Она оглядывается: – Маме это хорошо удавалось. Притягивать людей. – Сейдж открывает рот, хочет продолжить, но останавливается. – Собиралась сказать, что сама ты не такая? – пытаюсь угадать я. Она пожимает плечами: – Мне хорошо удается отталкивать людей. – Не всех, – говорю я, и мы оба понимаем, что речь идет о вчерашнем вечере. Сейдж мнется, будто хочет что-то сказать мне, но потом разворачивается и идет на кухню. – Так какой цвет ты выбрал? – Цвет? – Лака для ногтей. Она берет кружку с чаем и протягивает мне. Я делаю глоток и понимаю, что чай с молоком, но без сахара, как я вчера заказывал в кафе. Запомнила. И это меня окрыляет. – Собирался походить с вишнево-красным, но это так по-фэбээровски, – отвечаю я. – Немного слишком броско для нас, ребят из Министерства юстиции. – Мудро. – А ты? – спрашиваю я. – Почерпнула какую-нибудь мудрость из журнала «People»? – Я сделала то, что ты сказал, – отвечает Сейдж, и ее настроение вдруг падает камнем в воду. – Повидалась с Джозефом. – И?.. – Я не могу. Не могу говорить с ним и притворяться, будто не знаю того, что теперь знаю. – Она качает головой. – Думаю, он обиделся. В этот момент звонит мой мобильный, на экране вспыхивает имя босса. – Я должен ответить, – говорю я извиняющимся тоном и выхожу в гостиную, чтобы принять звонок. У начальника незначительный вопрос по поводу обвинительного меморандума, который я составлял по другому делу. Я объясняю ему, какие внес изменения и почему, а когда возвращаюсь на кухню, Сейдж пьет кофе, внимательно разглядывая первую страницу эсэсовского досье Райнера Хартманна. – Что ты делаешь? – спрашиваю я. – Это секретная информация. Она поднимает испуганный взгляд, ну точно олененок, попавший в свет фар. – Хотела проверить, смогу ли сама узнать его. Я выхватываю у Сейдж папку. Нельзя показывать ей эти документы, она гражданское лицо. Однако я показываю – первую страницу из эсэсовского досье, где значатся имя, адрес, дата рождения, группа крови и есть фотография. – Вот, – говорю я, быстро поворачивая к ней снимок Хартманна – волосы разделены на пробор, глаза блеклые, их и не различишь толком. – Он совсем не похож на теперешнего Джозефа, – бормочет Сейдж. – Не знаю, выбрала бы я его из подборки фотографий или нет. – Ну, – отзываюсь я, – будем надеяться, твоя бабушка с этим не согласится. Как-то раз один историк из моего отдела, его звали Симран, показал мне на своем айфоне фотографию Анджелины Джоли, сделанную на какой-то вечеринке. Повсюду воздушные шарики и именинный торт на столе, а на переднем плане – надувшая губки Анджелина. – Вау, – сказал я. – Где ты это снял? – Она – моя кузина. – Твоя кузина – Анджелина Джоли? – удивился я. – Нет, – ответил Симран. – Но похожа на нее, правда? Процедура опознания – это часто полный крах. Самое слабое звено в доказательной базе по уголовным делам. Вот почему тесты ДНК нередко отводят обвинения от опознанных жертвами насильников. Лица людей действительно похожи, и мы склонны ошибаться в суждениях. Что очень на руку кузине Симрана, но не так выгодно, если работаешь на Министерство юстиции и пытаешься провести опознание. Трость Минки висит на краю кухонного стола, на нем – стеклянная кружка с чаем и пустая тарелка. Я сижу рядом; Дейзи, помощница по дому, стоит в дверях кухни, сложив руки на груди. – Вуаля, – провозглашает Сейдж и кладет на тарелку из китайского фарфора великолепно испеченную сдобную булку. Она похожа на завязанный веревкой пухлый мешочек. На поверхности поблескивают крупинки сахара. Мне не нужно ждать, пока Минка разломит булку, чтобы догадаться: внутри шоколад с корицей; такую же булку когда-то пек для Минки отец. – Я подумала, вдруг ты соскучилась по ним, – говорит Сейдж. Минка ахает. Вертит в руках булочку: – Ты приготовила это? Но как… – Я догадалась, – опережает ее вопрос Сейдж. Когда она успела? Утром, после встречи с Джозефом? Я внимательно смотрю на Сейдж, слежу за ее лицом, когда Минка разламывает булочку и откусывает первый