– Не забыл, конечно, – говорит Адам, садясь на диван. – Потому и пришел. Я подаю на развод. Я откидываюсь на подушку. Вот это номер! Есть много причин для распада семьи. Достаточно крупицы эгоизма, малейшего проявления жадности, легкой неудачи. И тем не менее, когда семейная связь крепка, прочнее ее ничего нет. Я потеряла отца и мать, перестала общаться с сестрами. Мою бабушку лишили родителей. Мы десятки лет латали дыры. Но вот передо мной Адам – рыцарственно отбрасывает прочь тех, кого любил, чтобы начать сначала. Мне стыдно, что я довела его до этой точки. Надеюсь, еще не поздно и он успеет понять то, что сама я только-только начинаю осознавать: если у тебя есть семья, ты никогда не останешься один. – Адам, – тихо говорю я, – иди домой. На этот раз все по-настоящему. Я говорила Адаму, что наши отношения закончились, но теперь абсолютно в этом уверена. И ясно понимаю: теперь все в прошлом, а потому не могу дышать и неудержимо всхлипываю. Это похоже на скорбь по утраченной любви. Да так и есть на самом деле. Адам не хотел уходить. – Ты не всерьез, – сказал он мне. – Ты сама не понимаешь, что говоришь. – (Но я была серьезна, может быть, впервые за три года. Я увидела себя глазами Мэри и Лео, и мне стало стыдно.) – Я люблю тебя и хочу на тебе жениться, – добавил Адам. – Чего тебе еще? На этот вопрос есть много разных ответов. Я хотела бы идти по улице рука об руку с красивым парнем и чтобы другие женщины не изумлялись, почему он с такой, как я. Я хотела быть счастливой, но только если это не разобьет сердце кому-то другому. Я хотела чувствовать себя красавицей, а не думать, что мне просто повезло. Адам ушел только потому, что я убедила его сквозь слезы, что он лишь усложняет мне жизнь. Что если я ему действительно дорога, он должен уйти. – Ты сама этого не хочешь, – упирался Адам. Те же по сути слова сказал мне Джозеф во время нашей последней шахматной партии. Но иногда, чтобы победить, нужно чем-то пожертвовать. Глаза у меня от слез покраснели, нос забит соплями. Я сворачиваюсь в клубок на диване и прижимаю к себе Еву. В кармане дребезжит мобильник, на экране вспыхивает номер Адама. Я сбрасываю звонок. Звонит домашний телефон. И, не дав зазвучать оттуда голосу Адама, я вытаскиваю шнур из розетки. Мне сейчас нужно побыть одной. Выпиваю полтаблетки снотворного, оставшегося после маминых похорон, и засыпаю беспокойным сном на диване. Мне снится, что я в концлагере, на мне полосатое платье, как было у бабушки, за мной приходит Джозеф в офицерской форме. Хотя он и старик, его рука сжимает мою крепко, как тиски. Он не улыбается и говорит по-немецки, я не понимаю, что ему нужно. Он вытаскивает меня во двор, я спотыкаюсь и падаю, разбиваю коленки. Там у гроба стоит Адам. Он поднимает меня и кладет в гроб, говоря: «Пора». Потом протягивает руку и хочет закрыть крышку. Я понимаю, что он задумал, и начинаю бороться с ним. Но хотя мне удается поцарапать Адама до крови, он пересиливает меня и опускает крышку, хотя я жива и жадно ловлю ртом воздух. «Не надо! – кричу я, колотя кулаками изнутри по атласной обивке. – Ты меня слышишь?» Но никто не отзывается. Я продолжаю стучать. – Ты там? – слышу я чей-то голос и думаю, может, это Лео, но боюсь отозваться, чтобы не расходовать лишний кислород. Дышать трудно, легкие будто забиты бабушкиным тальком. Я просыпаюсь и обнаруживаю, что Адам трясет меня за плечо, а в окно бьет утренний свет. Я проспала много часов. – Сейдж, с тобой все в порядке? Я никак не могу проснуться, во рту пересохло. – Адам, – едва ворочая языком, произношу я, – ты разве не