– У меня нет выхода. Это все, что она написала. Волосы у Сейдж взлохмачены, круги под глазами темные, будто синяки. – Минка знала концовку, – заявляю я, – но решила не сообщать ее нам. – Я хотела спросить ее, почему она не завершила историю… но так и не сделала этого. А теперь поздно. – Сейдж смотрит на меня, все ее чувства отражаются в глазах. – По-твоему, чем закончилась эта история? Я заправляю прядь волос за ухо Сейдж. – Вот чем, – говорю я и целую край ее рубчатого шрама. Сейдж втягивает ноздрями воздух, но не отстраняется. Я целую уголок ее глаза, где кожа оттянута вниз из-за пересадки. Я целую гладкие серебристые пятнышки на ее щеке, похожие на упавшие звезды. А потом целую в губы. Сперва я прикасаюсь к ней руками нежно-нежно, как к чему-то очень хрупкому. Мне приходится напрягать каждый нерв, чтобы удержаться и не сжать ее в объятиях. Никогда ни одна женщина не вызывала во мне таких ощущений: я хочу вобрать ее в себя, поглотить целиком. «Думай о бейсболе», – приказываю я себе, но ничего о нем толком не знаю, а потому начинаю мысленно перечислять членов Верховного суда, просто чтобы не испугать Сейдж слишком энергичным натиском. Но она, слава богу, обвивает руками мою шею и сама порывисто прижимается ко мне. Закапывается пальцами в мои волосы, наполняет мою грудь своим дыханием. На вкус она как лимон с корицей, пахнет кокосовым лосьоном и ленивыми закатами. Она – как провод под напряжением: в каком месте ни коснется меня, я горю. Когда Сейдж забрасывает ногу мне на бедра, я сдаюсь. Она обхватывает ногами мою талию, платье на ней задирается, и я несу ее в спальню, где кладу на свежайшее постельное белье. Она тянет меня к себе, это как затмение солнца, и в голове у меня мелькает последняя сознательная мысль: лучшего конца у этой истории быть не могло. В коконе комнаты, куда из-за плотных штор не проникал свет, мы оказываемся пойманными во временной пузырь. Иногда я просыпаюсь, обнимая Сейдж, иногда пробуждается она, а я – в кольце из ее рук; иногда ее голос обволакивает меня и вяжет по рукам и ногам крепко, как скомканная во сне простыня. – Я во всем виновата, – в какой-то момент произносит Сейдж. – Это было после вручения дипломов, мы с мамой набили моими вещами машину и поехали домой. Мешков и коробок набралось так много, что в зеркало заднего вида ничего нельзя было разглядеть, и я сказала, что поведу машину сама. День выдался прекрасный. Тем ужаснее случившееся. Ни дождя, ни снега – не на что больше свалить вину. Мы ехали по шоссе. Я пыталась обогнать грузовик, но не заметила машину на соседней полосе, резко вильнула рулем. А потом… – По спине Сейдж пробегает дрожь. – Она не умерла прямо на месте. Ей сделали операцию, а потом она подхватила какую-то инфекцию, и тело ее начало отказывать. Пеппер и Саффрон сказали, что это несчастный случай. Но я знаю, в глубине души они винят меня. И мама тоже винила. Я крепко обнимаю ее: – Уверен, это не так. – Когда она лежала в больнице, – продолжает Сейдж, – то, умирая, сказала мне: «Я тебя прощаю». Зачем прощать, если не считаешь человека в чем-то виноватым? – Иногда дурные вещи происходят сами по себе, – говорю я, поглаживая большим пальцем щеку Сейдж, путешествуя по холмам и долинам ее шрама. Она ловит мою руку, подносит к губам и целует ее, говоря: – А иногда так же происходят хорошие. У меня есть тысяча оправданий. Это было красное вино. И белое. Тяжелый день. Напряженная работа. Черное платье так соблазнительно облегало ее фигуру. Мы оба испытывали одиночество/вожделение/возвышенную