Адам не ждет меня за дверью. Но это не важно, я знаю, где тут что. Шагаю по коридору, лодыжки подкашиваются – на ногах у меня туфли на высоком каблуке, а я к такой обуви не привыкла. В фойе вижу Адама и Пеппер, они тихо разговаривают с кем-то, но кто это, мне не видно из-за их спин. Наверное, это Саффрон приехала раньше остальных. Услышав мои шаги, Адам оборачивается, и вдруг я вижу, что говорят они вовсе не с моей сестрой. Комната кружится, будто я катаюсь на карусели. – Лео? – шепчу, уверенная, что мне это чудится, но он успевает подхватить меня за миг до того, как я рухну на пол. Долгое время я просто плакала. Каждый полдень Алекса приводили на деревенскую площадь и наказывали за то, что сделал его брат. Обычного человека это убило бы. Но для Алекса ежедневная порка стала лишь еще одним кругом ада. Я прекратила печь. Что за жизнь в деревне без хлеба! Нечего преломить с родными за столом, нечем сдобрить разговор, нечем побаловать любимую. Из-за отсутствия хлеба люди ощущали внутреннюю пустоту, хотя другой пищи у них было предостаточно. Однажды я пошла пешком в соседний городок. Именно оттуда прибыли к нам Алекс с братом. Дома там стояли такие высокие, что, если попытаешься увидеть их крыши, шея заболит. Там я отыскала одно особенное здание. Книг там было что зерен в мешке с пшеницей. Я сказала сидевшей за столом женщине, что́ мне нужно, и она отвела меня по винтовой металлической лестнице туда, где на встроенных в стены полках стояли древние тома в кожаных переплетах. Там я узнала, что упыря можно убить несколькими способами. Можно закопать тело глубоко под землю, придавив положенным на живот камнем. Можно вбить ему в голову гвоздь. Можно смолоть высушенный плодный пузырь, вроде того, в каком родился Казимир, и скормить его упырю. Либо можно найти труп человека, превратившегося в упыря, и пронзить ножом его сердце. Из него польется кровь жертв. Часть этих сведений наверняка бабкины сказки, но последнее, я знала, правда: потому что, если Алекс пронзит себе сердце, мне суждено истечь кровью и умереть. Лео Она похожа на енота. Изможденного, очумелого, прекрасного енота. Под глазами – темные круги от туши и недосыпа, наверное, и два ярких пятна на щеках. Руководитель похорон (оказавшийся тем же женатым парнем Сейдж, с которым я познакомился несколько дней назад; городишко этот, видно, совсем уж тесен) дал мне влажное полотенце, чтобы положить ей на лоб, отчего челка у нее намокла, а вокруг воротника черного платья появилось мокрое пятно. – Привет, – говорю я, когда Сейдж открывает глаза. – Я слышал, у тебя есть такая привычка. Позвольте вам сказать, я изо всех сил стараюсь, чтобы меня не стошнило прямо здесь, в кабинете директора похоронного бюро. Атмосфера этого места меня просто вымораживает, что довольно удивительно для человека, который целыми днями копается в фотографиях жертв нацистских концлагерей. – Как ты? – спрашивает Сейдж. – Этот вопрос должен задать тебе я. Она садится: – Где Адам? А чего я ждал? Нас будто разделяет невидимая стена. Я отодвигаюсь от Сейдж, создавая между нами дистанцию, и говорю деловитым тоном: – Конечно, я приведу его. – Я не просила тебя об этом. – Голос Сейдж тонкий, как веточка. – Откуда ты узнал… – Она не заканчивает фразу, это ни к чему. – Я звонил тебе, когда вернулся в Вашингтон. Но ты не брала трубку. Я забеспокоился. Ты, конечно, не считаешь девяностопятилетнего старика угрозой для себя, но я видел, как такие кадры наставляли пистолеты на агентов ФБР. В конце концов кто-то ответил. Твоя сестра Саффрон. Она рассказала про Минку. – Я смотрю на Сейдж. – Мне очень жаль. Твоя бабушка была совершенно особенной женщиной. – Что ты здесь делаешь, Лео? – Думаю, это вполне очевидно… – Я понимаю, ты пришел на похороны, – перебивает меня Сейдж. – Но почему? У меня в голове возникают разные ответы: потому что прийти сюда – это правильно; потому что в нашем отделе принято ходить на похороны бывших узников, которые выступали в качестве свидетелей; потому что Минка стала участницей моего расследования. Но настоящая причина того, что я здесь, – это мое желание быть рядом с Сейдж. – Я, конечно, совсем мало был знаком с твоей бабушкой, но по тому, как она смотрела на тебя, когда ты не видишь, понял, что для нее семья – главное в жизни. Как и для большинства евреев. Это стало частью коллективного бессознательного. – Я бросаю взгляд на Сейдж. – Вот я и подумал, что сегодня могу побыть твоей семьей. – Сейдж застывает в неподвижности, потом я