– Я нет. А вот оленихе досталось. – Машина, смерть родственницы… столько всего случилось за неделю, о чем я не знаю. – Он складывает руки на коленях. – Я сочувствую твоей утрате. – Спасибо, – сухо отвечаю я. Мне хочется сказать: Умерла моя бабушка. И ты ее знал. Но вероятно, не помнишь. Сукин ты сын. Вместо этого я слежу за дорогой, крепко обхватив руками руль. – Думаю, нам нужно поговорить, – произносит Джозеф. Я кошусь на него: – Хорошо. – О том, как и когда ты сделаешь это. По спине у меня течет струйка пота, хотя кондиционер включен на полную мощность. Я не могу обсуждать это сейчас. Лео с приемником недостаточно близко и не сможет записать разговор. А потому я делаю ровно то, чего мне велено не делать, – поворачиваюсь к Джозефу со словами: – Вы сказали, что знали мою мать. – Да. Не нужно было делать из этого тайну. – Я бы сказала, эта маленькая ложь – наименьшая из ваших проблем, Джозеф. – Я притормаживаю на желтый свет. – Вы знали, что моя бабушка пережила Холокост? – Да, – отвечает он. – Вы разыскивали ее? Джозеф смотрит в окно: – Я не знал никого из них по именам. Загорается зеленый, но я не трогаюсь с места, думая, что Джозеф уклонился от ответа на мой вопрос, пока сзади не раздается сердитый гудок другой машины. Мы подъезжаем к дому Джозефа. Фургон с «коврами» стоит ровно там, где и должен стоять, – на другой стороне улицы. Я не вижу Лео, он где-то в кузове со своим приемником, сидит и ждет. Помогаю Джозефу подняться по ступенькам крыльца, подставив ему руку. Лео, не сомневаюсь, наблюдает за нами. Хотя он и описал в красках, как будет по-геройски спасать меня, я знаю, что он действительно готов прийти на помощь, если понадобится, и не считает безосновательным предположение, что едва передвигающий ноги старик способен причинить вред. Лео рассказывал, как однажды восьмидесятипятилетний старикан вышел из своего дома и устроил стрельбу, к счастью, у него была катаракта и руки тряслись, так что он ни в кого не попал. «У нас в отделе говорят, – сказал Лео, – когда убиты шесть миллионов человек, одним больше, одним меньше – роли не играет». Как только ключ поворачивается в замке, Ева бросается встречать хозяина. Я подхватываю маленькую юркую собачонку и передаю Джозефу, чтобы она облизала ему лицо. Улыбка старика широка, как море. – О, mein Schatz[71], я скучал по тебе, – говорит Джозеф. Глядя на это любовное воссоединение, я понимаю, что для Джозефа лучших отношений быть не может. Собака любит его безусловно, не имеет понятия о том, каким чудовищем он был когда-то, и может слушать его слезные признания, не имея шансов предать оказанное ей доверие. – Входи, – приглашает Джозеф. – Я сделаю нам чай. Я иду вслед за ним на кухню, где он видит на столе свежие фрукты, открывает холодильник и находит там молоко, сок, яйца и хлеб. – Ты не должна была это делать, – говорит Джозеф. – Знаю. Но мне захотелось. – Нет, – настаивает он, – ты не должна была. То есть если собираюсь в скором времени убить его? «Это ничего не меняет», – думаю я про себя. – Джозеф, нам нужно поговорить. – Я выдвигаю стул и жестом предлагаю старику сесть. – Ты не передумаешь, надеюсь? Я сажусь напротив него: – Как я могу не передумать? Слышу дроновый рокот газонокосилки за окном. Форточка на кухне открыта. Черт! Изображаю неимоверный чих. Встаю, подхожу к окну и начинаю закрывать форточку. – Надеюсь, вы не против. Пыльца убивает меня. Джозеф хмурится, но он слишком вежлив, чтобы возражать. – Я боюсь того, что случится потом, – признаюсь я. – Никто ничего не заподозрит, если умрет девяностопятилетний старик. – Джозеф усмехается. – К тому же у меня не осталось родных, которые могли бы задавать вопросы. – Я