– После этого я с ним больше не разговаривал. Слышал, что он давно умер. – Джозеф беззвучно плачет, его руки, лежащие на столе, дрожат. – Пожалуйста, – молит он. – Прости меня. – Что от этого изменится? Убитую вами девушку к жизни не вернуть. И вашего разрыва с братом это не исправит. – Нет. Но это будет означать, что хотя бы один человек поверил: я хотел бы, чтобы ничего этого не было. – Я подумаю. – Таков мой ответ. Сев в машину, я врубаю кондиционер. В конце квартала сворачиваю направо, в тупик, и останавливаюсь у тротуара. Лео подъезжает ко мне в фургоне и так резко сворачивает к поребрику, что машина заскакивает на него. Сам он вылезает из кабины, вытаскивает меня наружу и кружит вокруг себя. – Ты спра-ви-лась, – произносит Лео, отмечая каждый слог поцелуем. – Черт возьми, Сейдж! Я не смог бы сделать лучше. – Ты меня нанимаешь? – спрашиваю я, расслабляясь впервые за последние два часа. – Зависит от того, на какую должность ты претендуешь. – Лео хмурится. – Ой! Что-то я разговорился… Иди сюда. – Он открывает заднюю дверцу фургона и отматывает запись назад, чтобы я услышала свой голос и голос Джозефа. Вы убили ее. Да, и вторую тоже убил бы. – Значит, дело сделано. – Мой голос звучит глухо, в нем нет ни капли ликования, как у Лео. – Его депортируют? – Остался еще один шаг. Я уже позвонил Джиневре, своему историку, вечером она будет здесь. Теперь, когда у нас есть запись признания Джозефа, посмотрим, не захочет ли он сотрудничать со следствием и не поговорит ли с нами добровольно. Мы появляемся без предупреждения – обычно, чтобы проверить, есть ли у подозреваемого алиби, но это явно не тот случай. Таким образом мы по возможности получаем дополнительную информацию, чтобы дело не развалилось. Потом мы с Джиневрой вернемся в Вашингтон. – В Вашингтон? – эхом отзываюсь я. – Мне нужно написать прокурорский меморандум, чтобы заместитель помощника генерального прокурора одобрил его, начал судебное разбирательство и выпустил пресс-релиз. А потом, обещаю тебе, Джозеф Вебер умрет, – говорит Лео. – Жалким образом, в тюрьме. Историк Джиневра прилетает в Бостон, а не в Манчестер, потому что другого рейса не нашлось. Это означает, что Лео придется пять часов рулить, чтобы забрать ее из аэропорта, но он не против. За время поездки он введет ее в курс дела, изложит детали, которые она упустила. Я стою за спиной у Лео, наблюдая, как он завязывает галстук перед зеркалом в ванной. – Потом, – говорит он, – я высажу ее у гостиницы. Кровати там, насколько я мог судить, удобные. – Сам тоже там останешься? Пауза. – Ты этого хочешь? Наше отражение в зеркале напоминает современную версию картины Гранта Вуда «Американская готика». – Вдруг ты скрываешь меня от своей исторички. Лео обнимает меня: – Я хочу, чтобы она знала о тебе все. От того, какой ты превосходный двойной агент, до того, как раскачиваешься в душе, напевая Джона Мелленкампа, и перевираешь все слова. – Ничего я не перевираю… – Там нет слов «Не нужны мне куклы Барби», уж ты мне поверь. Кроме того, Джиневра в любом случае познакомится с тобой, когда мы пойдем куда-нибудь после работы в Вашингтоне. Я не сразу понимаю, о чем он. – Но я не живу в Вашингтоне. – Вообще-то, у нас там тоже есть пекарни, – робко говорит Лео. – Просто… это как-то неправильно, Лео. – Ты сомневаешься? – Он замирает. – Я вполне серьезен. На сто сорок процентов. Я это знаю. Но я только что нашел тебя, Сейдж. И не хочу потерять. Разве это плохо – знать, чего ты хочешь, и держаться за это. Когда-нибудь через много лет мы будем вслух читать пресс-релиз о Райнере Хартманне своим детям и говорить, что мама и папа влюбились друг в друга из-за этого военного преступника. – Он смотрит мне в лицо и морщится. – Все еще не решилась? – Я говорила не о переезде. Хотя это вопрос дискуссионный… – Скажу тебе вот что. Если ты сможешь найти для меня работу в Министерстве юстиции здесь, я перееду… – А о Джозефе, – гну свое я. – Это просто как-то… неправильно. Лео берет меня за руку, выводит из ванной, сажает на край кровати. – Тебе это труднее, чем мне. Ты знала его другим, прежде чем обнаружилось, что он – Райнер Хартманн. Но ведь ты сама этого хотела, верно? Я закрываю глаза: – Уже не помню. – Тогда позволь помочь тебе. Если Райнера Хартманна депортируют или даже экстрадируют, это станет новостью. Большой новостью. Об этом услышат не только в нашей стране, но и во всем мире. Мне приятно думать, что, может быть, в следующий раз, когда кто-нибудь соберется пойти на преступление против человечности, будь это даже солдат, которому отдали приказ, он вспомнит репортаж в новостях о нацисте, которого поймали, когда ему было уже девяносто пять лет. Может быть, тогда он поймет, что, если выполнит приказ, правительство Соединенных Штатов или кто-то