Малазанка? Никак нет, сэр. «Мостожоги», сэр. И если бы только она верила во все это – в глубине души, в этом жестком узловатом комочке. Шаг вперед и повторяй со всем тщанием. Трудолюбие, дисциплина, преданность. Слушай, не моргнув глазом, любой проклятый приказ, пусть тупой или бессмысленный. Задача племени была – поддерживать жизнь, и для этого следить, чтобы все было в порядке, и поддерживать этот порядок. Это ей было понятно. И в это стоило верить, особенно когда больше не во что. И она хотела верить. За себя и за несговорчивую, капризную сестру. Да, сразу за обеих. Целуй собиралась отбиться от стада – да, она такая, это у нее в крови. Таким, как она, нужны понимающие сородичи, кто-то, кто будет за ними убирать и исправлять то, что требуется исправить. И Уголёк всегда исполняла эту роль. Целуй гнется, я стою прямо. Она ускользнет, и я встаю на ее место. Она устраивает беспорядок, я чищу и исправляю. Она подводит людей, я помогаю. Однако порой ее раздражала необходимость быть всегда надежной, уверенной и практичной. Быть очень искусной. Хоть разок Целуй могла бы примерить плащ сестры и стать крепкой, а Уголёк – схватить сестрин и оттянуться. Уводить мужей, бросать любовников, подписывать контракты, трахаться. А почему нет? Почему все должно валиться на ее плечи, каждый проклятый раз? Она поняла, что все еще ждет, когда же начнет жить. Бадан Грук хотел ее, любил ее. Но она… она не знала. Хотела ли быть любимой, хотела, чтобы ее добивались? Да, она вела себя так, словно так оно и есть. И даже повторяла себе, что выглядит все именно так. Но на самом деле сама не знала, что чувствует – и к нему, и к чему-либо вообще. И разве не в этом главная ирония? Все считают ее такой искусной, а она никак не в силах понять: искусной в чем? Сама я когда-нибудь пойму? Когда моя очередь? Она понятия не имела, чем занимается эта армия; и это ее пугало. Она, конечно, никогда не выдавала свои чувства. Уголёк видела, как верят ей остальные – даже другие сержанты. Аккурат, Бадан Грук и тот дурачок с коровьими глазами, Урб. Нет, нужно по-прежнему изображать лишенного воображения вояку и прикусить язычок, храня твердый уверенный взгляд, чтобы ни намеком не выдать бушующую в голове бурю. Ей нужна помощь. Они идут во мрак, в будущее, где ясно только одно: в какой-то момент они обнажат оружие и окажутся лицом к лицу с врагом, который жаждет их уничтожить. Им прикажут сражаться, убивать. А мы будем? Сможем? Если бы ты объяснила причину, адъюнкт. Хоть какой-то повод, малейшее основание, и мы сделаем все, что скажешь. Я точно знаю. Она взглянула на сестру. Целуй стояла с легкой улыбкой на губах, отражавшей внутренний покой и удовлетворение, которого она добивалась так легко, и смотрела на мутные звезды на северном небе. Веселое терпение и обещание насмешки – вот привычное для этих обманчиво милых и невинных черт выражение. Да, от ее естественной красоты и обаяния дух захватывает, и есть в ней что-то дикое – липкое, как мед, – что так притягивает разумных во всех остальных отношениях мужчин. Могла бы я быть такой, как она? Могла бы жить, как живет она? Только посмотри на эту полуулыбку. Такую довольную. Боги, как бы я хотела… Должен быть выход, и сестре лучше найти его скорее. Иначе, боялась Целуй, она с ума сойдет. Ради Худа, она же вступила в малазанские морпехи, а не в какую-нибудь мятежную армию, которая отправилась богу в задницу. Вступила, прекрасно зная, что может сделать всем ручкой, если вдруг одолеет скука. Не то чтобы ее с радостью отпустят, но исчезнуть совсем не сложно – в такой цивилизованной стране, как Малазанская империя. Столько людей, столько мест, куда можно отправиться, столько жизней, какие можно выбрать. Да и в самой армии – кого волнует, чье там лицо под краем шлема? Да пусть там кто угодно, лишь бы выполнял приказы и ходил строем в ногу. Она могла бы через постель получить непыльную должность. В Унте, в Ли-Хэне или в самом Квоне. Даже Генабакис годится. Если бы только сестра не совала нос куда не надо. Постоянно лезла, вечно мешалась под ногами у Целуй и устраивала неприятности. Все усложняла, и отсюда все беды. Но Уголёк еще не поняла: Целуй сбежала в морпехи, чтобы избавиться от постоянных невыносимых вмешательств сестры в ее жизнь. Помимо прочего. Но она взяла и сбежала следом. А за ней и Бадан Гурук. Это не я так решила, я вовсе не виновата. Я за них не отвечаю – взрослые они или нет? И если я хочу дезертировать прямо сейчас, прежде чем мы попадем в место, где я не выдержу, это же мое дело? И вот Уголёк утащила ее от уютного очага, и они стоят, поджидая одного из солдат Урба, и зачем вот это все? Бежим. В самом деле, наконец? Надеюсь на это, сестра. На- деюсь, ты все же пришла в чувство. И на этот раз я с тобой. Но почему какая-то женщина, которую мы толком и не знаем? Почему не Бадан Грук? Нам надо убираться, и сейчас же. Мне надо убираться. И мне никого не нужно в помощь. Скроюсь с д‘рхасиланским торговцем. Легко, как нечего делать. Вдвоем легко сделаем, и даже втроем. Но вчетвером? Уже сложнее. Это логистика, сестра, простая и понятная. Та, которую ты так любишь. Прямолинейная. Слишком много – и