ушел? – Я беспокоился о тебе. Ты не брала трубку. Пошарив рукой по дивану, нахожу мобильник и включаю его. Там два десятка сообщений. Одно от Лео, три – от бабушки. Несколько от Адама и, странно, еще штук шесть от каждой сестры. – Пеппер позвонила мне, – говорит Адам. – Боже, Сейдж, я знаю, как вы были близки. И хочу, чтобы ты поняла: я здесь ради тебя. Я мотаю головой, пытаясь стряхнуть с себя остатки сна, и постепенно все начинает проясняться. Делаю глубокий вдох, но ощущаю только запах талька. Дейзи сообщает мне и моим сестрам, что бабушка почувствовала усталость и легла отдохнуть около двух часов дня. Когда она не встала к ужину, Дейзи забеспокоилась, что ее подопечной будет не уснуть ночью, пошла в спальню и включила свет. Она попыталась разбудить бабушку, но не смогла. – Это случилось во сне, – сквозь слезы говорит нам Дейзи. – Ей не было больно, я знаю. Откуда такая уверенность? Что, если испытание, которому мы с Лео подвергли бабушку, сгубило ее? Что, если ее потопили и унесли вызванные нами воспоминания? Что, если перед смертью она думала о нем? Эти мысли и ощущение вины не оставляют меня, а потому я не могу найти себе места. Но рассказать все Пеппер и Саффрон невозможно. Мне и так кажется, что они до сих пор винят меня в смерти матери, хотя и уверяли в обратном. Пусть не думают, что и бабушку тоже я в гроб свела. И вот я стараюсь не попадаться им на пути, а сама тайком лью слезы, и сестры оставляют меня в покое. Думаю, они немного напуганы моим видом – после смерти бабушки я стала похожа на зомби. Я не протестую, когда Пеппер и Саффрон заявляются ко мне и переставляют мебель, чтобы мы могли провести шиву – первую неделю траура по покойному. Я не возмущаюсь, когда они выбрасывают из моего холодильника просроченный йогурт или брюзжат, что у меня нет кофе без кофеина. Я не беру в рот ни крошки, даже когда приходит Мэри с корзиной свежей выпечки и соболезнованиями; она говорит, что поставила свечку за мою бабушку, как только узнала о ее кончине, и теперь ставит их на каждой мессе. О Лео и Райнере Хартманне я молчу. Джозефу в больницу звонить не пытаюсь. Говорю только, что в последние недели я проводила много времени с бабушкой, и поэтому мне хотелось бы остаться с ней наедине в прощальном зале перед церемонией похорон. Бабушка прожила замечательную жизнь. Она стала свидетельницей того, как ее народ уничтожали, и, даже когда гонители добрались до нее самой, верила в силу человеческого духа. Она отдавала, когда у нее самой ничего не оставалось; боролась, едва держась на ногах; цеплялась за завтра, не имея опоры под ногами вчера. Она, как хамелеон, меняла обличья – девочка из семьи с достатком, испуганный подросток, погруженная в свои фантазии молодая писательница, непокорная узница, жена военного, заботливая, хлопотливая мамаша. Она меняла роли, чтобы выжить, но не позволяла другим определять их за себя. Все сходились в том, что ее жизнь была богата событиями, важна, хотя сама она предпочитала не распространяться о своем прошлом и держала его в секрете. Оно никого не касалось, только ее, и в этом смысле ничего не изменилось. Так будет и дальше. Об этом я позабочусь. После всего, что я сделала – привела к ней Лео, позволила ему устроить допрос, – это самое меньшее, чего от меня можно ждать. Голова кружится от голода, жары и печали. Я в отупении бреду от взятой Пеппер напрокат машины к похоронному бюро, где нас ждет Адам. Он в темном костюме, сперва приветствует Пеппер и негромко произносит: – Я очень сочувствую вашей утрате. Неужели эти слова для него не пустой звук? Когда