она молодая, только что окончила колледж, и на одной руке у нее татуировка – преамбула к Конституции, слово в слово. – Самое время, – говорит она, после того как ее официально представили мне. – А то мне уже надоело разыгрывать из себя Купидона. Мы едем к Джозефу на арендованной машине. Джиневра сидит сзади. Я, наверное, похожа на зомби, потому что Лео берет мою руку и пожимает ее: – Ты не обязана идти с нами. Вчера я говорила ему, что хотела бы пойти: мне, мол, кажется, что Джозеф будет сговорчивее, если увидит меня. – Может, я не обязана, но мне это нужно. Совершенно напрасно я беспокоилась, что Лео заметит странности в моем поведении. Он в такой эйфории, что едва ли вообще услышал мой ответ. Мы подъезжаем к дому Джозефа. Лео оборачивается к Джиневре: – Начнем. Смысл ее присутствия здесь, как объяснил Лео, в том, чтобы, если Джозеф начнет искажать детали с целью преуменьшить свою вину, она как историк заметила бы несовпадения и указала на них следователю, который, в свою очередь, подловит на лжи обвиняемого. Мы вылезаем из машины и идем к дому. Лео стучит. Утром, пока мы одевались, он расписывал мне в красках эту сцену: «Когда Джозеф откроет дверь, я спрошу, он ли мистер Вебер, а когда старик кивнет и ответит «да», я скажу, но ведь это не ваше настоящее имя, верно?»