другой будет охотиться за ним до конца его жизни, не важно, как далеко он убежит и где скроется. И может быть, он подумает: «Мне придется вечно оглядываться через плечо, как Райнеру Хартманну». И откажется выполнять преступный приказ. – Неужели ничего не значит то, что Джозеф жалеет о содеянном? Лео смотрит на меня и говорит: – Значение имеет то, что он сделал. Приехав в святилище, я нахожу Мэри в гроте. Я вся взмокла от пота; воздух такой сырой, что влага из него как будто конденсируется на коже. И меня трясет от нервов так, словно весь гемоглобин в моей крови заменен кофеином. Мне нужно многое сделать до возвращения Лео. – Слава богу, ты здесь, – говорю я, едва ступив на верхнюю ступеньку Святой лестницы. – Это дорогого стоит в устах атеистки, – говорит Мэри. Ее силуэт подчеркивает свет заходящего солнца, от которого у художника закружилась бы голова: пальцы в перчатках отливают сиреневым, розовым и синим цветом, как листочки шалфея, который она пропалывает. – Я пыталась тебе дозвониться – узнать, как дела, с бабушкой и всем прочим, но ты теперь не отвечаешь на сообщения. – Да, я их получала. Просто была очень занята… – С этим парнем. – Откуда ты знаешь? – спрашиваю я. – Милая моя, любой, у кого есть хоть пара извилин в голове, побывав на похоронах и поминках, не мог этого не заметить. У меня есть к тебе только один вопрос о нем. – Мэри поднимает глаза. – Он женат? – Нет. – Тогда он мне уже нравится. – Она стягивает с рук садовые перчатки и кладет их на край ведра, куда бросает сорняки для компоста. – Так, где же пожар? – Мне нужно поговорить со священником, – объясняю я, – а ты оказалась рядом. – Не уверена, должно это мне льстить или лучше найти себе нового парикмахера. – Я об исповеди… – Это таинство, – отвечает Мэри. – Даже если бы я могла дать тебе отпущение грехов, ты не католичка. Ты не можешь просто войти в исповедальню, выйти и начать с чистого листа. – Речь не обо мне. Меня попросили дать прощение. Но грех самый что ни на есть ужасный. – Смертный грех. Я киваю: – Я спрашиваю не о том, в чем состоит исповедь для того, кто кается. Мне нужно знать, как это делает священник: выслушивает признания, которые едва можно вынести, а потом отпускает грехи. Мэри садится рядом со мной на тиковую скамью. Солнце уже опустилось так низко, что на холме, где располагается святилище, все блистает золотом. От одного взгляда на эту красоту у меня становится легче на сердце. Если в мире и есть зло, то в противовес ему существуют и такие моменты. – Знаешь, Сейдж, Иисус не учил нас прощать всех. Он говорил: подставь другую щеку, но только, если ударили тебя. Даже в молитве «Отче наш» говорится: «И прости нам грехи наши, как мы прощаем тех, кто согрешил против нас». Не других. Иисус призывал нас прощать обиды, нанесенные нам лично, а не кому-то другому. Но большинство христиан ошибочно полагают, что быть хорошим христианином – значит прощать все грехи и всех грешников. – А что, если опосредованно совершенное зло имеет отношение к тебе? Или к кому-то, кто тебе очень близок? Мэри складывает руки на груди: – Помню, я рассказывала тебе, как покинула монастырь, но говорила ли я, как вступила в него? Моя мать одна растила троих детей, потому что отец ушел от нас. Я была старшая, мне было тринадцать. И я так злилась, что порой просыпалась среди ночи с привкусом жести во рту. У нас не хватало денег на продукты, не было телевизора, по вечерам мы сидели без света. Мебель из дома вывезли в уплату долгов. Мои братья носили брюки, не закрывавшие лодыжек, потому что нам не на что было купить новую школьную форму. А мой отец в это время отдыхал со своей подружкой во Франции. Так вот, однажды я пошла к нашему священнику и спросила, что мне делать, чтобы не испытывать такой злости? Я ожидала, что он скажет: «Найди работу» или «Опиши свои чувства на бумаге». Вместо этого он посоветовал мне простить отца. Я уставилась на него, уверенная, что он спятил, и сказала: «Я не могу. Если прощу, его поступок будет казаться не таким ужасным». – Я изучаю профиль Мэри, а она продолжает говорить: – Священник сказал: «Он поступил плохо. И не заслуживает твоей любви. Но он заслуживает твоего прощения, потому что в противном случае злоба будет расти, как сорняк, в твоем сердце, пока не заполнит его целиком. Копя в себе эту ненависть, страдаешь только ты». Мне было тринадцать, и я мало что знала о мире, но поняла: если в религии заключено столько мудрости, я хочу быть причастна к ней. Мэри поворачивается ко мне: – Я не знаю, что сделал тебе этот человек, и не уверена, что хочу знать. Но, прощая, ты делаешь это не для кого-то другого, а для себя. Скажи себе: «Кто ты такой, чтобы иметь власть надо мной». Скажи: «Ты не сможешь удержать меня в прошлом. Я достойна будущего».