Он выпил то, что осталось, а затем налил себе еще. Допив, он сдвинул кепку назад и выключил фонарик. – Остается только ждать и надеяться, что повезет, – сказал он. – Большинство соловьев уже разбились на пары. Остались лишь отдельные птички. Менее удачливые. Говорят, от отчаяния они поют еще сильнее. Мы сидели в тишине. Рори откинулся назад, прислонившись головой к стволу дерева. Я сидела, обхватив руками колени. Через деревья виднелись серебристые полоски лунного света на воде. Через некоторое время он сказал: – Ты хорошо знаешь эту часть света? Фраза прозвучала так торжественно, что я чуть не расхохоталась. – Нет, – ответила я. – Я тут раньше не бывала. – В первый раз, когда я приехал сюда, мне совсем не понравилось. Все плоское и безликое. А когда люди говорили, как им здесь нравится, я не мог понять, о чем они вообще. Но со временем проникаешься. Возможно, именно отсутствие разнообразия заставляет подмечать всякое. – Что, например? – Не знаю. Мелочи. Мимо которых мы обычно просто проходим. – А где ты вырос? – спросила я. – В Эссексе, – ответил Рори. – Недалеко от Челмсфорда. Знаешь это место? Я покачал головой. – Там тоже красиво, конечно. Но по-другому. Там выращивают фрукты. Для варенья, – сказал он почти так же торжественно, как и раньше. – Варенья? – Да. Над верхушками деревьев появилось несколько звезд. Внизу листва слишком густая, чтобы проникал свет, и вокруг стало совершенно темно. – А что насчет тебя? – спросил он. – А что насчет меня? – Откуда родом твои предки? – Не уверена, что у меня есть предки, – сказала я. – Как это понимать? В темноте почему-то хочется вести откровенные разговоры, да так, что иногда даже сам не осознаешь, как начинаешь рассказывать о себе что-то такое. Вот и я, сама от себя того не ожидая, рассказала Рори, как умер мой отец, когда я была еще совсем маленькой. И как нас четверых – двух моих сестер, брата и меня – взяли к себе дядя и тетя. – Твой папа погиб на войне? – спросил Рори. – Нет, – сказала я. – Нет, не погиб. Он утонул. Мы поехали на каникулы в Корнуолл. У него случались эпилептические припадки. С детства. Должно быть, приступ случился, когда он плавал. Я видела, как его вытаскивали из воды. Ему пытались сделать искусственное дыхание рот в рот, но я думаю, что к тому времени он уже был мертв. – Наверное, тебе было очень тяжело. – Это было очень давно. – А мама? Закрыв глаза, я почувствовала себя так, будто перенеслась на вершину скалы. Меловой утес, высоко над морем, и передо мной расстилается дикая синева. – Мама сбежала с армейским врачом за несколько месяцев до смерти отца, – сказала я. Рори ответил не сразу. Я подумала, что, наверное, он не одобряет – то ли мою откровенность, то ли то, что со мной произошло. – Она умерла вскоре после этого? – Нет, – сказала я, – не умерла. – Не понимаю. – Она просто не хотела нас больше видеть. – То есть ты никогда не общалась с матерью? – Нет. Но я думаю, она живет в Лондоне. – Понятно… А как к вам относились дядя и тетя? – Они были очень хорошие, – автоматически ответила я. Но, сказав это, я вспомнила двери, отделявшие их часть дома от нашей, и тот звук, который они издавали, когда закрывались – словно упрекали нас в чем-то. Я вспомнила, как проснулась однажды и увидела коробку для пожертвований на нашей кровати. На ней была нарисована фигурка маленького чернокожего мальчика с надписью «Для подкидышей». И я всегда думала, что это про нас. – Ты что? – спросил Рори. – Дрожишь вся. Давай я накину на тебя пальто. – Нет, не надо… – Да что такого? Рори накинул на меня пальто. Изо всех сил я пыталась справиться с этой дрожью и судорогами. – Может, расскажешь, как ты заинтересовалась археологией? – Нет, ты точно не хочешь этого знать. – Я бы тогда не спрашивал. И я рассказала, как однажды, когда я была маленькой, к нам на обед пришел друг моего дяди. Мне тогда было не больше пяти или шести лет. Увлеченный нумизмат, он подарил мне монету, которая, по его словам, датировалась временем правления Октавиана Августа. О нем я знала из Библии. По крайней мере, я знала, что Иисус Христос достал монету и сказал своим ученикам воздавать кесарю кесарево, а Богу Божье. – Не знаю почему, – продолжала я, – друг дяди ничего такого не говорил, но я решила, что монета, которую он мне дал, была той самой монетой, которую Христос показал ученикам. Это произвело на меня такое сильное впечатление, что не передать словами. В течение многих лет после этого я доставала монету и поражалась, что могу до нее дотронуться. Я думала, она принесет мне удачу. – И принесла? – Не уверена. Наверное. – А потом? Меня можно было не уговаривать рассказывать дальше: я поведала, как дядя и тетя настояли, чтобы я стала дебютанткой. На одном из балов я встретила молодого человека, который сказал, что отправляется на раскопки боснийской деревни, относящейся к железному веку. В конце вечера я спросила, могу ли я поехать с ним. – И что он ответил? – Он был немного ошарашен, но через некоторое время сказал, что да. – То есть ты уехала с человеком, которого только что встретила? – Мы были предельно честны друг с другом. Провели там месяц – чудеснейшее время. А потом, вернувшись, я пошла изучать археологию в университет. – Как отреагировали ваши дядя и тетя? – О, они были в ярости. Думали, что я подвела всю семью. И себя, конечно. На мой двадцать первый день рождения дядя сказал горничной, чтобы она поставила мне приборы по правую руку от него. Сказал, что я больше не член их семьи, а только гостья. На следующее утро я уехала. Уверена, они были рады. Но не могу их винить. Со мной были одни хлопоты. Я всегда была такой. Даже в детстве я не переставала задавать вопросы. Одно это уже плохо, так меня же еще никогда не устраивали их ответы. Рори начал смеяться. – Ну вот, – сказала я, с облегчением закончив. – Это все, что я могу рассказать. – Уверен, что это не так. – В каком смысле? – Ты наверняка многое мне не рассказала. – О чем? – Ну, например, ты не рассказала, как познакомилась с мужем. – Со Стюартом? – Да, – сказал он, продолжая улыбаться. – Со Стюартом. – Он был моим преподавателем, – сказала я. – В университете. – И ты сразу поняла? – Что поняла?