– Перестань суетиться, Сейдж, – раздраженно говорит она, когда Дейзи открывает мне дверь. – Со мной все в порядке! Отлично, старушка еще даст бою. Мне нравится, что она то крепкая, как гвоздь, то мягкая, как замша. Именно это помогло ей пережить худшую эру в истории, я уверен, и до сих пор держит ее на ногах. И перешло по наследству к внучке, даже если сама Сейдж об этом не догадывается. Обе они смотрят на меня, когда я вхожу с булочкой и фотографиями в руках. – Вы, наверное, шутите, иначе и быть не может, – бормочет Сейдж. – Минка, – говорю я, протягивая ей тарелку, – я подумал, вдруг вы захотите доесть это? Сейдж так старалась, чтобы вас порадовать. И мне хотелось бы того же. Вы пережили жестокую несправедливость. Но несправедливо и то, что вы живете в одной стране со своими бывшими мучителями. Помогите мне, Минка. Пожалуйста. Сейдж встает и говорит натянутым тоном: – Лео, уходите отсюда, сейчас же. – Погодите, погодите. – Минка жестом подзывает меня к себе и протягивает руки за тарелкой и листом с фотографиями. Тарелка с булочкой балансирует у нее на коленях, она ведет пальцем по снимкам, как будто под ними шрифтом Брайля написаны имена. Ее палец медленно опускается на фотографию Райнера Хартманна. Она два раза стукает по его лицу. – Это он. – Кто? Она смотрит на меня: – Я вам говорила. Мы не знали эсэсовских офицеров по именам. – Но вы узнаете лицо? – Еще бы! – отвечает Минка. – Мне никогда не забыть человека, который убил мою лучшую подругу. На обед мы едим у Минки сэндвичи с тунцом. Я рассказываю, как дедушка учил меня играть в бридж и как плохо мне это удавалось. – Сказать, что мы однажды проигрались в пух и прах, – значит ничего не сказать, – говорю я хозяйке. – И вот, когда мы ушли, я спросил деда, как мне следовало сыграть. Он ответил: «Так, будто это не ты». Минка смеется: – Как-нибудь вы придете сюда, и мы с вами сыграем на пару. Я вас всему научу. – Договорились, – заверяю я ее и вытираю салфеткой губы. – И спасибо вам за… ну за все. Но нам с Сейдж, наверное, пора уйти. Минка обнимает внучку на прощание и прижимает к себе немного крепче, чем обычно, так же поступали и другие бывшие узники, которых я видел. Как будто им невыносимо расставание с тем хорошим, что есть в жизни. Я держу холодные и хрупкие, как опавшие листья, руки Минки: – То, что вы сделали сегодня… Я даже не могу как следует отблагодарить вас за это. Но… – Но это еще не все, – говорит Минка. – Вы хотите, чтобы я пришла в суд и сделала это снова. – Если вы готовы, то да, – признаюсь я. – Свидетельства выживших узников всегда имели огромное значение. И ваши показания – это не просто идентификация личности. Вы своими глазами видели, как он совершил убийство. – Мне предстоит увидеться с ним? Я не сразу решаюсь ответить. – Если вы не хотите, мы можем записать ваши показания на видео. Минка смотрит на меня: – Кто там будет? – Я, историк из моего отдела, оператор, адвокат обвиняемого и Сейдж, если вы захотите. Старушка кивает: – Это я могу. Но если мне нужно будет увидеться с ним… Не думаю… – Голос ее стихает. Я уважительно киваю. И порывисто целую Минку в щеку на прощание: – Вы чудо, Минка! В машине Сейдж набрасывается на меня: – Ну? И что дальше? Ты получил, что хотел, да? – Даже больше, чем нужно. Твоя бабушка – просто золотая жила. Одно дело – опознать преступника, и она в конце концов указала на шутцхафтлагерфюрера, но, кроме того, рассказала нам о его эсэсовском прошлом такое, чего никто, кроме моего отдела, никогда не узнал бы. Сейдж качает головой: – Я не понимаю. – Это кажется нелепым, но в концлагерях существовали представления о допустимых и недопустимых способах убийства заключенных. Офицеры, не выполнявшие установленных правил, получали дисциплинарные взыскания. Одно дело – пристрелить заключенного, у которого нет сил подняться на ноги, но убить безо всякой причины – это значило лишить Рейх работника, а нацисты нуждались в рабочей силе. Конечно, никого на самом деле не волновала участь заключенных, так что нарушавшего порядки офицера в лучшем случае могли шлепнуть по руке, однако в личных делах эсэсовцев то и дело встречаются упоминания о разбирательствах нарушений дисциплины. – Я смотрю на Сейдж. – В досье на Райнера Хартманна есть параграф, где говорится, что он представал перед особой комиссией за неправомочное убийство заключенной. – Дарьи? – спрашивает Сейдж. Я киваю: – Имея показания твоей бабушки, нам легко доказать, что человек, которого она опознала, и тот, который признался тебе, что его настоящее имя Райнер Хартманн, – одно и то же лицо. – Почему ты не сказал мне, что в досье есть эти сведения? – Потому что у тебя нет допуска к секретной информации, – говорю я. – И еще я не мог рисковать, ты могла повлиять на показания своей бабушки. Сейдж оседает в кресле: – Значит, он говорил мне правду. Джозеф. Райнер. Как бы его ни звали. – Похоже на то. Я вижу шквал эмоций на лице Сейдж – она пытается примирить в своем сознании Джозефа Вебера с его прошлым. Теперь, когда подтверждение получено, сделать это не стало проще. А Сейдж к тому же приходится бороться с чувством, что она предает человека, которого считала другом. – Ты поступила правильно, придя ко мне. То, что он попросил тебя сделать, – это не правосудие. И точка. Сейдж не поднимает глаз: – Вы его сразу арестуете? – Нет. Сперва я съезжу домой. Взгляд Сейдж взлетает вверх. – Сейчас? Я киваю: – Мне многое нужно сделать, прежде чем мы двинемся дальше. Ехать совсем не хочется. Я бы лучше пригласил Сейдж на обед. Мне нравится смотреть, как она наспех печет что-нибудь. Мне нравится смотреть на нее, точка. – Значит, ты поедешь в аэропорт? – спрашивает Сейдж. Она как будто тоже немного разочарована известием, что я уезжаю? Нет, я просто вижу то, что хочу увидеть. У нее есть парень. Женатый, конечно, но главное – Сейдж сейчас никого себе не ищет. – Да, – отвечаю я. – Позвоню своей секретарше. Вероятно, найдется какой-нибудь вечерний рейс в Вашингтон. – А про себя думаю: «Попроси меня остаться». Сейдж встречается со мной взглядом: – Ну… если тебе нужно ехать, может, заведешь машину? Лицо мое вспыхивает от смущения. Эта нагруженная смыслами пауза, оказывается, вовсе не была полна невысказанных слов, ее вызвал не запущенный двигатель. Вдруг раздается звонок телефона. Сейдж ерзает на сиденье, вынимая его из кармана шортов. – Да… Это Сейдж Зингер. – Глаза ее расширяются. – Он в порядке? Что случилось? Я… Да, я понимаю. Спасибо. – Закончив разговор, она смотрит на зажатый в руке мобильник так, будто это граната, и говорит: – Джозефа увезли в больницу. Звонили оттуда.