вижу, что по ее щекам текут слезы, и тянусь к ней сквозь невидимую стену, беру за руку. – Это мелочь, но все же: ты плачешь как от радости, что в День благодарения за столом появился нежданный гость, или вроде как от ужаса, если бы вдруг узнала, что кто-то из твоих дальних родственников извращенец? С губ Сейдж срывается смешок. – Не знаю, как ты это делаешь. – Что делаю? – Возвращаешь меня к жизни, – говорит Сейдж. – Но все равно спасибо. Барьер между нами, который я вообразил, мгновенно рушится. Я сажусь на диван рядом с Сейдж, и она кладет руку мне на плечо легко и просто, словно всю жизнь так делала. – А если это мы виноваты? – Из-за того, что вынудили рассказать свою историю? Сейдж кивает: – Не могу отделаться от ощущения, что если бы я не завела речь об этом… если бы ты не показал ей фотографии… – Ты этого не знаешь. Перестань терзать себя. – Просто это так обыденно, понимаешь? – едва слышно говорит она. – Пережить Холокост и умереть во сне… В чем тогда смысл? Я на мгновение задумываюсь: – Смысл в том, что ей довелось умереть во сне. После ужина с внучкой и весьма симпатичным юристом. – Я не выпускаю руки Сейдж из своей; ее пальцы безупречно сплетаются с моими. – Может быть, она умерла всем довольной. Может быть, она успокоилась, Сейдж, и почувствовала, что все будет хорошо. Церемония по всем статьям организована отлично, но я почти не слежу за ней, а все время оглядываюсь по сторонам – не появится ли Райнер Хартманн. Я и теперь еще не исключаю такую возможность. Убедившись наконец, что он не придет, сосредоточиваю внимание на Адаме, который скромно стоит в глубине зала, как и подобает руководителю похорон, и пытается не смотреть на меня волком всякий раз, как Сейдж берет мою руку или утыкается лицом мне в плечо. Не стану скрывать, это довольно приятно. Когда в старшей школе мне дала отставку девушка, желавшая встречаться вечерами по пятницам с кем-нибудь более популярным, мама говорила: «Лео, не переживай. Отверженные наследуют землю». Вероятно, это правда. Но, кроме того, мама сказала бы мне, что флиртовать с женщиной, скорбящей на похоронах бабушки, – это прямая дорога в ад. Я не знаю никого из присутствующих, только Дейзи, которая тихо сморкается в полотняный платочек. По окончании церемонии Адам объявляет, когда и где будет проводиться шива. Он также называет две благотворительные организации, предложенные Пеппер, куда можно переводить пожертвования в память о Минке. У могилы я стою позади Сейдж, сидящей между своими старшими сестрами. Они похожи на нее, но слишком яркие – райские птицы по бокам от примулы. Когда настает очередь Сейдж кидать в могилу ком земли, руки у нее трясутся. Она бросает три горсти. Остальные присутствующие – в основном пожилые люди, видимо друзья родителей Сейдж, – тоже сыплют землю. Я бросаю свою горсть последним и догоняю Сейдж. Не говоря ни слова, она снова сплетает свои пальцы с моими. В доме Сейдж покомандовали ее сестры – подготовили к принятию друзей и родственников, которые соберутся на поминки, и теперь он совсем не похож на тот, что я видел несколько дней назад. Мебель переставлена, чтобы все, кто придет, поместились. Зеркала завешены в знак траура. На всех горизонтальных поверхностях расставлены угощения. Сейдж смотрит на втекающую в двери череду людей и судорожно вздыхает: – Все будут разговаривать со мной. Я этого не вынесу. – Вынесешь. Я буду рядом, – подбадриваю ее я. Как только мы оказываемся в доме, нас окружают желающие выразить соболезнования. – Твоя бабушка была моей партнершей по бриджу, – говорит одна нервная, похожая на птицу женщина. Плотный мужчина с золотыми карманными часами и усами в виде велосипедного руля, напоминающий персонажа с карточки «Шанс» для игры в «Монополию», крепко обнимает Сейдж и раскачивает из стороны в сторону ее хрупкую фигурку. – Бедняжка, – с чувством произносит он. Мое внимание привлекает лысеющий мужчина с уснувшим годовалым ребенком на руках. – Я не знал, что Сейдж с кем-то встречается. – Он неловко протягивает мне руку, которой поддерживает пухлые ножки сына. – Добро пожаловать в цирк. Я Энди. Вторая половинка Пеппер. – Лео, – представляюсь я и пожимаю его руку. – Но мы с Сейдж… Тут я соображаю, что понятия не имею, как она объяснила родным мое присутствие здесь. Разумеется, ее право – рассказать им историю с Джозефом Вебером, если она посчитает это необходимым. Но я не собираюсь огорошивать их новостями, если Сейдж этого не сделала. – Мы просто работаем вместе, – заканчиваю я.