повторяешь одно и то же снова и снова, не выхолащиваются ли эти фразы до полного обессмысливания? – Благодарю вас, – отвечает Пеппер, пожимая протянутую им руку. Затем Адам поворачивается ко мне: – Я знаю, вы хотели провести какое-то время наедине с вашей бабушкой. «Адам, это же я!» – думаю я про себя, а потом вспоминаю, что сама оттолкнула его. Он проводит меня в заднюю комнату, а Пеппер садится и строчит кому-то эсэмэску – может быть, флористу, поставщику продуктов, мужу и детям, которые вот-вот должны приземлиться в аэропорту? Только когда дверь за нами закрывается, Адам обнимает меня. Сперва я деревенею, а потом сдаюсь. Это проще, чем затевать ссору. – Ты выглядишь ужасно, – выдыхает он мне в ухо. – Ты спала хоть сколько-нибудь за последние два дня? – Не могу поверить, что ее больше нет, – невпопад отвечаю я, заливаясь слезами. – Я теперь совсем одна. – У тебя могу быть я… Правда? Сейчас? Закусываю губу и отступаю от него. – Ты уверена, что хочешь это сделать? Я киваю. Адам отводит меня в примыкающую к главному залу комнату, где стоит гроб с телом бабушки, готовый к выносу, когда начнется церемония прощания. В этом тесном помещении пахнет как в чистом холодильнике – холодом и антисептиком. Голова у меня кружится, приходится опереться о стену, чтобы не упасть. – Можно мне минутку побыть с ней наедине? Адам кивает и мягко откидывает крышку гроба. Дверь за ним тихо закрывается. На бабушке красная шерстяная юбка с черной отделкой. Ленты на вороте блузки завязаны бантом и напоминают распустившийся у горла цветок. Ресницы отбрасывают тени на щеки, слегка подкрашенные румянами. Седые волосы аккуратно причесаны и уложены, как обычно после похода в салон красоты, а бабушка посещала его два раза в неделю, сколько я себя помню. Адам и его сотрудники превзошли себя. Глядя на бабушку, я невольно вспоминаю Спящую красавицу, Белоснежку, а еще думаю о женщинах, которые, пробудившись от ночного кошмара, начали новую жизнь. Бабушка пробуждалась так не один раз. Когда умерла мама, мне не хотелось прикасаться к ней. Я знала, что сестры наклонятся и поцелуют ее в щеку, обнимут в последний раз. Но меня физический контакт с мертвым телом просто ужасал. Я знала, что он будет совсем не таким, как прежде, когда я приходила к матери за утешением, жалась к ней и она обнимала меня. А если теперь это невозможно, зачем притворяться? Но у меня нет выбора. Я беру бабушкину левую руку. Она холодная и неожиданно твердая, как у кукол, с которыми я играла в детстве. В рекламе уверяли, что они совсем как живые, но ничего живого в них не было. Я расстегиваю манжету и отодвигаю рукав, обнажая предплечье. Во время церемонии прощания гроб будет закрыт. Никто не увидит татуировку, сделанную ей в Освенциме. И даже если кто-нибудь заглянет внутрь, как я, шелковая блузка скроет это свидетельство прошлого. Но бабушка так старалась, чтобы никто не опознал в ней бывшую заключенную концлагеря, что я чувствую себя обязанной сохранить ее тайну, что бы ни случилось дальше. Я достаю из сумочки маленький тюбик с густым тональным кремом и осторожно замазываю им татуировку. Жду, пока крем подсохнет, проверяю, не видны ли цифры. Потом застегиваю манжету и, поднеся бабушкину руку к лицу, крепко прижимаюсь губами к ладони, будто вкладываю в нее гладкий камушек, который она заберет с собой на память. – Бабушка, когда повзрослею, я буду такой же храброй, как ты. Я закрываю гроб и осторожно, чтобы не размазать макияж, вытираю пальцем слезы. Делаю несколько глубоких вдохов и на нетвердых ногах иду в фойе при входе в похоронное бюро.