говорю не о юридическом аспекте, а о моральном. – Замечаю, что суечусь, и приказываю себе успокоиться, думая о шорохе ткани, который наверняка слышит Лео. – Довольно глупо спрашивать об этом, но вы единственный, кто способен меня понять, потому что вы были там. – Я смотрю на Джозефа. – Когда убиваешь кого-то… как можно это пережить? – Я просил тебя помочь мне умереть, – уточняет он. – В этом разница. – А есть она? Джозеф тяжело вздыхает. – Может, и нет, – признает он. – Ты будешь думать об этом каждый день. Но я надеюсь, расценишь свой поступок как акт милосердия. – Вы так же думали? – спрашиваю я. Это самая естественная реакция, но потом я задерживаю дыхание в ожидании ответа. – Иногда, – говорит Джозеф. – Они были такие жалкие, некоторые из них. Они хотели освободиться, как я сейчас. – Может, вы просто говорили себе так, чтобы спать по ночам. – Я подаюсь вперед, уперев локти о кухонный стол. – Если вы действительно хотите, чтобы я простила вас, то должны рассказать мне все. Старик качает головой, глаза его увлажняются. – Я уже рассказал. Ты знаешь, каким я был. И какой я есть. – А ваше самое ужасное преступление, Джозеф? Задавая вопрос, я вдруг понимаю, что мы играем в азартную игру. Убийство Дарьи попало в досье, но разве это означает, что ничего более страшного в отношении заключенных Райнер Хартманн не совершал? Нет, просто его поймали именно на этом. – Там были две девушки, – говорит Джозеф. – Одна из них работала у… у моего брата, в его кабинете, где он держал сейф с деньгами, изъятыми у заключенных. – Он потирает виски. – Мы все так поступали, понимаешь. Брали вещи. Украшения или деньги, даже бриллианты. Некоторые офицеры разбогатели, работая в лагерях. Я слушал новости; я знал, что Рейху скоро конец. И я придумал план. Наберу денег, сколько смогу, и обменяю их на золото, пока они не обесценились. – Джозеф пожимает плечами и смотрит на меня. – Узнать шифр от сейфа было нетрудно. Все-таки я был шутцхафтлагерфюрер СС. Выше меня только комендант, и когда я просил о чем-то, вопрос состоял не в том, получу ли я желаемое, а в том, с какой скоростью это произойдет. Так вот однажды, зная, что брата не будет в кабинете, я залез в сейф, чтобы взять что смогу. Девушка, секретарша, увидела меня. Она, пока брата не было, привела с собой подругу, которая работала в другом месте, чтобы та погрелась, наверное. Я не мог допустить, чтобы эта девушка сказала брату, что она видела. И я застрелил ее. Я замечаю, что перестала дышать. – Вы застрелили девушку, которая была секретаршей? – Хотел застрелить. Но я получил ранение, да, на фронте, в правую руку. И плохо справлялся с оружием. Девушки шевелились, они от страха хватались друг за друга. Так что пуля попала в другую. – Вы убили ее. – Да. – Он кивает. – Я бы и вторую убил, но тут появился мой брат. Когда он увидел меня с пистолетом в одной руке и деньгами в другой, что мне оставалось? Я сказал, что поймал девушек за воровством, мол, они крали у него, у Рейха. – Джозеф прикрывает глаза одной рукой; кадык у него ходит ходуном, голос звучит сдавленно. – Мой родной брат не поверил мне. Родной брат донес на меня. – Донес на вас? – Сообщил в дисциплинарный комитет лагеря. Не о воровстве, а о необоснованном убийстве заключенной. Это была пустая формальность – собрание, на котором мне напомнили о моих обязанностях. Но ты понимаешь, верно? Из-за моего поступка брат предал меня. Я не могу понять, какая часть истории в извращенном мозгу Джозефа делает это происшествие худшим из всего, что он совершил, – убийство Дарьи или разрушение отношений с братом? Спрашивать мне боязно. Еще страшнее – услышать ответ. – А что случилось с вашим братом?