нас поймают. Ты ведь захочешь Бадана. А четверо – слишком много. И все же она подождет. Узнает, что же задумала Уголёк на этой встрече. И разберется с Угольком позже – только не напрямую, это не сработает. Уголёк упрямая. Она может упереться так, как никто, кого знала Целуй. Нет, придется действовать ловко, чтобы решение, когда оно будет принято, исходило как бы от самой Уголька. Это не просто, но Целуй практиковалась всю жизнь. И знала, что у нее получится. Уголёк тихонько хмыкнула, и Целуй увидела идущую к ним от лагеря фигуру. Бедра качаются и вообще все, что нравится мужчинам. Явно далхонка, поэтому Уголёк в первую очередь и позвала ее. Но когда это три далхонки могли хоть в чем-нибудь прийти к согласию? Безумие. Уголёк, ничего не выйдет. Ты же помнишь истории. Это мы, женщины, обычно начинаем войну. Ловим дурных мужчин, используем их, унижаем. Натравливаем их друг на друга. Нашептываем о кровной мести ночью под мехами. Тут – хитрое замечание, там – взгляд. Мы, далхонские женщины, были у власти долгое время, и от нас одни неприятности. Масан Гилани из племени саванны. Высокая, отчего ее пышные формы пугали еще больше. У нее был вид женщины, которая слишком хороша для любого мужчины; и любой мужчина, добившийся ее, провел бы всю жизнь в убеждении, что ему ее не удержать. Она была монстром чувственности; и останься она в своем племени, вся северная половина Дал-Хона была бы втянута в гражданскую войну на десятилетия. Все далхонские боги и грязные духи что-то вложили в нее. В ней есть часть каждого из них. А я-то думала, это я опасна. – Уголёк, – сказала она чуть слышно, – ты с ума сошла. Сестра услышала. – Она знает очень много, Целуй, намного больше, чем кто-либо. – И что? Уголёк не ответила. Масан Гилани уже подошла близко, чтобы говорить, даже вполголоса. Она переводила продолговатые глаза с одной сестры на другую, с любопытством, а потом с удивлением. Сучка. Я уже ее ненавижу. – Южанки, – сказала Масан. – Всегда любила южанок. Ваш пот пахнет джунглями. И вы не такие нелепые и неуклюжие, как мы, северяне. Знаете, мне приходится делать по особому заказу и доспехи, и одежду – у меня нестандартная фигура по любым меркам, кроме, может быть, феннов, а это нехорошо, потому что они вымерли. Целуй фыркнула. – Да не такая уж ты большая… – И тут же отвела взгляд, сообразив, как мелочно прозвучали ее слова. Но Гилани только улыбнулась еще шире. – Одно с вами южанами плохо: на конях толком не держитесь. Думаю, за мной верхом не угонитесь. Так что хорошо, что вы морпехи. Я бы тоже могла быть, и, честно говоря, давно бы в разведчики переметнулась… – Так чего ж не переметнулась? – спросила Целуй. Масан пожала плечами. – В разведчиках скучно. И потом, очень не хочется быть тем, кто приносит дурные вести. – А ожидаются дурные вести? – Всегда. – И Масан сверкнула зубами. Целуй отвернулась. Разговор ей наскучил. Пусть Уголёк разбирается. – Итак, – сказала Масан Гилани, – сержант Уголёк. Ходят слухи, что у тебя врожденный дар. Скажи мне, так или нет; я пришла сюда только узнать, правда ли это. Если нет, разговор закончен. – Только послушайте! – фыркнула Целуй. – Императрица командует! Масан моргнула. – А ты еще тут? Я думала, пошла цветочки собирать. Целуй схватила нож, но Уголёк вцепилась ей в запястье. Целуй зашипела и перестала сопротивляться, но продолжала пристально смотреть в глаза Гилани. – Это ты так забавляешься, да? – Целуй? Так тебя зовут? Скажу и повторять не буду. Не знаю, с чего ты так завелась, ведь я не сделала ничего, чтобы тебя рассердить. Могу только предположить, что тут какая-то странная ярость, – что случилось, любовника увела гибкая северянка? Ну так это не я. Так, может, просто перестать ерепениться? Вот, это поможет? – И она достала далхонский винный бурдюк. – Увы, это не дикий виноград с родины… – Но уж не рисовая моча из Летера? – Нет. Из Синецветья – оригинальный рецепт анди… ну, так торговец сказал. – Она пожала плечами и протянула бурдюк. – Пить можно. Целуй взяла бурдюк. Она не хотела ссориться и понимала, что Масан дает ей возможность пойти на попятный без ущерба для гордости; было бы глупо не принять эту возможность. Она вытащила затычку и отпила вина. Проглотила и неожиданно ахнула. – Годится, – сказала она сиплым голосом. Наконец заговорила Уголёк: – Ну что, убрали коготки? Хорошо. Масан, ты хочешь знать, есть ли у меня дар. Ну, не такой, как у далхонских ведьм. Но что-то, полагаю, есть. – Хорошо. И что тебе говорит это «что-то»? Уголёк помедлила, потом перехватила бурдюк и сделала два больших глотка. – Да, ты северянка, а мы нет, но мы все далхонки. Так что поймем друг друга, и если я даю тебе что-то, нужно ли добавлять, что жду чего-то взамен? Масан Гилани засмеялась, но без издевки. Почти. – Все-таки добавила. – Ты в армии дольше нас, – возразила Уголёк, – и я просто напомнила тебе об обычаях, о которых ты, может, забыла или давно не пользовалась. – Ладно, продолжай. – Я чую то, что произойдет, или может произойти – если мы не сделаем чего-то, что может это предотвратить. – Да ты провидица. Но Уголёк покачала головой. – Вижу, но не очень ясно. – И что будет с нами, сержант?