кусок. – Точно такие готовил отец. – Старушка вздыхает. – Как я их помню… – Я очень рассчитываю на вашу память, – вступаю в разговор я, почувствовав, что сейчас самое время. – Знаю, это непросто, и очень ценю ваше самопожертвование. Вы готовы? Ловлю взгляд Минки. Она кивает. Я кладу перед ней лист с фотографиями восьмерых нацистов – военных преступников. Джиневра превзошла себя и в скорости, и в качестве работы. Фотография Райнера Хартманна – та самая, из эсэсовского досье, на которую смотрела Сейдж, – в левом нижнем углу. Четыре снимка над ней и три рядом, справа. На них мужчины, внешне похожие, в одинаковой нацистской форме. Я как будто прошу Минку сравнить между собой яблоки. Если бы один только Райнер на фотографии был в форме, это могли бы расценить как подтасовку. Сидящая рядом с бабушкой Сейдж тоже смотрит на снимки. Восемь мужчин имеют одинаковые разделенные на пробор, гладко причесанные светлые волосы, как и Райнер Хартманн; все смотрят в одну сторону; точеные подбородки гладко выбриты. Они похожи на молодых кинозвезд 1940-х годов – идолы театральных утренников, которые превратились в героев мрачного документального фильма. – Совсем необязательно, что кто-то из этих людей был в лагере, Минка, но я хочу, чтобы вы посмотрели на лица, вдруг что-то бросится вам в глаза… Старушка дрожащими руками берет лист: – Мы не знали их по именам. – Это не важно. Она проводит указательным пальцем по восьми лицам, как будто приставляет пистолет ко лбу каждого из мужчин. Мне показалось, или ее палец задержался над фото Райнера Хартманна? – Это слишком сложно, – говорит Минка, качая головой, и отталкивает от себя лист с фотографиями. – Я больше не хочу ничего помнить. – Я понимаю, но… – Вы не понимаете, – перебивает она. – Вы не просто хотите, чтобы я указала на фотографию. Вы просите, чтобы я провертела дырку в запруде, потому что хотите пить, пусть я сама в результате этого просто захлебнусь. – Прошу вас, – молю я, но Минка закрывает лицо руками. Сейдж, похоже, страдает еще сильнее, чем бабушка. Но ведь это и есть любовь, верно? Когда тебе тяжелее видеть страдания другого человека, чем страдать самому? – Достаточно, – заявляет Сейдж. – Простите, Лео, но для нее это слишком тяжелое испытание. – Пусть она сама примет решение, – предлагаю я. Минка отвернулась от меня, затерявшись в воспоминаниях. Дейзи подлетает к ней, как ангел мщения, и обнимает за плечи свою хрупкую подопечную: – Вы хотите отдохнуть, миссис Минка? Мне кажется, вам нужно немного полежать. Она бросает на меня сердитые взгляды и помогает Минке подняться на ноги, подает ей трость и ведет по коридору. Сейдж как будто разрывается на части, видя, как бабушка уходит. – Не надо было вас сюда приводить, – шепчет она. – Я уже видел такое, Сейдж. Это шок для человека – видеть своего мучителя. Другие выжившие в лагерях реагировали так же, но они собирались с духом и участвовали в процедуре опознания. Знаю, она больше пятидесяти лет держала эти чувства под замком, и мне понятно ее состояние. Резко отрывать пластырь от раны – это очень больно. – Это не пластырь, – возражает Сейдж, – а операция без наркоза. И мне плевать на других выживших, которых вы наблюдали в таких же ситуациях. Я забочусь о своей бабушке. Резко поднявшись, Сейдж уходит в коридор, оставляя меня с фотографиями. Я смотрю на лицо Райнера Хартманна. Ничего в нем нет особенного, никаких признаков, что этот человек на самом деле – чудовище. И у меня возникает вопрос: что за токсичный коктейль из наследственности и образования позволил мальчику, которого растили совестливым, принять участие в геноциде? Разломленная пополам булочка, которую испекла Сейдж, лежит на тарелке, как разбитое сердце. Я вздыхаю и тянусь к портфелю, чтобы убрать в него лист с фотографиями, но в последнее мгновение останавливаюсь. Беру тарелку с булочкой и иду в спальню Минки. За дверью слышны тихие голоса. Сделав глубокий вдох, стучусь. Минка сидит в мягком кресле, положив ноги на оттоманку.