печаль. Фрейд многое мог бы сказать о моей несдержанности. И мой босс тоже. Я воспользовался слабостью женщины, только что похоронившей родственницу и выступающей в роли важного свидетеля в деле, которое ведет отдел ПЧСР, и это – вопиющее нарушение деловой этики и вообще всех правил приличия. Мало того, я сделал это не один раз. Ева смотрит на меня недобрым взглядом. А как иначе? Она была свидетельницей всего этого отвратительного, необузданного, изумительного любовного приключения. Сейдж еще спит в спальне, одна. Потому что я не доверяю себе, лежу на диване в боксерах и футболке и тупо пялюсь в досье Райнера Хартманна, испытывая все оттенки еврейского чувства вины, какие могу из себя выжать. Сделанного прошлой ночью уже не исправить, но тогда, черт возьми, я должен хотя бы добиться, чтобы дело, которое нас свело, не развалилось в ходе судебного процесса. – Привет. Обернувшись, я вижу Сейдж. На ней моя белая рубашка на пуговицах. Она почти скрывает ее. Почти. Я встаю, разрываясь между двумя порывами – схватить Сейдж и затащить обратно в постель или поступить правильно. – Прости! – выпаливаю я. – Это была ошибка. Глаза Сейдж удивленно расширяются. – Мне так не показалось. – Ты едва ли можешь сейчас мыслить здраво. Я должен был рассуждать за нас обоих. – Мардж говорит, это нормально – жаждать жизни, когда сталкиваешься со смертью. И это было очень жизненно. – Мардж? – Она ведет группу скорби. – Ох, – выдыхаю я. – Это здорово. – Слушай. Я хочу, чтобы ты знал. Несмотря на то что ты видел в последние дни, обычно я… не такая. Я не… ну ты понимаешь. – Да. Потому что у тебя связь с женатым директором похоронного бюро, – говорю я, ероша рукой волосы. О нем я тоже забыл прошлой ночью. – С этим покончено, – произносит Сейдж. – Навсегда. Я вскидываю голову: – Уверена? – Однозначно, как говорится. – Сейдж делает шаг ко мне. – Так меньше похоже на ошибку? – Нет, – отвечаю я и начинаю расхаживать по комнате. – Потому что ты все равно участница одного из моих расследований. – Я думала, оно уже закончилось, раз мы не можем идентифицировать Джозефа как Райнера Хартманна. Это не так. Ходатайство о приостановке дела красным стягом трепещет над моим мысленным полем битвы. Без свидетельских показаний Минки убийство Дарьи нельзя приписать Райнеру Хартманну. Но свидетелем преступления была не только Минка. Сам Райнер тоже присутствовал там. Если кто-нибудь выжмет из него признание в проступке, о котором упоминается в эсэсовском досье, это будет победное очко. – Возможен другой путь, – говорю я. – Но без тебя, Сейдж, не обойтись. Она садится на диван и, думая о своем, поглаживает уши Евы. – Что ты имеешь в виду? – Мы могли бы использовать прослушку и записать разговор. Ты вынудишь его признаться, что его наказали за неправомерное убийство еврейки-заключенной. Сейдж опускает взгляд на колени: – Лучше бы ты предложил такой выход раньше, тогда не пришлось бы вовлекать в эту историю бабушку. Ни к чему объяснять ей, что с таких крайних мер начинать не принято. Во-первых, показания выживших в лагерях свидетелей имеют для суда решающее значение, а во-вторых, мы, как правило, не привлекаем к своей деятельности гражданских лиц в качестве временных агентов. Особенно тех, в кого влюбляемся. – Я сделаю все, что понадобится, Лео, – говорит Сейдж, встает и начинает расстегивать рубашку. Мою рубашку. – Что ты делаешь? – Надо объяснять? Диплом Гарварда, а догадаться не можешь? – Нет. – Я делаю шаг назад. – Ни за что. Теперь ты важный свидетель. Сейдж обвивает руками мою шею: