Энди с сомнением оглядывает мой костюм. – Вы не похожи на пекаря. – Я не пекарь. Мы познакомились через… Минку. – Она была нечто, – говорит Энди. – В прошлом году на Хануку мы с Пеппер возили ее в салон красоты делать маникюр. Ей так понравилось, что она попросила на день рождения сделать ей педофил. – Он смеется. Но Сейдж услышала наш разговор. – Энди, тебе кажется смешным, что английский не ее родной язык? А ты хорошо говоришь на польском, немецком и идише? Парень дико смущается: – Я не нахожу в этом ничего смешного. Мне это показалось милым. Я обнимаю Сейдж за плечи и увожу ее в сторону: – Давай проверим, не нужна ли твоим сестрам помощь на кухне? Пока я веду Сейдж подальше от мужа Пеппер, она хмурится: – Вот козел! – Может быть, – говорю я, – но, если он хочет вспоминать твою бабушку с улыбкой, это не так уж плохо. На кухне Пеппер кладет кубики рафинада в стеклянную вазочку. – Я понимаю, можно не покупать сливки, потому что они жирные, но неужели у тебя нет даже молока, Сейдж? – спрашивает она. – Молоко есть у всех, ради бога. – У меня непереносимость лактозы, – бурчит Сейдж. Я замечаю, что при разговоре с сестрами она вся скукоживается и тушуется. Как будто пытается стать еще незаметнее, чем обычно. – Отнеси это туда, – говорит Саффрон. – Кофе уже остыл. – Привет! – восклицаю я. – Меня зовут Лео. Могу я чем-нибудь помочь? Саффрон смотрит на меня, потом на Сейдж. – Кто это? – Лео, – повторяю я. – Коллега. – Вы печете? – с сомнением в голосе произносит она. Я поворачиваюсь к Сейдж: – Ладно, что не так? Пекари носят костюмы клоунов или я одет как бухгалтер? – Ты одет как адвокат, – отвечает она. – Поди разберись. – Вот и хорошо, – говорит Саффрон, проплывая мимо нас с блюдом, – так как это почти преступление, что здесь во всем штате не найти ни одного приличного гастронома. Я что же, должна накормить шестьдесят человек копченой говядиной из дешевого супермаркета? – Ты сама раньше жила здесь, – бросает ей вслед Сейдж. Когда ее сестры выходят из кухни и мы остаемся одни, я слышу плач. Но это не Сейдж; она тоже настораживается. Идет на звук к кладовке, открывает дверь и обнаруживает запертую внутри Еву. – Могу поклясться, для тебя это – ночной кошмар, – тихо говорит Сейдж, берет таксу на руки, но смотрит не на нее, а на людей, собравшихся в доме, чтобы помянуть ее бабушку. Людей, которые хотят сделать ее центром внимания, поделиться с ней воспоминаниями. Сейдж продолжает держать на одной руке собаку, а я вытаскиваю ее через заднюю дверь кухни во двор и веду к тому месту, где припаркована моя машина из проката. – Лео! – восклицает Сейдж. – Что ты делаешь? – А? – произношу я, будто не слышал ее. – Когда ты в последний раз ела? Это всего лишь ресторан отеля «Кортъярд Марриотт», но я заказываю бутылку дрянного красного вина и бутылку не менее паршивого белого, французский луковый суп и салат «Цезарь» с курицей, жареные куриные крылышки и моцареллу в кляре, пиццу с сыром и пасту фетучини «Альфредо», три шарика шоколадного мороженого и огромный кусок лимонного торта с безе. Этого хватило бы мне, Сейдж, Еве и остальным постояльцам четвертого этажа, если бы я вздумал пригласить их к нашему столу. Все сомнения по поводу того, хорошо ли я поступил, похитив скорбящую девушку из дома, где поминают ее покойную бабушку, и тайком протащил таксу в ресторан, куда собакам вход воспрещен, развеиваются по мере того, как на лицо Сейдж возвращаются краски, пока она расправляется с обилием стоящей перед ней еды. В номере, предназначенном для людей, приехавших по делам, есть небольшая зона отдыха с диваном и телевизором. Мы включили канал, где показывают старые фильмы, и убрали звук. На экране Джимми Стюарт и Кэтрин Хепбёрн о чем-то спорят друг с другом. – Почему у актеров в старых фильмах такие голоса, будто им челюсти связали проволокой? – спрашивает Сейдж. Я смеюсь: – Мало кому известно, но Кэри Грант страдал от дисфункции височно-нижнечелюстного сустава. – Никто в сороковые не говорил, как шпана из домов на колесах, – размышляет вслух Сейдж. Джимми Стюарт наклоняется к Кэтрин Хепбёрн, и Сейдж произносит за него фразу: – Обещай, что будешь встречаться со мной, Мейбл. Я знаю, ты в другой лиге… но всегда могу начать играть в боулинг по вторникам вечером. Я усмехаюсь и отвечаю ей за Кэтрин Хепбёрн: – Прости, Ральф. Я не могу полюбить человека, который думает, что «загрузить посудомоечную машину» – это значит «напоить жену». – Но, дорогая, – продолжает Сейдж, – что мне делать с этими билетами на гонки? Кэтрин Хепбёрн откидывает волосы назад. – А мне какое дело, – говорю я. Сейдж улыбается: – Голливуд много потерял. Она отключает телефон, потому что сестры начнут донимать звонками, как только обнаружат ее отсутствие. Такса посапывает в углу дивана. Экран телевизора вдруг заполняется рекламой. После черно-белой картинки это разноцветье бьет в глаза. – Наверное, все закончилось, – говорит Сейдж. Я смотрю на часы: – Фильм будет идти еще полчаса. – Я о Райнере Хартманне. Потянувшись за пультом, я выключаю телевизор: – Мы теперь не можем получить от твоей бабушки показания в суде или снять их на видео. – Я могу передать ее слова… – Это будут показания с чужих слов, – объясняю я. – Но это несправедливо. – Сейдж, сидя на диване, поджимает под себя ноги. На ней по-прежнему черное платье с похорон, только ноги босые. – Она умерла, а он продолжает жить. Кажется, что все было напрасно. Ей следовало жить дальше, чтобы рассказать свою историю, понимаешь? – Она это сделала, – замечаю я. – Рассказала тебе, чтобы ты ее сохранила. И теперь, когда она умерла, может быть, настал твой черед. Мне ясно, что Сейдж не рассматривала смерть бабушки под таким углом зрения. Она хмурится, а потом встает с дивана. Ее сумочка как огромная черная дыра. Трудно представить, что в ней можно что-то найти. Но Сейдж, покопавшись внутри, вытаскивает блокнот в кожаной обложке. Такой мог бы носить в сумке Китс, если бы в его время подобные вещи были в моде. – Здесь история, о которой она говорила, – та, что спасла ей жизнь. Бабушка снова записала ее после войны. На прошлой неделе она дала мне этот блокнот. – Сейдж садится на диван. – Думаю, ей хотелось бы, чтобы ты ее услышал. Мне тоже хотелось бы. Когда вам в последний раз читали вслух? Вероятно, в детстве. И, вспоминая прошлое, вы ощущаете, как уютно вам было тогда, лежа под одеялом или свернувшись у кого-то на руках, пока история опутывала вас своими нитями, как паук паутиной. Сейдж читает мне о пекаре и его дочери; об опьяненном властью капитане стражи, который любит ее; о череде убийств, произошедших в деревне. Я наблюдаю за ней. Произнося каждую фразу из диалогов, она передает голосом характер героев. Написанная Минкой история напоминает мне книги братьев Гримм, Исака Динесена, Ганса Христиана Андерсена – то время, когда волшебные сказки не были разбавлены диснеевскими принцессами и танцующими зверюшками, а нагоняли на читателей страх мрачной кровавостью и поджидавшими героев опасностями. В этих старых томах любовь брала свое, а счастливый конец нужно было заслужить. История Минки поучительна, и она меня захватывает, но я отвлекаюсь, зачарованный тем, как ускоряется биение пульса на горле Сейдж, когда она читает отрывок о первой встрече Ании и Алекса – самой невозможной из всех пар. – Никто, – читает Сейдж, – взглянув на лежащий под скалой осколок кремня или заметив сухую ветку у лесной дороги, не посчитает такую находку чудесной. Но при особых обстоятельствах, если соединить их вместе, можно разжечь огонь, который поглотит весь мир. Мы превращаемся в упырей из этой истории, бодрствуем всю ночь. Солнце уже выкарабкивается из-за горизонта, когда Сейдж добирается до места, где Алекс попадает в расставленную солдатами ловушку. Он заключен в тюрьму, и его должны замучить до смерти. Если он не убедит Анию, чтобы та из милосердия убила его. Вдруг Сейдж закрывает блокнот. – Ты не можешь просто взять и остановиться на этом! – протестую я.